– Вы необщительный человек, верно? – Она что-то нацарапала в своем блокноте. – Вы считаете себя одиноким?

– Да я как-то не…

– И, кстати, вы не поддерживаете связей с другими художниками, такими, как, например, Сандра Уилмот, чьи произведения выставлены в этой экспозиции. Вы чувствуете потребность в такого рода дружбе с, если так можно выразиться, собратьями по творческому цеху?

– Я не вполне понимаю, что вы…

Она одарила его сверкающей улыбкой.

– Обмен, так сказать, идеями, знакомство с творческими позициями других художников.

– У меня своих идей хватает.

– Да, очевидно. – Репортерша опять принялась что-то писать в блокноте. Джоул недоумевал, что она могла вынести из его немногословной реплики. Затем ее глаза снова уставились на него. – Мистер Леннокс, это одна из самых крупных ваших выставок. Ваши произведения стали более сложными и более масштабными, чем прежде. Как художник за последние два года вы сделали в своем творчестве гигантский шаг вперед.

– Гм-м-м.

– Это отражают и ваши цены. Некоторые представленные здесь работы стоят, я вижу, колоссальных денег. Однако две из них, как я заметила, уже проданы.

Он пожал плечами, глядя на разодетую публику, любующуюся его скульптурами и полотнами Сандры Уилмот. Он видел и саму Сандру, окруженную почитателями ее таланта. Однако лично он к ее картинам вообще не испытывал никаких чувств. Они казались ему однодневками, как, впрочем, и все эти расфуфыренные люди с их улыбающимися физиономиями и ни на минуту не закрывающимися ртами. Они были, словно призраки, парящие в поисках хоть чего-нибудь настоящего, чего-нибудь, за что можно было бы надежно зацепиться. Строго говоря, единственными реально существующими вещами в этой длинной, прекрасно освещенной галерее были его собственные скульптуры – массивные, крепкие и молчаливые.

– Так значит, вы никогда не общаетесь с другими художниками?

– Никогда.

– Но что, в таком случае, служит вам стимулом?

– Не знаю.

– Вы подвергаете себя добровольному изгнанию высоко в горах, где по нескольку дней подряд можно не встретить ни одной живой души. Известно, что и гостей вы избегаете. Такой образ жизни не совсем типичен для большинства художников.

– Я – не большинство художников.

– Понимаю. Вы никогда специально не учились своему ремеслу, это верно?

– Да.

– И верно, что вы начали свою карьеру скульптора с изготовления надгробий в Прескотте?

– Да, некоторое время я занимался этим… еще до Вьетнама.

– Ага, вы были на войне. Вам не кажется, что Вьетнам оказал влияние на формирование вашего…

– Я не желаю говорить на эту тему.

– Ну, видите ли, я просто хочу добраться до корней вашего творческого порыва.

– И корни тоже оставьте в покое.

– Похоже, вы не любите давать интервью, – с легкой улыбкой заключила репортерша. – Что ж, ладно. Однако материала для статьи у меня маловато. Так что уж не обессудьте, если вам не понравится то, что я напишу.

– Читать я все равно не буду, – сказал Джоул, не имея ни малейшего желания показаться грубым, а просто констатируя факт, но в глазах газетчицы зажглись злые огоньки. Он посмотрел на часы. Он торчит здесь уже два часа. Пожалуй, достаточно – можно возвращаться домой. Пора кормить Иден. – Прошу меня извинить, – пробормотал Джоул и, избегая нарваться на кого-нибудь из людей, только что купивших его работу, и стараясь не попасться на глаза Колбу, стал пробираться в сторону выхода.

– Эй, приветик! – остановила его какая-то невысокая блондинка.

Он сверху вниз уставился на нее. Внешность знакомая. Наконец в памяти всплыло ее имя. Лила. Подружка Кита Хэттерсли. Джоул что-то промямлил и хотел было пройти мимо.

– Джоул, подождите! – Она поймала его за рукав куртки, но он сделал вид, что не заметил этого, и широким шагом пошел прочь.

Его пикап был припаркован на стоянке неподалеку от галереи. Джоул забрался в автомобиль и, взвизгнув колесами, рванул с места. Он ненавидел эти сборища. Ненавидел расспросы, назойливые физиономии, любопытные глаза…

Пикап с трудом протискивался по забитой машинами дороге. Вечернее небо приобрело зеленоватый оттенок, и лишь на западе еще светилась желтая полоска заката. А вокруг уже начали загораться огни уставшего от дневной суеты города.

Усилием воли Джоул заставил себя ослабить давление на педаль акселератора. Не надо спешить. С Иден ничего не случится. Однако чувство тревоги не отпускало его. Он всегда нервничал, когда уезжал из дома. Что, если с ним что-нибудь приключится? Что, если он попадет в аварию и не сможет вернуться в течение двух или трех дней? Она же, словно мышь, пойманная в мышеловку. Без него она просто умрет.

От этой мысли ему стало не по себе. Он снова заставил себя сбросить газ.

Хорошо, что он позволил ей помыться. Не дело держать девчонку в таком дерьме. Да и ни к чему все это.

Джоул вспомнил ее обнаженное тело. Страшно худое и угловатое. Почти как тело ребенка, если не считать маленьких грудей и треугольника волос в низу живота. Почти бесполое. Хотя в ее фигуре присутствовало нечто такое, что притягивало глаз. Лишенная обычных женских форм, она манила к себе трагической красотой осенних деревьев, сбросивших свой зеленый наряд и в отчаянной мольбе тянущих к небу голые ветки.

Он вынужден был признать, что ему нравилось смотреть на ее обнаженное тело. Сначала Джоул думал, что это простое любопытство, так сказать, абстрактное созерцание, однако, как оказалось, дело обстояло несколько сложнее. Иден была женщиной, а не ребенком, и ее женственность подействовала на него сильнее, чем он того ожидал. Она его волновала. Словно в его мозг вонзалась заноза.

Воображение снова и снова рисовало ее хрупкое тело, струйки воды, стекающие по бледному плоскому животу, исчезающие в кудряшках темных волос и вновь извилистыми ручейками скользящие по худеньким бедрам; острые смуглые соски, затвердевшие под колючими струями душа; руки, воздетые кверху в молитвенном жесте… Неожиданно Джоул почувствовал просыпающееся в нем желание.

Он зло выругался. Нет! Нельзя допустить, чтобы она начала волновать его, а тем более возбуждать.

Господи, избавь его от этого!

Он раздраженно дернул головой, словно хотел стряхнуть с себя воспоминание об этих твердых коричневых сосках. Слишком много времени прошло с тех пор, как он последний раз спал с женщиной.

Когда Джоул добрался до дома, уже стемнело. Он прошел в кухню и стал разогревать заранее приготовленную еду: маисовые лепешки с положенными на них политыми острым соусом кусочками говядины, помидоров и сыра.

Пожалуй, впервые он задался вопросом, что будет делать с деньгами, которые скоро получит.

Десять миллионов долларов. Целая куча денег. Его главной целью было отнять их у Мерседес. Нанести сокрушительный удар по миру, который она создала вокруг себя. Поломать всю ее жизнь.

А потом он получит деньги. Они будут принадлежать ему по праву. Он заработал их. Он выстрадал их. Это были его деньги.

Так что же он станет делать с десятью миллионами долларов? Можно их сжечь. И послать ей фото ее горящего богатства.

А можно и потратить. Уехать из Аризоны. Купить себе островок где-нибудь в Тихом океане. Или дом в Риме. Или дачу в Швейцарии. Да что угодно. Однако заморские страны его не привлекали. Он не хотел покидать Аризону, не хотел бросать дом, который построил собственными руками. Все это стало частью его жизни, и все это он любил. Любил пустыню и горы, любил их тишину и покой. И у него никогда не возникало желания оставить этот суровый край, где ему выпало страдать и где он стал настоящим мужчиной.

Джоул смотрел, как тает и пузырится сыр, и старался придумать, как наилучшим образом распорядиться деньгами. Но единственное, что пришло ему в голову, это то, что он никогда больше не будет продавать свои скульптуры, впредь ему уже не придется за деньги отдавать частицу себя всяким ублюдкам с алчными глазами или принимать заказы от типов, подобных Киту Хэттерсли.

Когда Джоул зашел в каморку, то застал Иден сидящей на кровати. Она подняла на него глаза. Он застыл на месте, открыв от удивления рот.

С девушкой произошла чудесная метаморфоза. Блестящие, черные как вороново крыло волосы, аккуратно зачесанные назад, удерживались надетым на голову обручем. Вся она была опрятная и, казалось, светилась изнутри, словно вырезанная из слоновой кости статуэтка. Такая чистая и аккуратная в своем розовом спортивном костюме, Иден сейчас совершенно не походила на то полудикое существо, которое Джоул привык видеть. Прямо-таки грациозный розовый фламинго в клетке.

Она была прекрасна.

– Ты чего? – глядя на странное выражение его лица, нахмурилась Иден.

– Ничего. – Он закрыл дверь и передал ей поднос. Она равнодушно посмотрела на еду.

– Тако.[9]

– Ты что, не любишь тако?

– Я не люблю острую пищу.

– Здесь тебе, черт побери, не отель, – раздраженно рявкнул Джоул. – Или ешь, что дают, или ходи голодной.

– Ну ладно, ладно. – Иден поставила поднос себе на колени и стала есть. – А что, неплохо. – С минуту она молча жевала, затем сказала: – Между прочим, я чуть с голоду не померла. Похоже, ты где-то задержался, а?

Он промолчал. Ему не хотелось распространяться перед ней о всей этой пошлой публике, что собралась в галерее, и о дурацких вопросах, которые задавала репортерша. Да и нельзя было этого делать. Он смотрел, как она ест, ощущая исходящий от нее нежный аромат мыла, присыпки и одеколона. Иден изменилась до неузнаваемости. Теперь она уже больше походила на женщину. Причем опасную женщину.

Ее зеленые глаза остановились на его лице.

– Это ты сам приготовил?

– А кто же еще?

– Ага, значит, ты один. И у тебя нет… компаньонов.

– Разумеется, есть, – буркнул Джоул, злясь на себя за неосторожность. – Нас много. Просто я единственный, кого ты можешь видеть.

– А где же остальные?