Как же они могли желать прихода фашистов? Неужели они забыли, как бомбардировщики Муссолини бомбили этот беззащитный город? Неужели забыли погибших под обломками зданий детей?

И вот они там едят и пьют. Среди богачей, у которых всегда припасено вдоволь продуктов. Запах приготовляемой пищи, доносившийся со стороны служебного корпуса, в течение нескольких месяцев был самой настоящей пыткой для раненых больных.

Уже многие месяцы единственной доступной пищей простых людей Барселоны был рис. Мерседес не ела по-человечески с тех пор, как уехал Шон, и у нее кровоточили десны, она стала слабой, раздражительной, рассеянной. При малейшем напряжении у нее начиналось сердцебиение. Прекратились менструации. Страшно кружилась голова.

И все же, когда один из врачей пригласил ее в служебный корпус на обед, Мерседес решительно отказалась. Она просто не смогла бы есть вместе с ними. Ее до глубины души поражало то, что почти все врачи спокойно набивали свои желудки, тогда как их пациенты умирали с голоду.

Мерседес отвернулась от окна и обвела взглядом до отказа забитую больничными койками палату. Лица лежавших здесь мужчин были серыми и мрачными. Все молчали, вслушиваясь в отдаленные звуки музыки, словно это был грохот пушек наступающей армии Франко.

В глазах Мерседес эти раненые люди были настоящими героями. Им выпало пережить столько ужасов! Они получили страшные увечья и стойко терпели невыносимую боль. Их плохо кормили. И все же почти никто из них не жаловался. И вот теперь они вдруг притихли и стали какими-то затравленными, слушая доносившуюся откуда-то издалека приглушенную мелодию.

Что станет с ними, когда падет город? Ходили слухи, что всех их расстреляют солдаты марокканской дивизии. Кое-кто из больных уже начал потихоньку исчезать по ночам, невзирая на еще незажившие раны и неснятые гипсовые повязки.

Толкая перед собой тележку, Мерседес вышла в коридор и направилась в палату № 37, где лежали больные с челюстно-лицевыми ранениями. Работать с ними считалось привилегией, так как это требовало от медицинского персонала большого опыта, самоконтроля и максимум такта.

Окна первого этажа, на котором находилась палата № 37, были заложены мешками с песком. Тусклые лампы под потолком освещали безрадостным светом лежащих на койках страдающих людей. В этой палате находилось только шесть пациентов, но их раны были ужасны: размозженные челюсти, пустые глазницы, изуродованные лица. Четверо дышали через вставленные в трахеи трубки. Один получил сильные ожоги, и его лицо представляло собой отвратительную красно-коричневую маску. Хирурги приложили немало труда, чтобы хоть как-то воссоздать этому пациенту уши, губы и нос из кусков мяса, срезанных с других частей его тела.

Стараясь придать своему лицу бодрое выражение, Мерседес вошла в палату. Губы больных зашевелились в некоем подобии приветствия. Те, кто не потерял зрения, проводили ее глазами к крайней койке, где лежал раненый, совсем недавно поступивший в больницу. Его лицо было полностью обмотано бинтами, из которых торчали две трубки – одна шла в трахеи, и через нее он дышал, а другая была вставлена в ноздрю – через эту трубку его кормили. Состояние раненого было крайне тяжелым. Хирурги в течение пяти часов выковыривали из его лица осколки и кусочки раздробленных костей. Теперь пришло время снять бинты, чтобы врачи могли определить свои дальнейшие действия.

Мерседес задернула вокруг кровати занавески и с минуту молча смотрела на больного. Это был большой, крепкий мужчина с широкими, мускулистыми плечами. Из-под бинтов выбивались густые черные волосы.

Она осторожно дотронулась до его плеча и тихо произнесла:

– Сейчас я буду снимать повязку. Потом придет доктор и осмотрит тебя. Ты меня понимаешь?

Он едва заметно кивнул. Мерседес включила лампу возле кровати и, направив ее на лицо больного, начала с помощью пинцета снимать бинт.

– Я постараюсь не причинить тебе боль, – сказала она. – Но, если будет больно, подними руку.

Под повязкой все лицо мужчины было обложено перепачканными кровью марлевыми тампонами.

Внезапно у нее задрожали руки, пустой желудок подвело, к горлу подступила тошнота.

Такое с ней иногда случалось, но только в этой палате. И виной тому были постоянно преследующие ее мысли о Шоне. Мерседес боялась, что и его когда-нибудь привезут сюда. Она боялась, что однажды вот так же снимет повязку с изуродованного лица незнакомого пациента и обнаружит, что это Шон…

Голова закружилась. Мерседес положила пинцет и на несколько минут закрыла глаза. Ей стало стыдно за свою слабость. Ведь она же санитарка, а не слабонервная героиня из какого-нибудь сентиментального фильма. Она снова взяла пинцет и заставила себя продолжить работу, спокойным, уверенным голосом стараясь всячески подбодрить больного.

Один за другим она с величайшей осторожностью стала убирать тампоны. Под ними показались полностью заплывшие веки с черными нитками наложенных на них швов. Нос отсутствовал – от него остались лишь две покрытые коркой спекшейся крови дыры и обломок кости. Нижней челюсти тоже не было, а когда Мерседес отняла тампон от того места, где должен был быть рот, из бесформенной разверстой пасти вывалился опухший с неровными стежками хирургических швов язык. Почти все зубы несчастного были выбиты. Такое лицо могло привидеться лишь в страшном ночном кошмаре.

– Что ж, выглядит вполне прилично, – мягко сказала Мерседес. – Все чисто. Инфекция не занесена.

Доктор Пла будет доволен. Глаза вот только немного заплыли, но опухоль скоро спадет, и ты снова сможешь видеть. Давай я чуть-чуть промою швы.

Она принялась смачивать ватку в солевом растворе и бережно обрабатывать ею чудовищные раны больного.

– Ты воевал под Гандесой? – вновь заговорила Мерседес. – Мой муж тоже сейчас там. В интербригадах. Он американец. Его зовут Шон О'Киф. Здоровенный такой, вроде тебя. Капитан. Я уже несколько недель не получала от него никаких известий. Мы поженились совсем недавно. Ой, извини. Что, больно? Потерпи еще немножко. Уже заканчиваю.

Среди личных вещей этого человека не оказалось даже фотографии, чтобы можно было посмотреть, как он раньше выглядел. Его звали Себастьян Фустер. Родом он был из маленького горного городка Олот. Ему только-только стукнуло двадцать шесть лет. Рано или поздно, но когда-то его придет навестить кто-нибудь из близких, и, будь то мать, любимая или сестра, увидев это лицо, им останется лишь молиться. Даже после многочисленных пластических операций Себастьян Фустер уже никогда не сможет нормально есть, говорить или улыбаться.

– Я пишу мужу каждый день, – продолжала Мерседес. – Но от него так и не получила ни одного письма. Почта с фронта больше не приходит. Даже не знаю, получает ли хоть он мои письма.

Когда она закончила и стала собираться, Себастьян Фустер неожиданно схватил ее за руку, как бы прося задержаться, затем жестом показал, что хочет что-то написать.

– Вот блокнот и карандаш, – сказала Мерседес. – Они всегда лежат на тумбочке возле твоей кровати.

Он вслепую начал выводить неровные строчки. Мерседес с трудом разобрала написанные на листке каракули.

ВИДЕЛ ХУАНА О'КИФА ДВЕ НЕДЕЛИ НАЗАД В ГАНДЕСЕ. ОН В ПОРЯДКЕ.

У нее екнуло сердце.

– Спасибо тебе, – благодарно сказала она, касаясь рукой его плеча. – Для меня это так важно!

Он стал снова выводить слова. Его истерзанный язык подрагивал в зияющей дыре, которая когда-то была ртом.

ТВОЙ МУЖ ХОРОШИЙ ПАРЕНЬ. ХРАБРЫЙ.

– Да, да, – взволнованно затараторила Мерседес. – Он очень храбрый. Вы все очень храбрые.

ПОЧТА ИНОГДА ПРИХОДИТ. ПРОДОЛЖАЙ ПИСАТЬ.

– Конечно. Я так и делаю. Он перевернул страницу.

И.Б.[15] ОТПРАВЛЯЮТСЯ ПО ДОМАМ. ДЛЯ НИХ ВСЕ ЗАКОНЧИЛОСЬ. И СЛАВА БОГУ.

– Да. Я поняла. – Она с состраданием взглянула на это подобие человеческого лица. – Ты устал. Мы поговорим позже. Когда ты немного окрепнешь. Сейчас придет доктор.

Карандаш в нерешительности замер над бумагой, затем вывел еще строчку. ГЛУПО ВСЕ ЭТО. Она опять коснулась его плеча.

– Я сейчас позову доктора Пла. А потом вернусь, чтобы снова наложить бинты.

Она встала и после минутного колебания раздернула занавески – в этой палате не до стеснительности.

Те, кто был в состоянии видеть, вытянули шеи, чтобы посмотреть на раны новичка. Когда Мерседес, толкая перед собой тележку, выходила из палаты, она услышала сзади потрясенный шепот одного из пациентов:

– Эх, бедолага.

Мерседес позвала доктора и отправилась стерилизовать инструменты. Пока она ждала, ей снова стало дурно. Она прислонилась к стене.

«О, Шон, – кричала ее душа, – вернись ко мне! Вернись ко мне живым и здоровым».


Сьерра-де-Монсант, Арагон, Испания


Шон О'Киф втянул в себя холодный воздух.

– До побережья осталось совсем немного. Я уже чую море. – Он тяжело опустился рядом с сержантом, тощим кокни[16] по имени Билл Френч. – К ночи могли бы добраться до Таррагоны.

– Могли бы, если бы мы были с тобой вдвоем. К сожалению, нас много. – Он кивнул в сторону бредущих по дороге людей. У него изо рта поднялось облачко пара. – Они слишком устали. А до Таррагоны еще миль тридцать.

– Да, примерно. Надо поторопить их, – сказал Шон.

– Быстрее они уже не смогут идти. Или просто начнут валиться с ног.

– Тогда нам придется еще одну ночь провести под открытым небом и еще один день в дороге. Не знаю, что хуже.

Шон оставил сержанта и, превозмогая усталость, взобрался на гребень горного кряжа. Кругом была унылая каменистая местность, кроме чахлого кустарника, никакой растительности. По уходившей вперед дороге, едва передвигая ноги, тащились люди. Небо было затянуто свинцовыми облаками, но они висели слишком высоко, чтобы служить хоть каким-то укрытием от вражеской авиации. Хотя Шон и его товарищи ушли уже довольно далеко за линию фронта, они все утро слышали, как ревут самолеты националистов и как взрываются сброшенные ими бомбы. Милях в пяти в стороне поднимались черные клубы дыма догоравшего танка или грузовика.