Путник шагал по желтой дороге, окаймленной зеленью. Он двигался, как заведенная машина: молча, ни о чем не думая, не оглядываясь по сторонам.

Дорога шла в гору. На вершине холма путник резко остановился. Так останавливается машина, когда у нее кончился завод или когда она наткнулась на непреодолимое препятствие.

Внизу, у ног путника, лежала небольшая долина. Зеленый лес окружал ее, как изгородь окружает хорошо возделанный сад. В этом саду виднелись холмы, отлогие пашни, пестрые луга, ряды снопов, стога сена, лоскутки полей, дома, речка с мостом, водопад и две мельницы — на левом и правом берегу.

Едва окинув взглядом расстилающуюся перед ним картину, путник пришел в волнение. В памяти мгновенно возникло давно позабытое.

Казалось, здесь все по-прежнему. Взгляд нетерпеливо скользил вверх по речке. Мельницы глядели друг на друга, каждая со своего берега, так же как они глядели с незапамятных времен. Но это были уже не прежние бревенчатые мельницы, а новые, каменные.

Путник испугался: может быть, и все остальное уже изменилось и только с виду кажется прежним? Чего только не могло произойти за столько лет в этой маленькой деревушке! Ему было страшно встретиться с переменами. Медленно, тяжело ступая, он начал спускаться в долину, и чем ближе подходил к деревне, тем беспокойнее становилось у него на душе.

Дорога сворачивала. За поворотом звякнул колокольчик и показалось стадо щипавших траву овец. Рядом с ними на заборе кувыркался пастушонок — в распахнутой на груди рубашонке, в полотняных штанах.

Путник обрадовался: овцы и пастушок, во всяком случае, были такими же, как прежде.

— Здравствуй! — приветствовал он мальчика, словно старого знакомого. — Чей же ты сын?

— Да я просто Тийнин сын, — бойко ответил ему мальчишка.

— Вот оно что. — Путник перешагнул через канаву, присел на обочине дороги и закурил. — Что слышно в деревне? Я здесь когда-то бывал и немного знаю ваши места, но давно уже ничего о них не слыхал.

— Да что слышно? — отвечал пастушок, польщенный доверием, и слез с забора. — Вы слыхали, что у Маттила Дочка получила первый приз на выставке жеребят?

— Нет, братец! — отвечал пришелец улыбаясь. — Первый приз, говоришь? А еще что?

— Да что еще! — Маленькие умные глазки блеснули. — Да! Майя из Тиенсуу вышла замуж! Ее взял сапожник из города, им теперь избу строят — вон там на выкорчеванной поляне. Видите?

— Как же, вижу! Красивая, видно, будет изба…

— Там будет печка и духовка… Да, и у Ниеми свадьба была, Анникки выдавали. Она только теперь замуж пошла, хотя к ней каждый год женихи сватались, и богатые.

— Вот оно что. — Путнику показалось, что кто-то стукнул его в грудь. Он поспешил узнать другие новости.

— А что в Коскела? — спросил он нетерпеливо.

— В Коскела? Старый хозяин весной помер и…

— Умер? — Казалось, огромный молот ударил в грудь путнику и сплющил все одним ударом.

— Да, гроб везли на паре, и на лошадях были белые простыни… а гроб был весь-весь разрисован серебряными звездами — будто небо.

Путнику показалось, что день померк и только какие-то серебряные звезды пляшут во тьме.

— Вы его знали? — спросил мальчик, с удивлением разглядывая лицо путника.

— Знал, — глухо ответил Олави.

— И хозяйка тоже плоха, — с воодушевлением продолжал мальчик. — Совсем при смерти… В груди у Олави все сдавило.

— Так что теперь в доме вроде ни хозяина, ни хозяйки нет…

Олави хотел встать, но боялся, что ноги его подведут.

— Говорят, сын, который должен был стать хозяином, где-то пропадает… и не возвращается домой.

Олави встал и пошел.

— До свиданья, мальчик!

— До свиданья! — удивленно отвечал пастушонок, глядя вслед путнику. Тот удалялся, тяжело и медленно ступая по дороге.

Наследство

«Войди!» — приглашал ключ.

Но Олави стоял усталый, подавленный тем же чувством, которое охватило его, когда он подошел к двери.

«Войди, ты уже довольно пропадал!»

Олави тронул ключ, но почувствовал себя малым ребенком, который может дотянуться до ключа, но не может его повернуть.

«Клак-клак!» — нервно щелкнул ключ в замке под его дрожащей рукой. Олави перешагнул порог.

Ему показалось, что он вошел в кирку[13]. В комнате стояла торжественная тишина, чувствовалось какое-то страстное ожидание — точно так же, как тогда, когда он мальчиком впервые вошел в храм.

Как и тогда, его глаза устремились прежде всего в глубину помещения, и он увидел почти то же, что тогда. В храме стоял молодой мужчина и протягивал руки навстречу детям — здесь лежала старая, иссушенная болезнью женщина, и лицо ее светилось любовью.

Глаза старой женщины блеснули, точно она увидела чудо, потом прищурились, словно она хотела убедиться, что не ошиблась, и, наконец, засияли, будто она поверила, что чудо свершилось. Она приподняла дрожащую голову, села, открыла рот, пошевелила увядшими губами, но не смогла ничего сказать и только протянула трепещущую руку навстречу тому, кто стоял в дверях.

Олави подошел к кровати. Он схватил руки матери и сжал их. Оба смотрели друг на друга, не в силах вымолвить ни слова.

На глаза матери навернулись тихие слезы, ее изможденное лицо осветилось, как осенний лес под лучами солнца. Тонкие поблекшие губы дрожали, — казалось, они готовы и расплакаться и рассмеяться.

— Ты пришел, — сказала наконец женщина слабым голосом. — Я знала, что ты придешь, и рада, что пришел именно теперь.

Мать устало откинулась на подушки, Олави опустился на стул рядом с постелью. Оба держали друг друга за руки.

Мать лежала на боку, лицом к сыну, и глядела на него сначала нежно, потом вопросительно.

— Ну, сынок? — спросила она почти шепотом.

Но сын не мог ничего ответить.

— Посмотри мне в глаза, Олави! — попросила мать.

Сын поднял на нее большие, темные, усталые глаза, поднял и быстро опустил.

Мать перестала улыбаться. Она долго и внимательно разглядывала острый подбородок, худые щеки, усталые веки, бледный лоб сына.

— Может быть, это было неизбежно, — сказала она, помолчав, будто говорила не с сыном, а с кем-то третьим. — «И когда он растратил все свое наследство, он сказал: „Я встану и…“».

Голос матери прервался. Олави увидел, как дрожит от волнения ее морщинистый подбородок, и упал на колени рядом с кроватью, спрятав плачущее лицо в одеяле больной, — казалось, его душа, уже давно покрытая льдом, стала вдруг оттаивать.

Потом каждый из них углубился в собственные мысли.

Старая женщина лежала в постели. Еще и теперь, измученное болезнью, ее лицо излучало доброту, за которой долгие годы скрывалась даже ее печаль.

Но сегодня в этом добром лице появились признаки беспокойства, лоб складывался в страдальческие морщины.

— Тебе сегодня хуже, мама? — спросил Олави. Он сидел у постели и отирал ей пот со лба.

— Нет, вовсе нет. Я позвала вас сюда, чтобы сказать вам кое-что, — а теперь не знаю, может быть, лучше и не говорить.

Олави ласково взял ее высохшую руку.

— Почему ты сомневаешься? Мы ведь знаем: что бы ты ни сказала, все хорошо.

— Бывает, что человек не знает, как ему лучше поступить, он колеблется и сомневается. Вот и со мной сейчас так. Я годами готовила себя к мысли, что расскажу вам одну историю, прежде чем навсегда закрою глаза. Это было для меня большим утешением во всех испытаниях, которые посылала мне жизнь, — но теперь, когда наконец пришла пора…

Больная тяжело дышала, на лбу снова выступил пот.

— Ты не думай об этом так много, — посоветовал Олави, снова вытирая ее лоб. — Еще будет время решить.

— Да… я уже решила. Если бы я этого не сделала, я обманула бы себя и вас, и всю свою прежнюю веру и надежду… просто мне трудно начать… Подойди-ка и ты, Хейкки, поближе, так мне будет легче говорить.

Старший брат пришел сюда прямо с поля, в сапогах, вымазанных глиной, и сидел у дверей. Теперь он медленно передвинул стул к постели.

Некоторое время больная лежала и о чем-то думала, будто все еще ожидая от кого-то совета. Потом внимательно поглядела на своих сыновей.

— Я не хочу вмешиваться в раздел наследства, который вам скоро предстоит, — сказала она наконец, — оно ваше, и вы сами договоритесь друг с другом. Но в этом доме есть одна вещь, которую я хотела бы отделить от всего остального наследства и еще при жизни передать вам.

Больная глубоко вздохнула и замолкла — будто ей требовалось передохнуть. Сыновья смотрели на нее, боясь перевести дыхание.

— Это не драгоценность, но с ней связано одно событие, которое сделало ее в моих глазах очень важной и значительной. Это вон тот буфет.

Сыновья поглядели на знакомый буфет.

— Вы удивляетесь… боюсь, что не сумею рассказать вам все, как нужно.

Она молча посмотрела вверх, точно моля о ниспослании ей сил. Потом повернулась к сыновьям. Глаза ее странно поблескивали, она заговорила почти шепотом — будто рассказывала историю с привидениями.

— Это было давно. В этой же самой комнате, на этой же самой постели, лежала женщина, за четыре дня до того родившая здорового мальчугана. Женщина была всегда нежна к своему мужу, во всем доверяла ему и старалась неизменно исполнять его волю. Она была счастлива, очень счастлива. Но еще до рождения ребенка ее начало мучить тайное подозрение. Ночью, когда она лежала рядом со своим новорожденным, а лампа едва мерцала на уголке этого самого буфета, на душе у женщины стало так невыносимо, что она встала с постели и пошла в соседнюю комнату. Ей надо было убедиться, что волнения напрасны…