Решили не откладывать и покончить с делом до ужина.

Тем, кто изъявил желание, священник отпустил грехи. Франческ отказался. Он бросил на землю свои костыли и, выпрямившись, смело повернулся к поднявшим винтовки солдатам, в то время как другие испугались, сжались и начали плакать, закрываясь руками, будто надеясь таким образом защититься от пуль.

В вечерних сумерках прозвучало: «Целься!», а затем – «Огонь!». Франческ, как и все остальные, упал, и солдаты отправились ужинать. Тела убитых оставили лежать до рассвета, когда должна была прибыть похоронная команда, чтобы отвезти их на деревенское кладбище и закопать в общей могиле.

В течение следующих нескольких дней Сан-Люк напоминал вымерший город. Тем же, кто все-таки остался, солдаты приказали очистить церковь от сложенных там механизмов, инструментов и разного хлама. Женщин заставили стоя на четвереньках драить выложенные каменной плиткой полы, мыть покрытые паутиной стены и оскверненный алтарь, и лишь забрызганную кровью наружную стену трогать было запрещено. Такой ее и оставили до приезда из Ла-Бисбаля епископа, который прибыл, чтобы заново освятить церковь, да и в назидание толпе.

Слушая этот рассказ, Мерседес чувствовала, как у нее по щекам катятся слезы. Они текли из нее, словно сок из раненого дерева. Она лежала в углу, оплакивая своего отчима и всех тех, кто сгинул в этой войне. Ее взгляд медленно блуждал по собравшимся в камере жалким подобиям людей. Неужели это то, что осталось от их славной революции? Неужели ради этого стоило проливать реки крови?

На следующий день женщину из Сан-Люка увели, и Мерседес никогда уже больше ее не встречала.

В апреле казни участились.

Она молча смотрела, как одну за другой выводили ее подруг по камере: одни кричали и сопротивлялись, другие были спокойны, словно святые, а некоторые настолько ослабли, что не могли самостоятельно идти. Из двора постоянно доносился треск винтовочных выстрелов.

К тому времени Мерседес уже несколько недель ничего не ела и была не в состоянии даже понять, насколько она больна и что происходит с ее телом. От недоедания она вся ссохлась и теперь весила не больше пятнадцатилетней девочки. От горя у нее осунулось лицо, глаза стали безжизненными. Начали выпадать волосы. Она потеряла три зуба.

Когда с ордером на ее освобождение в камеру вошел Джерард Массагуэр, он ее просто не узнал.


Вереница лимузинов медленно продвигалась мимо Палацио де Орьенто. Был холодный вечер, из выхлопных труб автомобилей клубился пар.

Размытые дождем лучи прожекторов освещали фасад бывшего королевского дворца, подобного белому утесу, уходившему в темноту. Она и Джерард сидели, молча слушая, как барабанят по крыше капли дождя, и глядя, как размеренно покачиваются за лобовым стеклом щетки стеклоочистителей. Несмотря на то что в машине было тепло, Мерседес зябко передернула плечами и плотнее запахнула шубку.

Наконец подошла их очередь. Джерард помог ей выйти из автомобиля и провел в вестибюль. От ослепительного блеска она невольно прищурилась. Великолепная мраморная лестница, казалось, осветилась ярким солнечным светом.

Только когда они стали подниматься, Мерседес увидела на верхней лестничной площадке установленный на треноге огромный коричневато-зеленый армейский прожектор, выглядевший как-то несуразно среди всех этих мраморных балюстрад и бархатных портьер.

Стоявший возле него по стойке «смирно» солдат марокканской гвардии буквально обливался потом от невыносимого жара сверхмощной лампы. У него даже тюрбан обвис. Цель установки этого прожектора стала понятна, когда они поднялись по лестнице и повернули. Столь беспощадный свет был необходим группе кинохроникеров, снимавших прибывающих гостей.

– Франко не хочет, чтобы мир пропустил этот исторический момент, – шепнул Мерседес Джерард.

Он приветливо улыбнулся объективам кинокамер. Однако Мерседес, едва вступив в полосу обжигающего света, вдруг почувствовала себя абсолютно голой. Ей захотелось развернуться и убежать прочь, вниз по лестнице, в темноту. Словно ощутив ее состояние, Джерард слегка пожал ей руку.

Наверху, в уже более мягком свете хрустальных люстр, они присоединились к толпе гостей, готовящихся к встрече с Франко и его супругой. Почти все женщины прибыли на прием в мехах. Одна или две надели диадемы. Из мужчин примерно четверть присутствовавших были в вечерних костюмах, как Джерард. Остальные щеголяли в мундирах различных родов войск. Среди военных форм и вычурных золотых галунов ливрей дипломатов рдели пурпурные накидки и шапочки епископов.

Из глубины дворца доносилась музыка Шуберта, исполняемая оркестром. Проворные лакеи принимали у гостей пальто и шляпы.

Неподалеку стоял поразительно красивый посол Франции, о чем-то беседовавший с не менее красивым коллегой из Аргентины. У каждого под мышкой была зажата треуголка с плюмажем. Возле них задумчиво вертел в руках цилиндр посол Болгарии.

Чуть позже прибыл и американский посол Карлтон Хейс с супругой. Поднимаясь по лестнице, они оба слегка вздрогнули от неожиданно направленного на них ослепительного света, но быстро взяли себя в руки и улыбнулись кинокамерам.

Как только они поднялись наверх, германский дипломат Геберляйн демонстративно повернулся к ним спиной. Белые отвороты его шинели еще более подчеркивали мертвенно-бледное лицо немца. Он сделал такую гримасу, будто почувствовал дурной запах.

Посол Японии Якихиро Сума также отвернулся от Хейсов. Он стоял и, положив ладонь на рукоятку своего золотого меча, буравил колючими глазками собравшихся. Его бритая, похожая на футбольный мяч голова как-то несуразно торчала из замысловато расшитой накидки. Он носил маленькие, а-ля Гитлер, усики, которые в те дни были весьма популярны среди японцев.

Где-то в толпе затерялись также и послы Великобритании и Италии. В охваченной войной Европе Мадрид оставался одним из немногих мест, где можно было встретить дипломатов как из стран Оси, так и из стран антигитлеровской коалиции, и Франко являлся тем редким государственным деятелем, который мог собрать их всех на одном и том же приеме. Из воюющих наций только русские не имели здесь своего посла.

– Добрый вечер, миссис Хейс, – учтиво произнес Массагуэр, склоняясь над рукой американки. – Здравствуйте, господин посол. Очень рад видеть вас обоих. Счастливой вам Пасхи.

– Вам также, сеньор Массагуэр. – Хейс сдернул с шеи белоснежный шелковый шарф и пожал Джерарду руку. Он повернулся к Мерседес. Его взгляд потеплел. – Здравствуйте, Мерседес. Ну и паршивая же сегодня погода. Слава Богу, по крайней мере, хоть от вас веет весной.

– Благодарю вас, господин посол, – чуть слышно проговорила она. На ней было простое белое платье и длинные белые перчатки. На шее холодными искрами сверкало бриллиантовое колье. Очень многие находили ее почти болезненно красивой.

В другом конце зала появились Франсиско Франко и его жена. Франко был одет в высшую военную форму Испании – мундир главнокомандующего военно-морскими силами.

Рядом с ним донья Кармен, которая с возрастом – а ей уже перевалило за сорок – становилась все более царственной, выглядела просто великолепно в одном из своих традиционных черных платьев.

– Если Франко будет и дальше толстеть, – пробормотал Джерард, – он скоро не сможет влезть в свой мундир. Делает из себя какую-то карикатуру. – Он взял с проплывающего мимо подноса два бокала с шампанским и, вложив один в руку Мерседес, с упреком произнес: – Ты как сомнамбула. Что с тобой сегодня?

Она на несколько секунд закрыла глаза.

– Ничего.

– Ничего? Я же вижу. Ты вся дрожишь. Полагаю, ты весь день ничего не ела. – Он сделал знак слуге-марокканцу, и тот мгновенно принес поднос с закусками. Джерард положил на тарелку несколько кусков копченого лосося и пару бутербродов с икрой и, заставив Мерседес взять все это, приказал: – Ешь.

– Не могу.

– Ешь. Иначе ты совсем ослабнешь.

Она через силу принялась жевать деликатесы. У них был вкус ее невыплаканных слез, соленых и горьких. Однако пища сделала свое дело – Мерседес почувствовала себя лучше.

Джерард, сложив на груди руки, наблюдал за ней. В этом году ему должно было исполниться сорок четыре. Его брови и усы все еще оставались иссиня-черными, но виски уже посеребрила седина. Он был необычайно красив. С годами черты его лица стали более твердыми, более мужественными. На этом суровом лице Мерседес ни разу не видела даже намека на выражение сострадания или доброты – только лишь гнев или страсть. И никаких нежных чувств. Как и ее собственное лицо, это была маска. Маска силы.

– Улыбайся, – прошипел он. – К нам идет донья Кармен.

У супруги Франко была величественная осанка, которая полностью отсутствовала у самого диктатора. Она обеими руками приветливо пожала ладошку Мерседес.

– Скажите, Мерседес, как ваша дражайшая тетушка?

– Без изменений, донья Кармен, – сделав над собой усилие, пролепетала та.

– Нисколько не лучше? – Большие глаза диктаторши уставились на Джерарда. – Но знаменитый немецкий доктор.

– Скромный испанский священник приносит ей сейчас большее утешение, чем знаменитый немецкий доктор. Увы, профессор Шуленберг оказался бессилен.

– Ах, беда-то какая – Лиф черного платья доньи Кармен был украшен россыпью мелкого жемчуга. Она очень редко появлялась на людях в драгоценностях, редко меняла свой наряд, равно как и прическу, зачесывая назад вьющиеся темно-каштановые волосы. – Такое страшное горе для матери – потерять единственного ребенка. Но ведь вы, дон Джерард, лишились и сына, и жены. Как вам удается так стойко переносить эту утрату?

– Господь вознаградил меня верой, – скромно проговорил Джерард, покорно сложив перед собой ладони.

– А-а! – Ее лицо несколько просветлело. – Вера. Это большая награда. Вы отвечаете прямо-таки как епископ, Джерард. Думаю, из вас вышел бы хороший священник.

– Я всегда чувствовал в себе это призвание, – ровным голосом произнес он. – Если бы мой старший брат не сложил голову в марокканской войне, я бы почти наверняка посвятил свою жизнь служению Церкви. Однако судьба заставила меня занять место Филипа. Но я всегда буду сожалеть, что не смог стать священнослужителем. – Он мягко улыбнулся. – И все же мне удалось, в меру моих скромных сил, послужить своей стране. Только это меня и утешает.