И вдруг сознание окончательно покинуло ее. Уже не было больше слов, осталась только слепая покорность. И нечего уже было терять. С какой-то необъяснимой благодарностью она поняла, что ее сопротивление неожиданно прекратилось. Близился конец, и она жаждала его, как подвергнувшийся страшным пыткам человек жаждет смерти.

И вот он наступил, принеся с собой безумный эмоциональный взрыв, вызвавший у Мерседес протяжный сладострастный крик, который затем перешел в наполненный безысходной тоской жалобный вой. Она почувствовала, как Джерард извергает в нее сперму, и услышала его победный стон.

Обессиленная, Мерседес отвернулась от него, закрыв воспаленные от слез глаза. Она ощутила знакомое чувство опустошенности. В который уже раз. Будто кто-то высосал ее душу, и она уплыла куда-то, прочь от своей телесной оболочки.

И так было всегда после этого. Мерседес снова перешла реку и снова сбилась с пути, блуждая по чужому берегу среди чужих образов и звуков.

Ничего не говоря, Джерард, глядя сверху вниз, наблюдал за ней. Она закрыла лицо руками. Затем села. Ее била безудержная дрожь. Она дотянулась до платья и прикрыла им свое обнаженное тело.

Из радиоприемника лились чарующие звуки концерта Бетховена. В камине мирно потрескивали дрова. Все было, как прежде.

Все еще пребывая в оцепенении, Мерседес невидящими глазами смотрела, как Джерард идет в другой конец комнаты. На его коже поблескивали красноватые отблески огня. Его тело не было столь великолепным, как тело Шона, но оно было крепким и жилистым. Он налил в бокал бренди. Его лицо было спокойным и удовлетворенным.

Джерард вернулся к дивану и сел рядом с Мерседес.

– Ты слишком скованна со мной, Мерче. – Он подложил ей под голову руку и заставил сделать несколько глотков. – Придет время, и ты станешь лучше разбираться в собственных эмоциях. Ты поймешь, как прекрасно то, что происходит между нами.

Пока она пила, ее зубы громко стучали по кромке бокала.

– Лучше бы я умерла.

– Просто тебе нужно отдохнуть. Мы с тобой уедем куда-нибудь в теплые края, подальше от этой пакостной погоды. Куда-нибудь подальше от войны. Скажем, на Канарские острова. Или в Северную Африку. Я это организую.

Голос Джерарда звучал как бы сам по себе. Она уже не вникала в смысл его слов. В этом голосе она слышала лишь удовлетворение от еще одной одержанной над ней победы. Он обнял ее и поцеловал. Она не ответила – просто безразлично сидела, устремив неподвижный взгляд на манящие языки пламени.


Через некоторое время оцепенение прошло.

Мерседес сидела на диване и, обняв себя руками, как безумная раскачивалась из стороны в сторону.

Никогда прежде она не испытывала такой страшной боли, такого невыносимого страдания.

Ни в самые трудные дни войны, ни когда умер Шон, ни в камере смертников барселонской тюрьмы не чувствовала она себя настолько несчастной. Тогда у нее оставалась хоть какая-то надежда на спасение. Теперь такой надежды не было. Она стала узницей этих великолепных апартаментов в самом сердце вражеского лагеря. И даже хуже того – она стала узницей себя. Она сама стала собственной камерой смертников.

Как же бесконечно она себя ненавидела! Эта ненависть просто душила ее. Она погрязла в грехе. Превратилась в существо, недостойное жить. Предательница и шлюха. Она предала все, что было светлым в ее жизни – Шона, Франческа, свою мать, – всех людей, которых когда-либо любила, все идеалы, во имя которых жила. Она кинулась в объятия порока. Она перестала быть самой собой.

Мерседес уставилась в ревущую пустоту, которую ей надо было снова перейти. В ночной тишине дома ей слышались гневные голоса, проклинающие и поносящие ее.

Через все это, через эту кричащую пустыню самоуничижения и страха она должна была пройти, чтобы вернуться к нормальному состоянию. Нет, не к нормальному. А к хрупкому, мнимому равновесию, которое она принимала за нормальное состояние. Ей так нужна была хоть какая-то точка опоры, чтобы не сойти с ума и не покончить с собой.

До следующего раза. Когда она снова почувствует себя уничтоженной, растоптанной.

Как же это с ней произошло? Помимо ее воли и в то же время с ее согласия. Выйдя из тюрьмы холодной весной 1939 года, она прежде всего испытала чувство безграничной любви и благодарности к своему избавителю.

Она как бы заново родилась и готова была боготворить человека, который спас ей жизнь, дал ей кров, целыми днями просиживал возле ее кровати, кормил с ложечки, словно ребенка.

И она всем сердцем привязалась к нему. И плакала, стоило ему выйти из комнаты. А когда он уходил на службу в Министерство, слугам приходилось успокаивать ее.

Когда же он возвращался и, нежно обняв, целовал ее в губы, она чувствовала, как радость заполняет ее сердце, и мурлыкала, точно кошка.

И, даже когда он забирался к ней в постель, она ничего не заподозрила. Она просто не способна была его подозревать. Ведь он был ее спасителем, ее отцом, которого она наконец обрела, причем именно так, как это происходило в ее романтических мечтах.

Однако по мере того как проходили недели и к ней возвращалось здоровье, все стало меняться. Ее еще не оправившийся после пережитых потрясений мозг начал в растерянности отмечать некоторые странности его поведения. Все чаще объектами его ласк становились ее груди и низ живота, при этом его дыхание делалось хриплым и каким-то алчным. Его поцелуи были теперь жадными и страстными.

Мерседес не помнила, когда впервые отец овладел ею, но она знала, что это доставило ей удовольствие. И потом, в последующие разы, она всегда получала удовольствие, потому что он знал, как доставить ей наслаждение и как с помощью этого наслаждения справиться с ее рыданиями.

И постепенно, шаг за шагом, Джерард превратил постель больной дочери в ложе своей страсти.

Когда Мерседес наконец прозрела, она уже стала наложницей собственного отца. Объектом его физического влечения. К тому времени, как она смогла самостоятельно ходить, он уже сделал ее своей рабыней. Она испытывала адские муки, чувствуя себя разорванной двумя диаметрально противоположными силами – любовью к нему, как к отцу, и любовью к нему, как к мужчине.

Однако Мерседес так ни разу и не смогла трезво оценить то положение, в котором она оказалась, чтобы хоть как-то справиться с ним. Слишком уж незаметно все это произошло.

Неожиданно она поняла, что больше не в состоянии окунаться в эту пустоту. Она страшила ее. А понимание того, что ей придется делать это снова и снова, приводило ее в отчаяние. Какой же еще мог ожидать ее конец, если не сумасшествие или смерть?


Мерседес проскользнула в дверь собора. Приближался вечер. Освещение еще не включили, и громадное гулкое пространство было заполнено полумраком. С улицы дул ледяной ветер. Возле алтаря какая-то старушка, беззвучно шевеля губами, зажигала свечу. Крохотное желтое пламя отражалось в ее печальных глазах.

«Что я здесь делаю? – спрашивала себя Мерседес. – Зачем пришла?» Она спрятала лицо под черной кружевной мантильей. Обычно, зайдя в церковь, она становилась в темноте на колени и пыталась молиться, однако на этот раз быстрым шагом направилась к исповедальне.

В резной деревянной кабинке пахло ладаном. Мерседес преклонила колени и приблизила лицо к решетке, по другую сторону которой она различила силуэт священника. Он неподвижно сидел, подперев кулаком щеку. Она даже засомневалась, не спит ли он, но затем услышала его старческий голос:

– Я слушаю.

– Я не верю, святой отец, – несмело проговорила Мерседес.

– Не веришь во что, дитя мое?

– Не верю в Бога.

Священник на несколько минут замолчал.

– Тогда почему ты пришла? – наконец произнес он.

– Потому что я верю в грех.

– Ты согрешила, дитя мое?

– Да. – Ее голос задрожал. – Я совершаю страшный грех, святой отец.

– Страшный грех?

– Я погрязла в нем. И не могу выбраться.

– Грех прелюбодеяния?

– Да, святой отец.

– С несколькими мужчинами?

– С одним.

Его голос немного смягчился.

– Господь милостив. Он прощает и более серьезные прегрешения. Так с кем ты совершаешь свой грех?

– С моим отцом. – Произнося эти слова, Мерседес почувствовала тупую боль в животе. Священник молчал, должно быть, шокированный услышанным. Она торопливо продолжила: – Он говорит, что в том, что мы делаем, нет ничего предосудительного. Он говорит, что не существует ни рая, ни ада, ни Бога, ни дьявола. – Она вытерла слезы. – Я не знаю, что я здесь делаю… Я уже несколько недель прихожу сюда… В вашего Бога я никогда не верила; мне просто надо кому-то выговориться. А у меня никого нет. Если я не смогу выговориться, я сойду с ума. – Мерседес начала дрожать. Она пришла сюда, чтобы выплеснуть свою боль, чтобы получить облегчение. Однако исповедь лишь вскрывала ее душу, а вовсе не излечивала ее. – Я живу в каком-то кошмаре. Я так боюсь, что люди узнают правду. Мне кажется, что мы находимся на краю гибели…

Неожиданно она увидела смутные очертания повернутого к решетке лица священника, словно он пытался разглядеть ее в темноте.

Ее охватил ужас.

Не закончив исповедь, не получив отпущения грехов, она стремительно выскочила из кабинки. Четыре или пять женщин, в основном преклонного возраста, ждавшие своей очереди, удивленно уставились ей вслед.

Мерседес выбежала на улицу. Облака над головой были окрашены алым светом заката, будто кровью, пролитой небесами.


На следующее утро Мерседес проснулась в дикой панике, оттого что не могла вспомнить ни своего имени, ни где она находилась, и насмерть перепугала служанок, постоянно приставая к ним с безумным вопросом: «Кто я? Кто я?»

Позже это помутнение сознания прошло, но осталось состояние глубокой тревоги. Она страшно боялась, что амнезия может вернуться. Джерард отвез ее к психиатру, который выписал ей лекарство и строго-настрого запретил прикасаться к алкоголю. Она равнодушно выслушала рекомендации доктора, но в течение недели, просыпаясь, твердила себе: «Я Мерседес Эдуард. Я Мерседес Эдуард».