Как же она забыла об этом? Обидели человека.

— Тигра хочу. Полосатень…кого.

— Звени, звени, моя душа.

— Контрольные сегодня отменяются.

— Эй, твой ход. Сдаёшься — так и скажи.

— Штормит не штормит — всё один бес. — Снежками летели в неё безадресные голоса.

Надо что-то делать.

Геннадий пошёл к выходу.

Даша — за ним, связанная с ним крепко-накрепко. Натолкнулась на Костю, споткнулась о тряпку — услышала срывающийся Генкин голос: «Человек — обособленный мир».

Голоса ребят забивали этот голос. Тигр, квантовая механика, интегралы, гравитация, кибернетика… — сколько умных слов!

Выскочила в коридор, Генку не увидела. Куда он делся?

Это она виновата. Это она крикнула ему «Подлец!». А потом о нём позабыла.

На втором этаже нету. В буфете нету. В раздевалке нету. Куда он провалился? Надо объяснить ему, что произошло недоразумение: подарок покупали давно, до Ленинграда. А теперь всё изменилось. На четвёртом этаже нету.

Его нет ни в прошлом, ни в настоящем. Ни в коридорах, ни в классе. Изгой. Так он сам назвал себя.

Вопросы сформулировались впервые и требовали ответов. Где ему место? Кто он? О чём думает? Почему она осудила его и откинула? Кто дал ей право судить его?

Почему же сейчас она связана с ним крепко-накрепко?

Почему сейчас так необходимо найти его?

Что она о нём знает?

Он, наверное, в подвале. Туда сбегают с английского, а раньше, давно, там работали художники — делали оформление для школы.

По лестнице вверх неслись шестиклашки, шли учителя, а то она съехала бы по перилам — прямо с четвёртого этажа. Даша запрыгала через три ступеньки. Подбегая к последнему повороту перед подвалом, услышала: «Не уходи, Ир!» Голос оборвался. Повисла на перилах, смазав бег. Висела тяжёлая на руках, не смела двинуться.

— Мне не читаешь, Даше читал…

— Я больше не пишу стихов. Я люблю тебя, Ира.

Замуровали они Генку!

Сейчас Ирка тяжело вздохнёт и торжественно изречёт: «Понимаешь, Федя, ты очень хороший. Но я люблю Олега». Или нет… скажет: «У Грина есть такой рассказ». И Фёдор рассердится: «Я читал «Алые паруса», и стихи Когана о поэте, и Светлова читал. Но сегодня я люблю тебя».

Почему Ирка молчит? До сих пор всё про неё знала. Иногда она страшно раздражает. Да она просто ненормальная. Утащила в Ленинграде Геннадия, целый час безостановочно что-то говорила ему. Ишь, одна пожалела бедного! Спасательная команда!

Чего он молчит, чёрт возьми?

Звенит звонок. Даша сползает с перил, пятится вверх по лестнице, ведущей из подвала к первому этажу и неожиданно для самой себя свистит, резко, пронзительно, в два пальца, когда звонок замолкает.

Первый, кого видит в классе, — Геннадий. Смеётся, закинув голову, уставившись в Дашу острым углом кадыка.

Слава богу! Тихо переливается в неё белый рассвет из-за окна. Ребята смотрят на неё, улыбаются ей, словно она не пропадала на месяц. Нет, не обособленный мир человек. Нет, не в одиночку.

— Быстрее, здравствуйте! Достаньте листки. Контрольная. — Вбегает математик, раздаёт напечатанные варианты и, потирая освобождённые руки, отходит к окну.

Где же Фёдор с Ириной? Наверняка не решила бы ни одной задачи, если бы они не заявились в ту же минуту!

После урока Ирина снова отплясывает на столе.

— Будет вечер. Мы с Дашей придумали. Ген, ты читаешь «Зодчих»!

Когда они решили? Кажется, ещё в Ленинграде. Чего это Ирке приспичило? А что? Почему не сделать вечер? Можно взять Гарсиа Лорку, Пушкина, Мандельштама. Молодец Ирка! Вечер для Генки. Пусть Генка впервые почувствует себя нужным.

— Почему он?

Глеб? Тонким, елейным голоском?

Даша повернулась к Глебу, приложила палец к губам, чтобы молчал. Не может же он не понять, как для Генки это важно?!

Но Глеб, не обращая на неё внимания, прошёл мимо её первой парты к учительскому столу и встал перед всеми.

— Почему это он должен читать? Разве он лучше всех читает? Константин или Олег по крайней мере умеют. А впрочем, дело не в стихах. Кому нужен этот вечер, за три месяца до выпускных экзаменов? А? Я вас спрашиваю? — Узкой полосой съехали вбок губы.

А он… злой!

Разве он злой? Снова только он: сутулый, с размытым взглядом.

Бежать прочь! А сама жадно, исподтишка разглядывала его. Вовсе не злой. Обиженный. Как он похудел! Светится!

— А я хочу, чтобы вечер состоялся. — Геннадий встал. — И я буду читать «Зодчих», несмотря на всякие тут инсинуации. Буду читать со сцены, в актовом зале, перед всей школой. — Геннадий улыбался нехорошо, липко. — И перед вами.

Нет, больше она не поддастся Глебу! Больше он её не купит!

«Ты — мне — войну?» — чуть не заорала она. Вскочила.

— Довели человека, постарались?! Вам, значит, всё позволено? Вы — судить? А кто разрешал, а? Федя, почему ты всегда молчишь? Чего хочешь ты? Его боишься? — Она кивнула в сторону Глеба. — Ты же понимаешь, как этот вечер важен именно сейчас!

Ирину тихо сдуло со стола.

— А ты, Коська? Олег! Три месяца осталось! — Она кричала в невидимые лица, освобождаясь от его голоса, от его истощённого лица. — Три месяца! И хана. Все — вразброд! Последнее общее! Все должны участвовать. До одного.

— Глупо. Все, что ты говоришь, как всегда, глупо. — Голос Глеба высоко зазвенел, оборвав её мысли и слова. — Ты решила заняться благотворительностью, как Ирочка? Тогда давай работай: заставь меня плясать, Геннадия — читать, а сама показывай фокусы. А не кажется ли тебе, что никому дилетантство не нужно? Ты же не станешь петь, если у тебя нет голоса?! Зачем же портить стихи плохим исполнением? Мы не артисты. Вечер должен быть на высоком художественном уровне. При этом условии в нём не могут участвовать все, ибо не все могут хорошо читать стихи, не все могут играть на виолончели, не все поют. Пусть твой Геночка оформляет стенды.

Она видела только Шурку. Тоненькая, Шурка, оказавшаяся рядом с Глебом, послушно клонилась к нему.

— И, мне думается, много стихов тоже нельзя. Да, так я полагаю. Вечер должен быть камерным. А ты, Дашенька, занимайся архитектурой, строй свои домики, кажется, им ты посвятила свою молодую жизнь? Больше тебя ничего тронуть не может, Вот и давай: играй в свои игрушки, — медленно и звонко говорил Глеб.

Это хорошо, что он так! Это хорошо, что он чужой. К чёрту его! Он жестокий. Это из-за него она была жестока с Костей в Торопе.

— Ты — мне — войну? — всё-таки заорала она зажмурившись. — Мои занятия тебе не нравятся? А мне, думаешь, всё в тебе нравится? Нет, я тебе всё скажу! — Не глядя на него, рукой отодвинула от него неподатливую Шурку. — Всё скажу! Не по-твоему выходит… Ты в свою раковину изволишь впускать немногих — избранных! Остальным кукиш?! Остальных презираешь? Кто разрешил тебе судить? Вообще кто и каким избранным даёт право судить? Зачем ты всегда всем мешаешь жить? А? Мне не нравится, как ты читаешь стихи, — кричала Даша. — Не нравится, как ты вещаешь, словно ты полубог. Не нравится, как ты смотришь на всех сверху вниз. Мне, понимаешь, мне не нравится, как ты судишь об искусстве и о жизни. Для тебя важно: поёт или не поёт строка, сливаются или рвутся звуки «р», «л», «и»… А смысл тебе не важен, ты его не понимаешь, ты толстокожий. Но я тебя не сужу. — Голос сорвался, она заговорила тонко, противно: — Пусть Генка не умеет читать, как ты. Но он прочтёт волнуясь. Ты, ты… — Даша, наконец, взглянула на него и, как от пощёчины, отшатнулась.

Глеб, отодвинув снова прижавшуюся к нему Шурку, не замечая никого, шептал:

— Говори, ну, говори, пожалуйста, говори!

Вытянув вперёд руки, Даша выбежала из класса — мимо ничего не понявших ребят.

Стоит ли былое вспоминать.

Звать его в дорогу, в дальний путь?

Всё равно упавших не поднять,

Всё равно ушедших не вернуть, —

кричал ей вслед Олег.

Ребята отвернулись от Глеба и орали, перебивая друг друга.

Глава четвёртая

Приближалась весна, а с ней вместе и конец целой эпохи моей жизни. Чувство конца во мне всё больше укоренялось. Ну, уйдут эти дети, как уходили многие, придут другие — успокаивала я себя. Другие? Других я не полюблю.

Как это Геннадий сформулировал тогда: «Несложившаяся личная жизнь»? А ведь верно — несложившаяся.

Рушится всё одновременно: семья и надежда вырастить счастливых людей. Ради ребят бросала мужа на целые месяцы одного. А несчастны все: и мы с мужем, и Глеб, и Шура, и Даша, и Геннадий, и Костя.

Наверное, в этом моя вина. Буду учить других просто литературе, не бередя души. Литература — такая же наука, как физика, со сложными законами.

Виктор прав — потому что он один-разъединый из всех счастлив и спокоен. С удовольствием и бесконечно может сидеть за письменным столом с книгой или над белым листом бумаги. Он живёт наукой, живёт умом, живёт вне жизни, не принимая её горько-радостной суеты, и считает, что живёт для человечества, которое когда-нибудь будет благодарно ему. Елена для него — тоже явление абстрактное. Он проверит ей тетради, если она не успеет, но это единственная живая конкретная деталь отношения его к ней, он не может с ней поссориться, он не заметит, какое платье на ней и что она приготовила ему на обед. Зато ей первой он прочитает то, что напишет, и будет ждать её слова в ответ.

Размягчился снег, воздух пах солнцем. Но я пряталась от весны в четырёх стенах, закрывала окна, отключала телефон. Мне никого не хотелось видеть: ни ребят, ни Виктора. Я боялась разлуки и боялась встреч. Мне не нравились итоги, к которым мы пришли с ребятами после наших общих лет: видеть одиночество Олега, Глеба, Даши, Шуры невмоготу. Невмоготу видеть Шурино равнодушие к математике, неприкаянность Глеба и Ирины — до сих пор они не выбрали вуза, в который поступать…