Она горько, безнадежно разрыдалась, уткнувшись в другой угол дивана.

И брачный покой огласился такими слезами и жалобами, что казалось, стены этого не выдержат. Плач Кюлликки переходил иногда в душераздирающие стоны, а Олави метался, как беспомощное дитя…

Почувствовав, что бессознательно придвинулся к Кюлликки, Олави вздрогнул. Тогда он соскользнул на пол, обвил ее колени и опустил на них голову.

— Убей меня! — взмолился он. — Сначала прости, потом убей!

Когда руки Олави обвились вокруг колен Кюлликки, ее слезы высохли, ей стало легче.

— Почему ты мне не отвечаешь? — продолжал Олави. — Если не можешь простить, убей хотя бы — иначе я сам себя убью!

Но Кюлликки молча наклонилась и сильно, настойчиво потянула его вверх, а потом прижала к себе.

Теплая волна залила грудь Олави, и он обнял Кюлликки, как благодарное дитя обвивает шею матери.

— Задуши меня в объятиях, тогда я одновременно буду убит и прощен.

Но Кюлликки ничего не сказала, она продолжала молча его обнимать. Так они пролежали долго, точно двое детей, обессилевших от слез.

— Олави, — сказала наконец Кюлликки, разжимая объятия, — когда ты просил меня стать твоей женой, ты сказал, что предлагаешь мне делить с тобой не счастье, а страдания.

— Это было тогда, — жалобно ответил Олави, — но я все-таки надеялся тогда на счастье.

— Сегодняшний вечер — наше первое испытание.

— Но теперь все потеряно… все, все!

— Нет, не все, одна только брачная ночь — все остальное нам осталось.

— Нет, нет, не пытайся обманывать себя и меня. Я заслужил свою участь, а то, что тебе приходится…

— Ни слова больше об этом, Олави! — прервала его Кюлликки. — Ни теперь, ни впредь. Я уже все забыла…

— Все?..

— Все, Олави! — ответила она нежно. — Человек никогда не получает всего, что хочет. Если мы не сумели стать сегодня новобрачными, то можем быть друзьями.

— Друзьями по несчастью! — тяжело вздохнул Олави, и они прижались друг к другу, как двое сирот.

— Олави! — шепнула Кюлликки немного погодя. — Пора ложиться, ты очень устал.

Они одновременно взглянули на белоснежную постель, и каждый из них угадал, что делается в душе у другого.

— Может быть, нам лучше прокоротать до рассвета на диване? — спросила Кюлликки.

Олави схватил ее руку и прижался к ней губами.

Поднимаясь, чтобы взять подушки, Кюлликки случайно взглянула на стол. Она взяла лежавший там предмет, подошла к комоду и задвинула ящик. Благодарный взгляд Олави проводил ее до постели.

Но когда она увидела две белоснежные подушки, ее плечи задрожали и, стоя спиной к Олави, она начала дергать завязки, будто они запутались.

Олави встал и на цыпочках подкрался к Кюлликки.

— Кюлликки! — сказал он ласково и робко, поворачивая ее к себе. — Все?

— Все! — ответила Кюлликки, снова улыбаясь. — Прости меня за мое ребячество.

И Олави обнял ее, счастливый, хотя слезы ее еще не просохли…

— Не гаси свечей, Олави, пусть они горят всю ночь, — попросила Кюлликки. Она уже лежала на диване.

Олави кивнул и тоже опустился на диван. Он положил ноги на стул и прислонился головой к груди Кюлликки.

— Дай мне руку! — попросил он.

Их глаза, устремленные друг к другу, блестели, как одинокие звезды на темном осеннем небе.

IV



Лунатик