– Только не надо хамить. Я понятия не имею, что ты здесь вытворяешь с собой в последнее время. Признайся, ты принимаешь наркотики?

– Не больше, чем ты, – застегивая молнию, надменно проговорила Иден.

– Что ты хочешь этим сказать? – ощетинился ван Бюрен.

– О, отец, ты что думаешь, никому не известно, сколько ты нюхаешь кокаина? – Она взгромоздила ноги на стеклянный столик, ощущая на себе ледяной взгляд отца. Несмотря на ее обшарпанный вид, в ней было что-то обескураживающее. Еще когда ей было только тринадцать лет, ван Бюрен уже побаивался острого язычка и презрительных глаз дочери. – Уж ты-то пихаешь в себя наркоты – не сравнить со мной. Либриум, валиум, кокаин, не говоря уже о бурбоне, кофе и сигаретах. – Глядя, как вытягивается лицо отца, Иден рассмеялась. – Слушай, пап, если ты спрашиваешь меня, принимаю ли я какой-нибудь допинг, то это глупый вопрос. Но, если кто-то брякнул тебе, что я села на иглу, пошли его подальше. Я же еще в своем уме.

– Ты клянешься?

– Оте-е-ец. – Она устало скривила разбитые губы. – Я же тебе сказала! Да я к этому дерьму близко не подойду.

– А я слышал совершенно противоположное. Иден пожала худенькими плечами. Ее лицо было надутым, злым, опустошенным, но никак не виноватым.

– Меня не интересует, что ты там слышал. Все это вранье. Я никогда не употребляла опасных наркотиков. А кто наболтал тебе всю эту чушь?

– Люди, – коротко ответил ван Бюрен. Чувствовалось, что Иден это задело и разозлило. Странно. Он ожидал, что она начнет скрытничать, изворачиваться, наконец, будет выглядеть виноватой. Он пытался найти в ней хоть какие-нибудь признаки пристрастия к наркотикам. Суженные зрачки? Ее сердитые зеленые глаза казались абсолютно нормальными. Нездоровая кожа? Она была бледной, но вовсе не воспаленной и не покрытой отвратительной коростой или болячками.

Может быть, Мерседес заблуждается? Может быть, ошибся частный детектив?

– Чем же ты собираешься заняться в эти дни? – спросил ван Бюрен, оглядываясь вокруг. – Уверен, что не уборкой по дому. Здесь у тебя настоящий свинарник.

– А мне нравится.

– По каким дням сюда приходит служанка?

– У меня больше нет прислуги, – проворчала Иден.

– Нет? Вот оттого-то и весь этот беспорядок.

– Может быть. Но я решила, что больше не буду жить, как буржуйка.

Ван Бюрен подергал себя за нижнюю губу.

– Ладно. Свари мне кофе, и я пойду.

– А почему бы тебе просто не уйти?

– Тебе что, трудно сделать мне чашку кофе?

Недовольно фыркнув, Иден встала и удалилась на кухню. Она включила кофеварку и принялась искать кофейник.

Кто же ему настучал? Мигель? Возможно, хотя она сомневалась, что ему было известно о ее пристрастии к наркотикам. Может быть, кто-то из ее так называемых университетских подруг?

Иден обвела взглядом грязную кухню. Невозможно было найти и пары чистых чашек. Ничего удивительного. Почти вся ее посуда лежала сваленная в кучу в заполненной мутной серой водой мойке. Она раздраженно выудила из груды то, что ей было нужно, и стала споласкивать под струей воды.

Чувствовала она себя паршиво, ее мутило, голова кружилась – так было всегда, когда ей приходилось ширяться чем попало. Первоклассные наркотики стали ей уже недоступны, и она перешла на отраву среднего качества. Когда же это кончится…

В последнее время Иден должна была колоться хотя бы для того, чтобы чувствовать себя нормально, самой собой, а не затравленным зверем. Однако кайф, казалось, длился только несколько минут, а потом вновь в ней оживал зверь, и с каждой инъекцией ей становилось все хуже. Она уже думала о следующей дозе и молила Бога, чтобы Расти не заставлял ее ничего делать. Она стала зависеть от него. Целиком и полностью. Что, если он не придет? От этой мысли ее охватывал панический страх.

Услышав, что в кухню вошел отец, Иден обернулась.

– Послушай, кто тебе сказал? Звонкая пощечина обожгла ей лицо.

– Что это?! – рявкнул Доминик.

Ошеломленная, она уставилась на пакет со шприцами и иглами, который он держал в руке. Господи, он заходил в ее спальню. И даже нашел пакетик с последней дозой! Иден пришла в бешенство. Сверкая глазами, она выхватила у отца бесценный сверток.

– Убирайся вон! – завизжала девушка. – Ты, ищейка! Старый ублюдок! Вон!

– Закрой свой грязный рот! – Ван Бюрен снова ударил ее по лицу, на этот раз так сильно, что подживающая рана у нее на губе раскрылась. Потекла кровь. У Иден из глаз словно посыпались искры. Шприцы упали на пол, и она, рыдая, бросилась их поднимать.

Взгляд светлых глаз ван Бюрена сделался ледяным; он схватил дочь за волосы и, не обращая внимания на ее визг и слезы, потащил в комнату. Там он швырнул Иден на диван, где она, свернувшись калачиком, сделалась похожей на жалкий зародыш. На ее губах размазалась алая кровь.

Когда Доминик заговорил, его голос звучал убийственно спокойно:

– Ты – маленькая мерзкая тварь. Ты – никто. Ты – ничто. Значит, ты никогда не употребляла опасных наркотиков?

– Убирайся!

– Я никуда не уйду, пока не добьюсь от тебя правды. Сядь!

Парализованная бессильной яростью, Иден лишь еще сильнее сжалась.

– Оставь меня. Я тебя ненавижу!

– Как ты их вводишь? – мрачно потребовал ответа ван Бюрен. – Как, Иден? Руки у тебя чистые. Скажи, куда ты колешься?

– Убирайся!

Он ухватился за воротник ее блузки и изо всех сил рванул на себя. Полоса ткани с треском оторвалась вдоль спины Иден, обнажив ее тонкие ребра. Она завизжала. Расти. Ну почему он не возвращается, чтобы спасти ее от этого кошмара?

– Снимай джинсы.

– Нет!

– Снимай… их… к чертовой… матери, – скрежеща зубами, прорычал ван Бюрен.

Кипя от бешеной злобы, он сорвал с Иден разодранную блузку. Тело девушки было болезненно худым, на маленьких, хилых грудях заострились отвердевшие соски.

– Снимай сейчас же, или я сам с тебя их стащу! – пригрозил он.

Судорожно всхлипывая, Иден трясущимися пальцами расстегнула молнию. Ван Бюрен протянул руку и сдернул их до колен девушки. Его взору предстали персикового цвета трусики, а ниже – тощие ноги дочери.

И тут же все, что кипело в его душе, – гнев, возмущение, раздражение – все мгновенно исчезло.

Бедра Иден были сплошь усеяны следами от уколов, расположенными вдоль бледно-голубых вен. Некоторые припухли и потемнели. Десятки, сотни крохотных точек. Словно дьявольские коричневые насекомые, кишащие в белой плоти.

Ван Бюрен отшатнулся, а его раскрасневшиеся щеки стали белыми как мел.

– Иден… Боже мой! Что ты наделала? – подавленным голосом чуть слышно проговорил он.


Санта-Моника, Калифорния


Свернувшись калачиком и уставясь неподвижными глазами в стену, Иден лежала на кровати. Ее волосы были чистыми и аккуратно завязаны на затылке – очевидно, это постаралась какая-то сердобольная нянечка. Одетая в белую рубашку и фиолетовые бархатные штаны, она могла бы сойти за двенадцатилетнюю, хотя скоро ей должно было исполниться восемнадцать.

Сидевший возле ее кровати Доминик ван Бюрен чувствовал себя совершенно опустошенным. Было так трудно поверить, что это Иден, невыносимая, непокорная Иден. И так же трудно было поверить, что она могла докатиться до такого. Беспомощная наркоманка. Пациентка заведения, которое от дурдома отделяет всего один шаг.

Она ненавидела эту клинику и даже близко отказывалась подходить к другим больным, многие из которых, надо признать, выглядели еще хуже, чем она, предпочитая оставаться в своей палате и, как неживая, лежать, уткнувшись в одну точку.

Словно немой укор.

Даже та покорность, с которой она восприняла действия родителей, могла служить обвинением им.

В ее душе произошел какой-то надлом. Это началось в тот день на ранчо, еще до того как ее поместили в клинику. Как будто она лишилась воли. Уговорить Иден согласиться на лечение оказалось на удивление просто. Она почти не сопротивлялась. Почти. Вероятно, подсознательно она и сама искала помощи, но только не знала какой. Большинство наркоманов – так сказал ван Бюрену доктор – постоянно подвержены вполне реальным и ужасным страхам.

В эти дни Иден будто была окутана какой-то мрачной пустотой, которая, казалось, высасывала жизненную энергию из тех, кому доводилось оказаться рядом. Хотя она говорила лишь односложными словами и почти не смотрела вам в глаза, она изматывала вас, и вы покидали клинику, чувствуя себя совершенно опустошенными.

Разумеется, сильное действие оказывал на нее мета-дон. Он облегчал страдания, связанные с отвыканием от наркотиков, но одновременно вызывал ощущение беспробудной тоски. Метадон словно отнял у Иден способность произносить высокие и низкие звуки, оставив ей лишь невыразительную, серую, монотонную речь. Именно эта-то серая монотонность и действовала на ван Бюрена особенно угнетающе.

Когда-то, когда он был еще ребенком, его мать в течение многих лет была пациенткой психиатрической больницы. До сих пор он вспоминал, как, безучастная, с остановившимися глазами, сидела она в шезлонге на лужайке перед больницей после лечения электрошоком, которым ей снимали припадки истерии. Прямо как теперь Иден. Вот тогда-то он и услышал впервые это серое, лишенное всяких эмоций бормотание.

Мать нуждалась в любви и вниманий, а вместо этого его отец упрятал ее в психушку, где ей только искололи все вены.

И даже сейчас в своих самых кошмарных снах Доминик видел тот желтый шезлонг на зеленой лужайке и плывущих взад-вперед одетых в белые халаты служащих больницы. И слышал безжизненный голос матери.

Или ему снилось, как он идет по бесконечным коридорам мимо бесчисленных палат, в каждой из которых стоит кровать, а на каждой кровати, уставясь ничего не выражающими глазами в потолок, лежит женщина.

Ван Бюрен посмотрел в окно. Холодный солнечный день, морской бриз шевелит листья пальм.

– Не хочешь выйти и посидеть в саду? – предложил он. – На улице не очень холодно. Ты можешь надеть джемпер.