Даша поёт низким, вовсе незнакомым мне голосом:

Тут не одно воспоминанье…

Снова сажусь. Даша застала меня врасплох. Она смотрит на меня, чуть кося глазом. Сейчас мы с ней вдвоём — один на один.

В костре есть что-то мистическое.

Огонь сжирает сочные листья кустов, хвою, взметается вверх, потрескивает, греет вечером настывший воздух.

Ирина морщит лоб, и лицо у неё перекошено, точно зубы болят. Мне кажется, она сейчас думает о Юрии.

— Даша, ещё, — неуверенно просит она, вытянув тонкую шею.

Нет, Дашенька, хватит. Я не слушаю тебя больше. Я не хочу больше страдать из-за вас, болеть вашими болями. Чем вздумала меня взять? Романсом. Решили же — каждый сам по себе. Скоро — по домам. И я окончательно и бесповоротно освобожусь от вас. Это последняя поездка. Я не слушаю тебя больше, Даша.

— Я встретил вас… — выдохнул кто-то, не Даша.

Расходились тихо. Вопреки своему упрямству, я снова уносила в себе Дашу, незнакомую, а может быть, наоборот, именно ту, которую понимала все эти годы.

Ирина шла, опустив голову. Что Даша натворила, наплела? Этот день — её, Иринин, и звёзды на небе — её. А Даша пусть больше не поёт, не бередит.

Вдруг тишину разорвал крик. Фёдор осветил фонариком съежившуюся на земле фигуру: руками, ногами сжал Геннадий живот.

— Ты что? — в отчаянии крикнула я. — Ты что?

Кругом словно никого не было. Меня обступили деревья. Деревья эти дышали, как люди.

— Подумаешь, пошутил, — громко, словно никакой боли и не было, сказал Геннадий. — Он Окуджаву пошло пел.

Намокли в росе ноги. Сорвался одинокий звук с гитары и пал в тишину.

— Зачем ты всё испортил? — крикнула Ирина и побежала куда-то вбок, в лес. Кому крикнула? Олегу? Геннадию?

А мне в моём новом равнодушии всё кажется естественным — права Даша, обозначившая искусственность нашей игры. Живая жизнь лучше, правдивее, жёстче, и она вершится сейчас. Побеждает генетика. Каждый проявляет себя в своей сути. Почему тишину у огня я принимаю за любовь друг к другу?

Так же резко, как Генкин крик, прозвучал незнакомый голос:

— Ты и впрямь поёшь гнусно.

Фёдор поймал лучом и этот голос. Даша…

Шура почему-то плакала.

— Перестань, — сказала я. — Идите спать.

Спокойствие, которое я обрела после Костиного спасения и приезда его матери, рассыпалось. Даша кидала меня из стороны в сторону. И в ночи, пахнущей мхом и затоптанным костром, стало не по себе. Неожиданно Даша подошла и ткнулась мне в щёку головой, как бывало в седьмом, восьмом классах… А потом оторвалась и побежала за Ириной.

* * *

Прошло два дня, странные, тихие, когда мы с Дашей всё время сталкивались взглядами.

Я не сразу хватилась Даши, зная, как любит она одна гулять в лесу или кружить на лодке по озеру, Страха за неё не было: и лес она знает прекрасно, и плавает хорошо. А потом, Даша умела не волновать. Собираясь уйти, она как бы испрашивала взглядом разрешение. И, только когда я согласно кивала, исчезала. Являлась точно к ужину, заглядывала в глаза, в порядке ли всё, и опять исчезала после ужина — читать.

Сегодня она не ужинала с нами. Это впервые. Я сделала вид, что не заметила её отсутствия, а сама небрежно поглядывала на Шуру, пытаясь рассмотреть за её беспечностью напряжение.

Отсутствие Даши мешало мне радоваться тому, что происходило у нас. А происходило, вопреки нашему разъединению, многое: Фёдор отпечатал портреты ребят, Олег осилил, наконец, «Идиота», Ирина составила программу вечера, посвящённого Гарсиа Лорке.

В Шуре никакого напряжения не чувствовалось, она что-то рассказывала Глебу, и её худенькие плечики острыми углами приподнимались и опускались, До меня долетали непонятные слова: «дислокационная структура», «корреляционная функция». Глеб рассеянно тыкал вилкой в хлеб вместо тарелки, изредка кивал и щурился. Может быть, Шура спокойна потому, что слишком занята Глебом и просто-напросто не заметила исчезновения Даши?

— Что с вами? — прошептала Ирина.

Я улыбнулась:

— Всё в порядке.

После ужина я отправилась искать Дашу к озёрам. Все шесть наших лодок большими деревянными рыбами грустно уткнулись в песок носами, их тела чуть приподнимались и опускались на воде, словно дышали. Я пошла в лес. Серый скучный воздух вис на соснах. У Даши была любимая небольшая полянка, единственная, на которой росли молодые сосенки, но там Даши тоже не оказалось. Обратно я шла уже еле-еле.

Почти столкнулась с запыхавшейся Шуркой.

— Вот. — Шура протянула мне записку.

В сгустившихся сумерках с трудом прочитала: «Не волнуйтесь. Вернусь сегодня. Мне обязательно нужно повидать Костю», — писала Даша.

— Почему же ты сразу не отдала?

Шура подняла плечики:

— Думала, не заметите. А то начнёте волноваться, поймает ли попутку, или вдруг злые люди обидят. Знаем мы вас.

Даша вернулась в двенадцать. Мы с Шуркой дожидались её. Вошла на цыпочках, а увидев, что мы не спим, засмеялась.

— Вот вам! — Она положила на стол сноп васильков, и этот сноп распался — густо-синие, голубоватые лепестки крепко сидели на мохнатых ногах, и Дашины глаза были цвета принесённых ею цветов.

— Шла, бежала… Ирка не ревела больше? — Она вытащила из кармана очки с толстыми ободьями и толстыми стёклами.

— Зачем тебе? — спросила я.

— Молока хочу, умираю. — Даша надела очки. Она пила молоко и жмурилась. А потом, сияя белыми усами, в третий раз засмеялась. — Я теперь всё вижу. Вот теперь очутиться бы мне на самой высокой горе, чтобы сверху поглядеть на нашу суету. Я всегда завидовала птицам.

* * *

Даше приснился Глеб. Следом за ней он взбирается в гору. Дорога ведёт всё выше. Глеб не отстаёт, карабкается следом за ней. И солнце плывёт вверх, выше, выше, точно заманивает их на вершину.

Даша проснулась разбитая: опять Глеб! Ну и болтался бы со своей Шурочкой аккуратненько… зачем же к ней в сны залезать?

Много дней прошло, прежде чем смирилась: значит, так тому и быть, Глеб с Шуркой. Глеб решил. Будет так, как решил Глеб.

Шурка для неё совсем другое дело, точно Васюк, Ребёнок. Что с неё возьмёшь? Её защищать нужно, Даша покосилась на Шурку, словно Шурка могла догадаться, о чём она думает. Шурка спала и морщилась — на её щеке сидел комар и пил её кровь. Даша привстала, дунула Шурке в лицо, но комар не шелохнулся, а у Шурки дрогнули ресницы. Комар раздувался на глазах. Осторожно, упираясь одной рукой о кровать, Даша потянулась к Шуркиной розовой щеке. Комар блаженствовал. «За каждый сладкий миг!» — злорадно подумала Даша и взяла комара за тугое тельце. Комар попробовал вырваться, но Даша сдавила его чуть-чуть и отбросила. Потом долго вытирала пальцы.

К чёрту сон. Шурка без неё пропадёт, а она жить без Глеба притерпелась. И с Шуркой тоже как-никак целая жизнь вместе. Без всякой связи вспомнила, как давным-давно, в самом начале седьмого класса, они с Шуркой вырубили свет в универмаге «Москва» — отключили рубильник: продавщица бабулю обманула! Ну и рожа была у той продавщицы, когда свет зажёгся. Да и другие напугались здорово. А в Бресте плавали под снегом. Нетронутый, по пояс был снег. Вошли в него с тропинки, словно в воду, и поплыли, высунув лишь лица. А однажды с Шуркой забрались на крышу двенадцатиэтажной башни!..

Как Коська обрадовался, увидев её! Даша даже села в кровати: ах, как обрадовался! Когда она вошла, он лежал неподвижно, прикрыв глаза. Она склонилась над ним, где-то за спиной услышала шёпот его матери: «У него отводная трубка — гной идёт до сих пор». Даша испуганно перевела взгляд на живот, а на животе — спокойное коричневое одеяло. Костя открыл глаза. Закрыл. Скрываясь за ресницами, с минуту смотрел на неё и вдруг рванулся. Тут же, упав на подушку, болезненно застонал. Но в глазах его боли не было.

К чёрту и сны дурацкие, и Глеба! Она не какая-то там слюнтяйка. Нечего раскисать из-за мальчишки. Глеб остался на горшке в детском саду… и к нему нет возврата. И точка. Костя скоро поправится, — Даша засмеялась. Ирина ходит за ней по пятам с болтовнёй о гармонии души и смысле жизни… Главное — это свобода! Что-то в ней, наконец, распалось. Она — словно шестилетняя, та, до ухода отца. Отец отпускает руки, и она, визжа, летит из-под потолка вниз.

В раскрытом окне покачивалась рябиновая ветка, пронизанная солнцем. Откуда тут рябина взялась? Не иначе — посадили специально: приживётся или нет? Прижилась.

Даша оделась, осторожно подобралась к окну, Ветка легко прошлась по лицу. Даша уселась на подоконник, перекинула ноги, жмурясь, соскользнула в высокую траву, блестевшую росой. Правильно, что она приехала в Торопу. И победила себя.

Солнце сбоку простреливало лес. Оно только вставало, лениво забираясь на небо, но уже грело, хотя было ещё совсем внизу, на одной линеечке с Дашей. Даша побежала ему навстречу. Солнце слепило глаза, иногда пряталось за слившимися соснами, но обязательно снова припадало к ней. Она и не она вовсе — растворена в солнечном свете, в сосновом воздухе, во мху.

Такое же чувство свободы возникло в ней прошлой зимой. Они с Шуркой впервые, после долгих, нудных тренировок на равнине, неслись с Ленинских гор. Как она летела тогда! Ослепла — лицо в снегу, рот заткнул ледяной ком воздуха.

А перед тем, когда она стояла на вершине и смотрела сверху вниз, где и люди и дома казались маленькими, ненастоящими, был страх, и крепко сжатые губы, и туго натянутые жилы. Как и все эти дни здесь, в Торопе.

Всё в жизни, и «полёт» с горы, и преодоление в себе тяги к Глебу, оказывается, даётся ценой величайшего напряжения. И это так надо. И это правильно. Главное — победить себя. Вот тогда возникнет свобода.