Мариус Габриэль - Первородный грех. Книга первая

– Мерседес?

– Джерард! – в ее голосе отчетливо слышалось страдание. – Джерард, я думаю, Иден похитили.

– Здесь, в Испании?

– Нет. В Америке. Я только что получила из Лос-Анджелеса ее фотографию. Она связана, прикована к стулу. О выкупе ни слова, только предупреждение, чтобы я не обращалась в полицию.

С минуту он молчал, ничем другим не выказывая своей тревоги.

– Фотография выглядит подлинной? – спросил он своим низким хриплым голосом.

– Да, – тихо ответила Мерседес. – Кажется, да.

– На конверте есть дата?

В трубке было слышно ее прерывистое дыхание.

– Его отправили из Лос-Анджелеса два дня назад.

– Сколько она может протянуть без наркотиков?

– Не знаю. Возможно, несколько дней.

– А что потом?

Мерседес ничего не ответила:

– Ты говорила с отцом девочки?

– Он не верит, что это правда. Думает, что Иден пытается вытянуть из нас деньги.

– Нет, – уверенно сказал министр. – Это на нее не похоже.

– Я-то знаю. Но он отказывается верить.

– Похитители с ним связывались?

– Нет.

– Скорее всего и не будут, – заключил министр.

– А ведь у него гораздо больше денег…

– Но платить он не станет. Не рассчитывай на его помощь, Мерседес.

– Я и не рассчитываю. Министр хмыкнул.

– Здесь, в Мадриде, я знаю одного человека. Из Южной Америки. Он специалист по таким делам. Не уверен, правда, смогу ли его разыскать. Может быть, его и в стране-то сейчас нет. Но, если найду, пришлю к тебе. Его зовут Хоакин де Кордоба. А пока ни с кем не говори. Ни с полицией, ни с кем бы то ни было еще. Поняла?

– Да.

– Я перезвоню тебе через несколько минут.

Тусон, Аризона

Прикованная к кровати, стоящей в подвале, девушка снова начинает рыдать.

Лучи солнца сюда не проникают. Помещение освещает лишь тусклая лампочка под высоким цементным потолком. За последние несколько часов пленнице стало так плохо, что она может только неподвижно лежать и плакать. Она очень слаба и способна издавать лишь нечленораздельные булькающие звуки. Горло саднит. Даже если бы она и могла кричать, ничего бы не изменилось – подвал слишком глубокий, стены звуконепроницаемые, а наверху пустыня. Простыни мокрые от пота. Она так сильно дрожит, что железная кровать сотрясается, а цепь отбивает дробь, словно кастаньеты.

Все начинается снова, только сильнее, чем в предыдущий раз. Невыносимые страдания приводят ее в отчаяние. Она пытается пошевелить руками и ногами, но чувствует, как железо впивается в запястья и щиколотки. Она открывает рот, стараясь издать звук, хоть какой-нибудь звук, чтобы заглушить боль. Крик разрывает ее горло, но облегчения не приносит. Сколько же она еще сможет выносить это?

В доме наверху полная тишина. Ее тюремщик ушел. Дверь заперта. Окна закрыты ставнями от солнца. День обещает быть чудесным. Пустыня уже млеет от жары, хотя солнце взошло лишь час или два назад. На многие акры вокруг высятся огромные сосны, стоят, как молчаливые часовые, как безмолвное войско. Ни ветерка.

Одинокий койот осторожно подходит к порогу дома. Иногда здесь можно найти остатки пищи. Но не сегодня. Он принюхивается и шарит возле двери. Безрезультатно. Его огромные уши находятся в постоянном движении, чутко прислушиваясь к малейшим звукам, которые могут означать еду или смертельную опасность. Он различает приглушенное бормотание, столь слабое, что человеческое ухо было бы не способно его услышать. Оно доносится далеко из-под земли. Койот замирает. В коричневых глазах тревога. Но его интерес быстро угасает – этот звук явно принадлежит человеческому существу.

Он следит за парой пустынных воробьев, прыгающих в пыли и чирикающих свое «Прощай! Прощай! Прощай!». Они слишком хитрые – к себе не подпустят.

Койоту надо найти пищу, до того как день станет слишком жарким и ему придется, высунув язык, свернуться где-нибудь в скудной тени. Он поворачивается и семенит прочь, в пустыню.

А там внизу, в подвале, позвоночник девушки выгибается дрожащей дугой.

Коста-Брава

Обе женщины сидели молча.

Когда зазвонил телефон, Мерседес поспешно сняла трубку.

– Алло!

Голос старика звучал резко и властно.

– Слушай, я говорил с полковником де Кордобой. Он прилетит завтра дневным рейсом из Мадрида. Сможешь встретить его в аэропорту?

– Да.

– Расскажи ему все как есть, – приказал министр. – Этому человеку можно доверять. Он не молод, но ум у него острый как скальпель.

– Отлично.

– И постарайся успокоиться. С Иден все будет в порядке.

– Ты думаешь?

– Она живучая. Вся в тебя. Тебе понадобятся доллары, Мерседес. Деньги у меня есть – и в Лихтенштейне, и в Америке.

– Нужно будет – попрошу, – сказала она и после короткой паузы добавила: – Спасибо тебе, Джерард.

– Ты же моя плоть и кровь.

Глаза Мерседес Эдуард затуманились. Чтобы не выдать своих эмоций, она быстро повесила трубку.

– Он присылает человека из Мадрида, – повернулась она к Майе, – эксперта по киднэппингу. Завтра в полдень мы должны встретить его в аэропорту.

– Он сможет помочь?

– Не знаю. – Лицо Мерседес было мертвеннобледным, черные глаза блестели. Руки сжались в кулаки так, что ухоженные ногти впились в ладони. Она посмотрела на Майю. – Я хочу, чтобы никто об этом не знал – ни слуги, ни кто-либо еще. Тебе понятно, любовь моя?

– Да, Мерседес.

Мерседес встала и подошла к окну. «Если бы я прожила жизнь иначе, – подумала она. – О Иден, если бы только я больше заботилась о тебе! Грех и смерть. Преступление и наказание. Возмездие неотступно следует за мной всю жизнь, как ночь следует за днем, как одно звено цепи цепляется за другое…»

Ее обширные владения тянулись далеко-далеко, к горизонту, к подножию Пиренеев, голубые вершины которых, несмотря на жаркое лето, были покрыты снегом. Она построила свой дом фасадом к горам, а не к морю, как это делали почти все богатые люди, возводившие здесь свои дворцы. В отличие от них, у нее не было желания часами любоваться Средиземным морем. Как и ее предки, каждое утро, просыпаясь, она хотела видеть горы.

В эту землю Мерседес угрохала целое состояние. Четыре года назад она смотрела, как бульдозеры переворачивали глину на шестидесяти тысячах квадратных метров, создавая искусственный ландшафт по ее собственному проекту. Тысячи деревьев были привезены и высажены под ее непосредственным руководством: оливковые аллеи, целые сады миндаля, персиков и абрикосов, лимонные и апельсиновые рощи.

Она лично следила, как разбивались лужайки, цветники, клумбы, воздвигались декоративные горки, запускались фонтаны, сооружались перголы[4] и дорожки. Она создала здесь тот самый каталонский сад, о котором так мечтала вдали от родины.

Но теперь Мерседес казалось, что над всем этим пронесся циклон, оставив после себя лишь голую пустыню.

«Иден, – в смятении думала она, чувствуя, как стонет ее душа, как разрывается сердце. – Иден, дитя мое. Что мы с тобой сделали!»

Сан-Люк, Каталония, Испания

Большую часть монахинь уже вывезли. Пако Массагуэр, местный землевладелец, прислал для этой цели несколько повозок. И, хотя двое его людей были жестоко избиты, перепуганным до смерти сестрам монастыря Сан-Люк все же позволили уехать.

Когда они проезжали по улице, обезумевшая толпа голодранцев стала швырять в них дерьмом, понося на чем свет стоит. Иногда вместе с дерьмом в несчастных летели камни.

Мать Хосе, игуменья монастыря, отказалась покинуть святую обитель и с четырьмя наиболее преданными монахинями укрылась в часовне Богоматери.

Вопреки мрачным предупреждениям Массагуэра о том, что их могут изнасиловать и убить, мятежники монахинь не тронули. Пять или шесть юнцов, совсем еще мальчишек, схватив дымящуюся головню, принялись было гоняться за сестрой Долорес, но, когда старая женщина упала и истерически завопила, они сжалились над ней.

– Успокойся, – сказал один из них, помогая монахине подняться на ноги, – это ведь не конец света. Это начало новой жизни. Ступай спрячься где-нибудь.

Без сомнения, Сан-Люк был богатым монастырем, но распоясавшаяся толпа растащила все, что представляло хоть какую-то ценность. Бунтовщики сначала грабили, потом богохульствовали и, наконец, бессмысленно рушили все, что подворачивалось им под руку. Они устроили костер из молитвенников, сундуков, жестких тюфяков и еще более жестких скамеек и прочих атрибутов скудной монастырской жизни.

Мать Хосе молится, чтобы огонь не добрался до деревянной крыши построенного в тринадцатом веке монастыря.

Она возносит Богу молитвы, не в силах поверить в происходящее. Наверное, это и в самом деле начало ужасного нового мира, о коем говорится в Апокалипсисе. Или возвращение мрачного средневековья. Ничего худшего на ее памяти еще не происходило. За последнюю неделю в одной только Барселоне сожгли дотла тридцать церквей.

Монастырь Сан-Люк стоит на холме, и его высокие стены видны издалека. Отсюда открывается великолепный вид на Средиземное море, а сзади монастыря возвышаются Пиренейские горы. У подножия холма ощетинилась частоколом старинных черепичных крыш деревня Сан-Люк.

Очевидно, толпу бунтовщиков составляют бедняки – жители этой деревеньки да близлежащих ферм. Мать Хосе знает, кто эти люди – радикалы, анархисты, антихристы. Но среди них она не может найти ни одного знакомого лица, хотя и прожила здесь с тех пор, как молоденькой послушницей была принята в монастырь. Злоба исказила их лица.

– Что мы им сделали? – стонет сестра Долорес, прижимая к груди свои исцарапанные руки. – Матерь Божья, Дева Мария, ну что мы им сделали?

Внезапно в доносящихся снаружи криках толпы что-то меняется. Мать Хосе прерывает молитву. Она слышит нестройные звуки музыки, дикий и пронзительный визг.