— Первый. — У Олави точно кусок в горле застрял. — Вам налить? — спросил он поспешно.

— Mjuka tjänere![11] — Стаканы звякнули.

— У вас есть папиросы?

Оба закурили. Девушка развязно откинулась, положила ногу на ногу и стала пускать дым кольцами.

— Разве это не чудное заведение? — смеясь говорила она. — Всеобщий госпиталь — только глупое государство не может догадаться дать нам бесплатное помещение. Вы приходите сюда больные, озабоченные, издерганные, а уходите здоровые и довольные. Не так ли?

— Пожалуй…

— Так и есть, черт подери! Как бы вы без нас обходились? Подохли бы, как ерши на суше. А всё мы — хуже других. Ох уж эти женщины из хороших семей! Тут вот каждый день ходит мимо нас асессорша — важная, гордая, точно флюгер, а старик ее…

— Поговорите о чем-нибудь более веселом! — попросил Олави и вынужден был снова залить стаканом шерри поднимающееся в нем беспокойство.

— О веселом?.. Ваше здоровье!.. Да, да, вам все подавай веселенькое. Может, мне спеть или посвистеть? Вы любите песни?

— Люблю, но только пристойные.

— Ах пристойные, — fint ska' de' vara![12]

Кровать и кушетка, кровать и кушетка —

Разве это не мебель?

Кровать и кушетка.

— Hva' sa'? Годится?

— Пожалуй, годится! — Олави развлекала легкая плясовая мелодия песни.

Простынь, простынь, простынь и подушка.

Тонкая простынь, мягкая подушка,

А на подушке — подружка.

Олави невольно рассмеялся.

Потом опять пошли разговоры, смех, истории, — девушка не закрывала рта. Стаканы звенели, комната наполнялась дымом.

— Господи, как жарко! Пойду переоденусь.

Девушка встала и скрылась в соседней комнате.

— Дело идет! — улыбнулся Олави, вяло прислоняясь к спинке дивана и выпуская синие кольца дыма. Но он не чувствовал себя достаточно свободно.

Девица появилась, кокетливая и легкая, в светлых туфельках, с почти обнаженными руками, одетая в тонкую, светлую вышитую сорочку.

— Ох! — вырвалось у Олави.

— О-ох! — игриво передразнила его девушка. Она скользнула мимо Олави, бесстыдно и грациозно поставила ногу на диван и наклонилась. Улыбаясь, она дерзко и выжидательно глядела на него своими жгучими глазами.

Олави смутился. В девушке было что-то от человека и от животного, ангельское и рабское одновременно. Она пленяла и возбуждала. Но уже через несколько мгновений жгучие, жадные глаза и запах шерри, ударившие ему в лицо, вызвали в нем отвращение.

— Садитесь и пейте. Я не хочу ничего другого! — Порывисто схватив бутылку, он наполнил стаканы.

— Ого! — изумилась девушка, и глаза ее округлились. — Вы пришли сюда выпить?

— Да!

Девушка спустила с дивана ногу. Ее лицо выразило не то досаду, не то насмешку.

— Вот так мужчина! Все бы так — пили и платили, а не… Вы первый такой — ваше здоровье!

Она выпила, продолжая насмешливо улыбаться. А потом положила руки на стол, облокотилась и долго разглядывала сидящего на диване Олави. Она смотрела и смотрела, а он курил, не выпуская изо рта папиросы.

Девушка забилась в угол дивана и заговорила пьяным голосом:

— Почему вы такой — при вашей-то внешности?.. Я не из-за денег. Вы не понимаете, что я люблю вас? Вы думаете, «девицы» не могут любить? Могут, и еще как — больше других! Позвольте мне любить человека — на скотов я вдоволь нагляделась. Оставайтесь на всю ночь…

Олави передернуло.

— Пейте! — воскликнул он. — Пейте и не говорите глупостей!

Но отвращение превратилось в мучительную печаль, почти в жалость:

— Я не могу остаться, мне скоро пора. Давайте лучше выпьем!

— Выпьем! — крикнула девушка, встала и опустошила стакан.

— Здесь надо пить. — Она бросилась на стул. — Пить утром и вечером, пить ночью и днем… без этого здесь никто не выдержит. Весь мир полон мерзавцев… Фу, какая я!

Она повалилась на стол и расплакалась, все ее тело дрожало.

Олави становилось все больше не по себе. В голове шумело, он глядел на плачущую девушку, и ему самому хотелось плакать.

— Сказать вам, что это за место? — горячо заговорила девушка, глотая слезы. — Это ад, а в аду надо все время смачивать горло, — так ведь говорится в какой-то книжке? Ой-ой-ой…

Она рыдала все горше.

Олави почувствовал, что больше не выдержит. Ему хотелось заговорить и утешить девушку, но язык прилип к гортани.

А девушка вдруг вскочила и стукнула кулаком по столу, так что стаканы и бутылки на подносе загремели.

— Какого дьявола я тут реву и распускаю нюни, будто этим можно помочь делу!

Она схватила бутылку портера, налила в стакан, выпила залпом и швырнула пустой стакан в угол. Он разбился.

— Ах черт, до чего мне стало тошно! — говорила она, стоя посреди комнаты. — Я не могу теперь быть одна. Подождите, я позову подругу, так будет веселее. Она моложе меня. Только еще приучается, и красивая как ангел. Только не влюбитесь, а то я приревную…

— Не надо, — запротестовал было Олави, но девица уже вышла. Олави встал. Голова у него кружилась, ноги едва держали.

— Вот она, эта крошка!

На пороге появилась тоненькая ясноглазая девушка — появилась и остановилась, улыбаясь.

Олави показалось, что он увидел привидение, что кровь в жилах у него остановилась, что гора обрушилась на него.

— Газель! — с ужасом воскликнул он.

— Олави! — в ту же минуту донеслось от двери.

— Господа, да вы, кажется, знакомы! Ну так пожмите друг другу руки, или, лучше, поцелуйтесь!

У Олави потемнело в глазах.

Девушка побледнела как полотно, потом круто повернулась и убежала. Слышно было, как из каких-то дверей торопливо вытащили ключ и дверь захлопнулась, — потом наступила тишина.

Олави стоял, пригвожденный к месту, неясно, точно сквозь сумрак, различая свет лампы. Потом он вдруг рванулся, схватил шапку и выскочил на улицу, будто за ним гналась нечистая сила.

Олави сидел на стуле и глядел в окно. Ночь была холодная. За окном виднелись крыши, черные железные, покрытые тонким светлым инеем, над ними открывался кусок неласкового серого неба.

Он сидел всю ночь, сидел и думал. Казалось, дорога встала перед ним дыбом, а может быть, он так постарел или перенес такую тяжелую болезнь, что не может двигаться. В глазах он чувствовал резь, голова отяжелела, мысли мутились, сердце как будто замерзло и одеревенело. Он встал, умылся, долго обливая лицо холодной водой, потом вышел на улицу.

Он шел куда-то кратчайшей дорогой. Войдя во двор, постучал в окошко. Во дворе двигались люди — взрослые и дети, занятые своими утренними делами, но он не чувствовал стыда и стучался открыто, как в церковные двери.

Окошко распахнулось, и старческий голос удивленно спросил:

— Что это вы в такое время? Девушки еще спят!

— Когда они встанут?

— Часа через два.

— Ага! — Он посмотрел на часы и ушел. Потом бродил по улицам, вышел из города.

Когда он снова вернулся, лицо его было бледно, а ноги так устали, что он едва стоял. Он постучал. Окошко открылось, кто-то выглянул и открыл дверь. Это была вчерашняя девица в утреннем платье, смутными глазами и дряблым лицом.

— Ну? — спросила она, и Олави почувствовал запах шерри, портера и пива. Он едва не задохнулся от отвращения.

— Ваша подруга встала? У меня к ней дело, — с трудом выговорил он.

— Еще бы не встала — поглядите-ка сами!

И она устремилась в дом, потом вернулась обратно и протянула Олави смятый листок бумаги.

Олави прочел наскоро написанные карандашом слова:

«Когда ты это прочтешь, я буду уже далеко. Я ухожу и никогда не вернусь, я не могу здесь оставаться. Элли».

— Что это все значит, черт возьми?! — раздраженно спросила девица.

Но Олави ничего не ответил. Листок дрожал в его руках, он снова и снова его перечитывал. Точно непосильная тяжесть свалилась с его плеч.

— Можно мне это взять? — спросил он, и щеки его вспыхнули.

— Съешьте ее, если нравится!

— Прощайте и всего вам хорошего! — сказал Олави, схватил руку девушки и сжал ее, не сознавая, что делает.

— Черт их разберет — оба полоумные! — проворчала девица, когда Олави сбежал с крыльца.

III



У дороги