Йоханнес Линнанкоски - Песнь об огненно-красном цветке

Она вытащила спрятанный на груди футляр из синего шелка с красными тесемками.

— Он лежит у меня на сердце — видишь?

— Какой красивый! — воскликнул Олави, хватаясь за футляр, как утопающий за соломинку. — Ты хочешь что-нибудь положить в него?

— Да.

— Волосы? Неужели ты такой ребенок?

— Нет, я не настолько ребячлива.

— Цветок?

— Нет.

— Стихи на память?

— Нет, нет, — всего тебя!

Олави посмотрел на нее растерянно, он не понимал, чего она хочет, и снова испугался.

— Не понимаешь? Твою фотографию!

— Но у меня только одна, и я никому не дарил своих фотографий.

— Ты хранил её для меня, — уверенно сказала девушка.

Олави стало стыдно. Он чувствовал себя жалким. Почему он сейчас не встанет, не обнимет этого дрожащего ребенка и не скажет: ты задела самые глубокие струны моего сердца — ты моя и я твой, теперь и на веки веков.

Он встал.

— Это верно, я приготовил ее для тебя, только для тебя и ни для кого другого, — начал он горячо, но тут же умолк: казалось, все его тело налилось тяжелым песком. Ослабевшими руками разыскал он в ящике стола свою фотографию и как подкошенный свалился на стул.

Девушка глядела на него, и в глазах ее светилось счастье.

Олави опустил голову:

«Что со мной случилось? Зачем я обманываю ее и себя? Зачем я подаю милостыню той, которая должна была бы получить все?»

А девушка держала в руках фотографию и переводила сияющий взгляд с нее на Олави.

— Да, это ты, — сказала она наконец и тихонько прикоснулась к фотографии губами. Потом она спрятала ее в футляр, который быстро исчез у нее на груди.

— Теперь я ни о чем больше не буду тебя просить. Ты уйдешь и все-таки останешься со мной. Вечером, ложась спать, я поговорю с тобой, а утром сначала погляжу на тебя и пошепчусь с тобой как теперь. А когда меня похоронят, то и ее похоронят вместе со мной.

Олави казалось, что кто-то разрывает его на множество кусков. Он посмотрел на девушку. Как все в ней цельно, светло, чисто! Почему и он не может быть таким же? Что с ним случилось?

Ему хотелось сесть на полу рядом с девушкой и сказать слова, которые снова превратили бы его в юношу — чистого и цельного, способного чувствовать так, как чувствует она. Но он не мог. «Твоя весна прошла безвозвратно!» — кричал в нем какой-то леденящий душу голос. И когда девушка обняла его ноги, он едва осмелился наклониться к ней и положить руки на ее плечи. Потом он робко коснулся губами ее лба, точно просил у нее прощения.

Девушка плакала. Глаза Олави тоже увлажнились. Но их слезы возникли в разных источниках, у каждого из них было свое горе.

Было воскресное утро, тихое, спокойное, безмятежное.

Олави только что побрился и сидел еще за столом, расчесывая перед зеркалом волосы.

«Кажется, виски углубились, — подумал он. — Но зато вид от этого более мужественный!»

Он положил щетку на стол, слегка повернул голову и еще раз взглянул в зеркало.

— Я, кажется, стал бледнее, впрочем, я ведь уже не отрок.

Он хотел встать.

«Погляди-ка еще раз, и немножко повнимательнее», — предложило зеркало.

Олави взял щетку, пригладил усы и улыбнулся:

— Больше ничего не вижу.

«Ах, не видишь? — ехидно молвило зеркало. — А что у тебя под глазами?»

Казалось, он вдруг прозрел. В зеркале отражался бледный человек, под глазами у него были большие, испещренные морщинками, темные круги, точно печати, оставленные бродячей жизнью и внутренней борьбой.

— Не может быть! — воскликнул он, чувствуя, как кровь стынет у него в жилах.

«А что же в этом удивительного?» — холодно ответило зеркало.

В нем по-прежнему отражался человек с темными кругами.

— Отчего они у меня? — разбитым голосом спросил Олави.

«Тебе видней, — ответило зеркало. — Вот и у тебя есть знак, хоть ты о нем и не просил».

Олави смотрел и смотрел. Темные круги не исчезали. Ему хотелось отвернуться или закрыть глаза, но он не мог: казалось, что за спиной стоит кто-то большой, строгий, с кнутом в руке и приказывает: «Гляди!»

Он глядел.

«Гляди внимательно, надо знать самого себя! — кричал человек с кнутом. — Всмотрись в круги под глазами, видишь, что там?»

Олави всматривался. Он увидел ряд тонких морщинок: одни были глубже, другие — мельче, одни — прямые и четкие, другие — запутанные. Холодный пот выступил у него на лбу.

«Сосчитай их!» — крикнул человек, стоявший сзади.

— Это невозможно, они так перепутались. «Еще бы! — язвительно отвечал тот. — А ты все-таки сосчитай».

Олави придвинулся ближе к зеркалу и стал всматриваться.

«Сколько их?» Молчание.

«Сколько их?» — раздалось, точно гром, и Олави показалось, что кнут, свистнув, опустился на его голову.

— По девять или по десять под каждым глазом, — подытожил он.

«Больше! А хочешь знать — что они означают?»

— Нет!

«Ну разумеется! Но я тебе все-таки скажу, чтобы ты ничего не забыл. — Первая?»

— Не знаю. «Знаешь: синие глаза!»

Эти слова снова прозвучали как свист кнута. Олави опустил голову, но удары уже сыпались один за другим:

«Стройный стан и ласкающие волосы! Слезы и пустые обещания! Жажда красоты! Лицемерная дружба! Эгоизм и желание покорять! Угасающие голоса детства! Жизнь воображения и самообман!»

— Хватит!

«Нет! Есть еще бесконечные „и так далее“, о которых ты вряд ли даже помнишь».

— Не мучь меня! — гневно закричал Олави.

«Ты сам себя мучишь! Гляди внимательнее: вот еще, и еще, и так далее…»

— Не мучь меня! — закричал Олави, точно раненный в сердце зверь, схватил со стола зеркало и швырнул его. По полу разлетелись осколки.

Он вскочил. Кровь его стучала, глаза горели темным огнем.

— Ну и что? — закричал он грозно и топнул ногой. — Я сам ношу свои знаки и не стыжусь их!

Он схватил шапку и, точно ветер, выскочил на улицу.

Поезд мчался, стучали буфера, тихо покачивались вагоны.

В купе сидели двое: молодая дама с большими синими глазами, задумчиво глядящими куда-то вдаль, и мужчина.

— В этом вы, конечно, правы, — ответил мужчина, продолжая начатый разговор. — Об этом можно многое сказать, но вряд ли мне удобно говорить с вами о таких вещах.

Он сказал это мягко и почтительно, но где-то в уголках его губ притаились высокомерие и дерзость.

— Разве не каждый человек имеет право откровенно высказываться? — возразила дама. — Я, по крайней мере, всегда рада выслушать человека, у которого есть собственное мнение. И я думаю, — продолжала она низким голосом, кокетливо улыбаясь мечтательными глазами, — вы можете высказаться, не требуя у меня разрешения, — ведь и наше знакомство тоже произошло без обычных церемоний.

— А вы еще не забыли? — усмехнулся Олави. — В этом повинен «Амур» господина Ханссона. Что было делать, если «Амур» не посчитался с правилами хорошего тона и повалился прямо на вас? Пришлось броситься вам на помощь, не спрашивая разрешения.

Он сказал это так весело, что дама рассмеялась.

— Ваш муж любезно пригласил меня в ваш дом, а вы, сударыня, ради этого пустяка оказали мне, необразованному сплавщику, дружеский прием. Дело было и прошло, и я не забываю о своем положении.

Дама посмотрела на него с упреком:

— Почему вы говорите о сплавщике, о необразованности. В ваших устах это звучит скорее вызывающе и насмешливо, чем смиренно.

— Правда? В таком случае прошу прощения — я не хотел этого. И я благодарю вас, мадам, за то, что вы говорите со мной так, будто здесь сидят не сплавщик и изысканная дама, а просто два человека.

— Именно так — два человека!

Олави бросил на нее быстрый, пытливый взгляд, и уголки его губ снова дрогнули — высокомерно, насмешливо и дерзко.

— А что до тех вещей, — заговорил он совсем другим тоном, — с которых мы начали, то они тоже касаются только двух человек, и третьему лицу здесь говорить не о чем. Вы утверждаете…

Он понизил голос почти до шепота: в купе вошел кондуктор, чтобы зажечь лампы. Их мягкое пламя осветило холодное дерево, в купе, казалось, стало теплее, а в вагоне — уютнее…

— По-моему, — почти горячо продолжал Олави, — это решающее обстоятельство всей нашей жизни, от которого наша судьба зависит так же, как урожай от погоды. Но об этом не принято говорить.

— Почему же нет, если это правда?

— Дело не в правде, мы, как благовоспитанные дети, тешим себя рассказами об аисте, который приносит нам братьев и сестер, — продолжал он насмешливо. — Мы превращаем любовь в малое послушное дитя. Мы растим и дрессируем его, как щенка, — простите за такое сравнение, — чистим, причесываем, учим хватать сахар и благодарить… потом надеваем ему на лапы войлочные тапочки, повязываем на шею красный бант, выводим на улицу и отдаем поводок первому встречному: гляди, будущий повелитель, кого тебе придется любить до самой смерти!

Дама кусала губы, чтобы не рассмеяться.

— Может быть, вы преувеличиваете?

— Может быть. Простите, если оскорбил ваши чувства. И все-таки я должен сказать, что это дитя водит нас, а не мы его. Мы горды, как боги, но любовь заставляет нас пресмыкаться. Мы, мужчины, сильны как львы, но слабая девушка может одной только прядью волос погубить нас. А вы, женщины… но об этом не мне говорить.

Поезд несся через мост — голоса собеседников потонули в грохоте колес.

— Это ваше собственное убеждение, — послышался снова возбужденный голос Олави, — или вы говорите потому, что так принято?