Послал я письмо к нему, на страсть свою сетуя,

И почерк мой тонок был, — а почерков много.

Спросил он: «Мой друг, скажи, твой почерк —

что сталось с ним?

Так нежен и тонок он, едва его видно».

Я молвил: «Затем, что сам и тонок и худ я стал:

Таким-то вот почерком влюбленные пишут».

Прочитав эти стихи, я устремил взор очей на красоту платка и увидел на одной из его каемок вышитые строчки такого двустишия:

Написал пушок — о, как славен он средь писцов других —

На щеках его пару тонких строк рейханом[35]:

«О, смущение для обеих лун, коль он явится!

А согнется он — о позор ветвям смущенным!».

А на другой каемке были вышиты строки такого двустишия:

Написал пушок темной амброю на жемчужине

Пару тонких строк, как на яблоке агатом:

«Убивают нас зрачки томные, лишь взглянут на нас,

Опьяняют нас щеки нежные, не вино».

И когда я увидел, какие были на платке стихи, в моем сердце вспыхнуло пламя. А страсть и раздумья во мне тот же час увеличились. И я взял с собой платок и записку, и принес их домой, не зная хитрости, чтобы соединиться с той красавицей, и не мог я, в любви пребывая, говорить о подробностях.

До дому же добрался я только тогда, когда прошла часть ночи, и увидел, что дочь моего дяди сидит и плачет. Увидев меня, она вытерла слезы и подошла ко мне и сняла с меня одежду и спросила, отчего меня не было. И рассказала мне: «Все люди (эмиры, вельможи, купцы и другие) собрались в нашем доме, и явились судьи и свидетели, и они съели кушанья и просидели долго, ожидая твоего прихода, чтобы написать брачную запись, а когда совсем отчаялись, что ты придешь, то разошлись по домам. А отец твой, — говорила она, — сильно рассердился из-за этого и поклялся, что напишет запись только в будущем году, так как истратил на это торжество много денег. Но что было с тобой сегодня, отчего ты задержался до этого времени и случилось то, что случилось, из-за твоего отсутствия?». И я ответил: «О дочь моего дяди, не спрашивай, что со мной случилось!» — и рассказал ей про платок и все сообщил — с начала до конца. И она взяла записку и платок, а когда прочитала, что на них написано, слезы потекли по ее щекам, и она произнесла такие стихи:

Коль скажет кто: «Свободна страсть вначале», —

Ответь: «Ты лжешь: все в страсти — принужденье,

А принужденье не несет позора».

И это верно, — так гласят преданья,

Что не подделаны, коль разобрать их.

Захочешь, скажешь: сладостная пытка,

Иль боль внутри, иль сильные побои,

Иль месть, иль счастье, или вожделенье,

Что души услаждает или губит, —

Я спутался в противопоставленьях.

А вместе с тем пора любви — как праздник,

Когда уста ее смеются вечно, и веянье духов ее отменно.

Любовь прогонит все, что нас испортит, —

В сердца холопов низких не вселится.

Потом она спросила: «Что же она сказала тебе и какие сделала знаки?». И я отвечал: «Я не услышал ничего от нее, но видел только, как она положила указательный палец в рот и потом приложила к нему средний палец и прижала оба пальца к груди, а потом показала на землю, убрала голову из окна и заперла окно. После этого я ее не видел, но эта девушка взяла с собою мое сердце, и я просидел, пока не скрылось солнце, ожидая, что она выглянет из окна второй раз. Она же этого не сделала, и, отчаявшись, я ушел из того места и пришел домой. Вот моя повесть. Прошу тебя, помоги мне в моем испытании».

Азиза подняла голову и сказала: «О сын моего дяди, если бы ты потребовал мой глаз, я бы, право, вырвала его для тебя из века. Я непременно помогу тебе в твоей нужде, и ей помогу, ведь она в тебя влюблена так же, как и ты влюблен в нее». — «Но как истолковать ее знаки?» — спросил я, и Азиза ответила: «То, что она положила палец в рот, указывает, что ты в ней, как душа в ее теле, и что она вопьется в близость к тебе зубами мудрости. Платок указывает на привет от любящих возлюбленным; бумажка же обозначает, что душа ее привязалась к тебе, а прижатие двух пальцев к телу между грудями значит, что она говорит тебе: “Приходи сюда через два дня, чтобы от твоего появления прекратилась моя забота”. И знай, о сын моего дяди, что она тебя любит и доверяет тебе. Вот какое у меня толкование ее знакам, и если бы в моей власти было выходить из дома и входить обратно, я бы, наверное, свела тебя с нею в скорейшем времени и накрыла бы вас своим подолом».

Услышав такие слова от Азизы, я поблагодарил ее и сказал себе: «Потерплю два дня», — просидел два дня, не выходя из дома, не ел и не пил, а сидел лишь, положив голову на колени двоюродной сестры. Она же утешала меня и говорила: «Укрепи свою решимость и отвагу, успокой свои сердце и ум».

А когда прошло два дня, дочь моего покойного дяди сказала мне: «Успокой свою душу и прохлади глаза! Укрепи свою решимость, надень платье и отправляйся к ней, как назначено», — потом поднялась, дала мне переодеться и окурила меня.

Сестра укрепила во мне силу и ободрила мне сердце, и я вышел и шел, пока не вошел в тот переулок. Тогда же присел на лавочку и стал ждать. Вдруг окно распахнулось, и я своими глазами увидел ту женщину. От красоты ее я обмер, а, очнувшись, укрепил свою волю и ободрился сердцем, и взглянул на нее второй раз, но вновь исчез из мира. А когда пришел в себя, то увидел, что женщина держит в руке зеркало и красный платок. Она посмотрела на меня, засучила рукава и, раздвинув свои пять пальцев, ударила себя по груди всей пятерней, а затем подняла руки и выставила зеркало из окна, после чего взяла красный платок и ушла с ним. Когда же вернулась, то три раза опустила его из окна в переулок, то опуская, то поднимая его, потом скрутила его и свернула рукою и наклонила голову. А затем девушка исчезла, заперла окно и ушла, не сказав мне ни единого слова. Напротив, я остался в еще большей растерянности и не мог понять, какие она делала знаки.

Я просидел до вечерней поры, а, придя домой около полуночи, я увидел, что дочь моего дяди положила щеку на руку и глаза ее льют слезы, и говорила она такие стихи:

Что за дело мне, что хулители за тебя бранят!

Как утешиться, если строен ты, как ветвь тонкая?

О видение, что украло душу и скрылося!

Для любви узритской[36] спасенья нет от красавицы.

Как турчанки очи — глаза ее, и разят они

Сердца любящих, как не рубит меч с острым лезвием.

Ты носить меня заставляешь бремя любви к тебе,

Но рубашку я уж носить не в силах, — так слаб я стал.

И я плакал кровью, слова услышав хулителей:

«Из очей того, кого любишь ты, тебе меч грозит».

Если б сердцем был я таков, как ты! Только телом я

На твой стан похож — оно сгублено изнурением.

О, эмир! Суров красоты надсмотрщик — глаза твои,

И привратник — бровь — справедливости не желает знать,

Лгут сказавшие, что красоты все Юсуф взял себе, —

Сколько Юсуфов в красоте твоей заключается!

И стараюсь я от тебя уйти, опасаясь глаз

Соглядатаев, но доколе мне принуждать себя?

И когда я услышал ее стихи, мои заботы увеличились и горести мои умножились. Я упал в углу комнаты, а Азиза встала и перенесла меня, потом сняла с меня одежду и вытерла мое лицо рукавом, спросила, что случилось со мной.

И я рассказал ей обо всем, что испытал от той женщины, и она сказала: «О сын моего дяди, изъяснение знака ладонью и пятью пальцами таково: приходи через пять дней. А знак зеркалом и красным платком, а также то, что она высунула голову из окна, означает: сиди возле лавки красильщика, пока к тебе не придет мой посланный».

Услышав эти слова, я почувствовал, как в моем сердце загорелся огонь, и воскликнул: «Клянусь Аллахом, о дочь моего дяди, ты права в этом объяснении! Я видел в переулке красильщика-еврея!».

И снова слезы тоски стали душить меня, а дочь моего дяди сказала: «Укрепи свою решимость и будь тверд сердцем; другой охвачен любовью несколько лет и стоек против жара страсти, а ты влюблен только три дня, так почему же ты так горюешь?» — и принялась утешать меня речами. А потом принесла еду, и я взял кусочек, желая съесть его, но не смог. Так я отказался от питья и еды, и расстался со сладостью сна. А скоро мое лицо пожелтело, и красоты мои изменились, ведь я прежде не любил и впервые в жизни вкушал жар любви. И я ослаб, и дочь моего дяди ослабла из-за меня. И каждую ночь, пока я не засну, она рассказывала мне о состоянии влюбленных и любящих, чтобы меня утешить. А когда я просыпался, то находил ее не спящей из-за меня, и слезы бежали у нее по щекам.

И я жил так, пока не прошли условленные пять дней, а тогда моя двоюродная сестра нагрела мне воды и выкупала меня, и надела на меня одежду, сказав: «Отправляйся к ней. Да исполнит Аллах твою нужду и да приведет тебя к тому, чего ты хочешь от твоей любимой!».

И я пошел. И шел до, тех пор пока не приблизился к началу того переулка. А день был субботний, и я увидел, что лавка красильщика заперта, поэтому присел подле нее, пока не прокричали призыв к предзакатной молитве. И время прошло, и солнце пожелтело, и призвали к вечерней молитве. И настала ночь, а я не видел ни следа той женщины и не слышал ни звука, ни вести. Тогда я испугался, что сижу один, и поднялся и шел, точно пьяный, пока не достиг дома, а, войдя, увидел, что дочь моего дяди, Азиза, стоит, схватившись рукой за колышек, вбитый в стену, а другую руку к груди прижимает. И она испускает вздохи и говорит такие стихи: