— На свете нет ничего выше любви, почему же люди никогда не говорят… о ней самой, почему они только называют ее?

— Я думаю, потому что она слишком велика и священна. И еще потому, что ее нужно пережить самому. А тот, кого она захватит, тот не станет о ней говорить, он будет только жить ею. Слушай, я вспомнил кое-что. Этот случай в плохонькой торппе все тебе объяснит.

— Ты сам это видел?

— Да. С тех пор прошло уже много лет. Как-то в холодный зимний день меня послали в ту торппу по делу. Стекла там были затянуты морозными узорами и ветер свистел во всех углах. Двое детей сидели у очага и грели свои посиневшие от холода ножонки, двое других ползали по полу и ссорились из-за последней горбушки хлеба…

— Они были так бедны? — участливо спросила девушка.

— Очень бедны. А в постели, завернутый в лохмотья, лежал рядом с матерью пятый — он только что родился.

— В холоде?

— Да. За столом сидел хозяин. Он глядел на ребятишек, которые ползали по полу, потом на мать с малышом — глядел и улыбался, а его исхудалое, высохшее лицо необъяснимо светилось.

— А мать? — напряженно спросила девушка. — Она, наверно, тоже улыбалась?

— Они оба улыбались. И их улыбка вмещала все: детей, холод, лохмотья. Я так смутился, что не знал — куда мне глядеть. «Несчастные, — подумал я тогда. — Неужели они так отупели, что не могут плакать?» Но теперь я понял их: это улыбалась их любовь — тайная и глубокая. И старая развалина казалась им дворцом, а дети в лохмотьях — принцами. Вот они и улыбались.

Оба помолчали. Олави почувствовал, как по телу девушки пробежала дрожь.

— Да, человек и в самом деле — непостижимое существо. Я тоже хотела бы быть хозяйкой такой торппы, — пусть бы окна были затянуты льдом, пусть бы дети были в лохмотьях, лишь бы только… — она не договорила и заплакала.

— Что — лишь бы? — ласково спросил Олави, касаясь рукой ее волос.

— Лишь бы быть той, которую любят, которой принадлежат полностью и навсегда, — страстно отвечала девушка.

Олави стало не по себе. Казалось, в их счастье вмешалось что-то непонятное, тревожное и жалкое.

— Нет, пусть даже не так… пусть бы быть хоть той, рядом с которой в постели улыбается завернутый в лохмотья комочек, — решила девушка и крепко прижалась к его коленям, точно превратилась в неделимую его часть.

Горела лампа, топилась печка.

Девушка, как обычно, сидела на полу, обнимая колени возлюбленного. Она заботливо укутала их в передник, будто они были ее собственные.

— Работай, я не буду тебе мешать, — говорила она. — Я только погрею твои ноги и тайком тобой полюбуюсь.

Олави ласково взглянул на нее и продолжал работать.

— Олави! — воскликнула вдруг девушка. — Что же я буду обнимать, когда ты уйдешь?

Она глядела на него совершенно беспомощно. Олави сделал беспокойное движение, будто неверно написал цифру и теперь не может ее стереть.

— Ничего, — ответил он шутливо, — у тебя ведь и раньше ничего не было.

— Ну, то раньше, а теперь должно быть!

Ее голос прозвучал так странно, что Олави невольно вздрогнул, положил карандаш и посмотрел на огонь. Ему казалось, что с ним ребенок — умный, чуткий ребенок, который понимает и чувствует многие вещи лучше взрослого. И теперь этот ребенок стал задавать упрямые вопросы, на которые взрослому трудно ответить так, чтобы ребенок не огорчился.

Девушка виновато поглядела на него.

— Не сердись, Олави, — сказала она. — Это ребячество. Продолжай свою работу. Просто мне очень тяжело.

— Ты такая добрая, — растрогался Олави, — мы поговорим с тобой об этом в другой раз.

— Хорошо, хорошо, в другой раз.

Но пустота собственных слов звенела в ушах Олави. Он взялся за карандаш и не мог продолжать работу; рука бессознательно выводила на полях счетной книги квадраты, а внутри них — большие вопросительные знаки.

Девушка прижалась щекой к его колену и зажмурила глаза. Но мысль ее шла своим чередом, и, когда она подняла голову, в глазах ее горело пламя давешнего настроения.

— Олави! — сказала она возбужденно. — У тебя очень много дела?

— Нет, а что? — Он по голосу догадался: девушку занимает что-то особенное.

— Я вспомнила одну старую историю, и мне хотелось бы рассказать ее тебе.

— Расскажи! — оживился Олави и почувствовал облегчение. — Ты единственная девушка, которая умеет рассказывать и даже сочинять сказки.

— Эту не я сочинила, я слышала ее от других, — заверила девушка.

— Ну, и как же она начинается? — спросил Олави и взял ее руки в свои. — Жили-были… не так ли?

— Именно так, с этих самых слов. Жили-были девушка и юноша. И они любили друг друга, особенно девушка любила — так, что ни в сказке сказать, ни пером описать.

Она посмотрела на Олави, чтобы увидеть, какое впечатление произведет на него начало сказки.

— Красивое начало, — сказал Олави, но насторожился.

— Они часами сидели в холмистых рощах или под старыми березами и рассказывали друг другу о своем счастье. Но девушка не могла выйти замуж за юношу. Им пришлось расстаться. Юноша должен был далеко уехать, и девушка знала, что никогда больше не увидит она своего любимого.

Глаза Олави потемнели: ему становилось все тревожнее.

— Продолжай, продолжай. Что же было дальше?

— Перед самой разлукой девушка сказала юноше: «Оставь мне какой-нибудь знак, чтобы я всегда чувствовала себя твоей, чтобы никто не мог исторгнуть тебя из моего сердца».

«Где же я оставлю тебе такой знак?» — спросил юноша.

«Там, где сердце», — отвечала девушка и обнажила грудь.

Юноша вытащил финский нож и его острием нарисовал на груди девушки сердце. Девушка сжалась от боли, а юноша закрасил это сердце, как делают моряки, украшающие татуировкой свои руки. Когда рисунок был готов, он поцеловал его, и влюбленные расстались.

Олави понял, к чему клонила девушка.

— А потом? — спросил он тихо. — Что было потом с девушкой, у которой был знак на груди, и с юношей, который этот знак оставил?

— С юношей? — сказала растерянно девушка и подумала. — Об этом в моей истории ничего не говорится, в ней рассказывается только о девушке.

— Ну да, это естественно, юноша ведь уехал, — сказал Олави. — А девушка?

— Девушка смотрела на этот знак каждый вечер, когда раздевалась, и каждое утро, когда одевалась.

Она была очень счастлива: ей казалось, что ее любимый не покинул ее. Но потом ее родители потребовали, чтобы она вышла замуж. Девушка этого не хотела, но ей пришлось покориться. Мужа она не любила. Тайком глядя на знак, она все шепталась со своим любимым. Ей казалось, что он на самом деле ее слышит, — и она была счастлива.

— А муж? Ничего не заметил? — спросил Олави.

— Нет, мужчины редко замечают такие вещи. Но потом у нее родился ребенок. Это был ребенок ее мужа, но у него был точно такой же знак на груди, как и у нее. Муж увидел этот знак.

«Что это такое?» — холодно спросил он.

«Родимое пятно», — ответила девушка.

«Не лги! — закричал муж. — Это наследственный знак, немедленно покажи мне грудь!»

Девушка не повиновалась: она считала, что мужу нет до этого знака никакого дела. Муж почернел от злобы и рванул ее платье. Тогда девушка, бледная как снег, гордо выпрямилась и, не дожидаясь вопросов, заговорила сама:

«Это знак от возлюбленного моей юности, чтобы я всегда принадлежала ему — и я всегда ему принадлежала!»

Глаза мужа сверкнули, он молча вытащил нож и пронзил ее грудь в том самом месте, где был знак.

Рассказчица хотела еще что-то добавить, но голос ей изменил. Олави тоже было не по себе.

— Ты хорошо рассказала, — заметил он глухо. — Но конец очень страшный.

— Нет, он совсем не страшный, он прекрасный! Девушка ничего другого и не желала, она умерла улыбаясь, как умирают блаженные. Но это еще не конец, есть продолжение.

— Продолжение? — удивился Олави.

— Да, — кивнула рассказчица. — После смерти девушка явилась к небесным вратам. Там, как всегда, стоял святой Петр.

«Тебе сюда нельзя, — сказал Петр, — потому что у тебя на груди знак твоей былой страсти».

Но господь бог сидел на своем троне и услышал слова Петра, потому что дверь зала была приоткрыта. «Откройте дверь!» — приказал он и посмотрел на грудь девушки, а она совсем не испугалась. «Неужели ты в этих делах ничего не понимаешь? — с упреком сказал бог святому Петру. — Она осталась верна любви своей юности. Входи, дочь моя!»

Рассказчица умолкла. Синий огонь плясал в печке.

— Спасибо, Вьюночек, я понимаю, о чем ты думаешь, — шепнул наконец Олави, целуя горячие руки девушки. — И как красиво ты это сказала…

— Вряд ли ты все понял, — возразила девушка. — Это ведь еще не конец…

— Нет еще?

— Нет.

Девушка высвободила руки и обняла колени Олави, точно положила к его ногам все, что таилось в этом рассказе.

— Оставь мне такой знак! — взмолилась она. Олави бросило в жар.

— Нет, нет, Вьюночек, не требуй от меня такого дара, да я и не умею, — испугался он.

— Ты умеешь все, что захочешь, — любовь все умеет.

— Но твой рассказ…

— Ты ведь сам сказал, что он красивый?

— Да. Он красиво задуман, но конец ужасный.

— Самое прекрасное ты называешь ужасным. Так ты не можешь? — спросила она с дрожью в голосе.

— О, господи. — На лбу у Олави выступили капельки пота. — Я ни в чем не хотел бы тебе отказывать, но конец этой истории не выходил бы у меня из ума.

— Я была почти уверена, что ты не поймешь меня, потому что ты — это не я. Но что-нибудь я должна получить, иначе я не смогу жить, — сказала она горячо. — Посмотри-ка!