Оливия Уэдсли - Первая любовь

Она прошептала:

— Вы делаете мне больно, — и упала на кушетку без чувств.

Проклиная ее, Мартин разжал свои руки и, пройдя через спальню, нашел звонок и сильно нажал кнопку. Вошедшей служанке он сказал сердито:

— Ее сиятельству дурно.

Он не ушел, а обождал в большом вестибюле, пока служанка, похлопотав, ушла из спальни, и тихо сказал:

— Если Робина повесят, знайте, это вы затянули на его шее веревку.

Лайла услыхала, как он сбежал с лестницы и громко зарыдала.

— Трус, грубиян, — шептала она, истерически всхлипывая.

Послали за Гревилем. Он явился, подошел к Лайле и взял ее руки.

— Мартин Вейн был здесь и угрожал мне, — задыхаясь проговорила Лайла.

— Угрожал вам! — проговорил Гревиль тихо.

— Он, кажется, обвиняет меня во всем, — зарыдала Лайла. — Он сказал, что если Робина повесят, то повесят его из-за меня.

Она внезапно взглянула в лицо своего мужа, выражавшее спокойствие. Это придало ей мужества.

— Хюго, — прошептала она, — неужели вы думаете, что Робина в самом деле повесят?

— Если настоящий убийца не будет обнаружен, мне кажется, что его казнят, — отвечал Гревиль серьезно.

— Но ведь он не совершил преступление! — горячо запротестовала Лайла и замолчала, поняв, что выдает себя.

Но Гревиль только спокойно спросил:

— Откуда вы знаете?

— Неужели вы считаете его виновным? — сказала Лайла.

— Я уверен, что он не убил, — отвечал Гревиль. — И сознаю так же ясно, как и вы, что тот, кто может помочь ему спастись и молчит, глубоко перед ним виноват.

Лайла освободила свои руки. Прежнее мучительное отчаянье и бесконечное сомнение охватили ее снова.

— Я посижу у вас еще немного, — сказал ей муж. — Не хотите ли вы, чтобы я почитал вам вслух?

— Да, — ответила Лайла беззвучно. Она не слыхала, о чем ей читал Гревиль, она изучала его лицо, и ей показалось, будто она видит его впервые. Он удивлял и пугал ее в последнее время, хотя был неизменно мягок и предупредителен.

До дня, когда произошло убийство, он был с ней искренним, по крайней мере, — таким, каким он сделался с момента их большой ссоры. Его отношение к ней можно было назвать человечным, что, по мнению Лайлы, выражалось в комплиментах и внешней любезности.

Но со времени того страшного вечера он ни разу не поцеловал и не приласкал ее. Однажды она прижала свою щеку к его лицу, но он очень решительно отодвинул голову.

Она сказала громко, прерывая его чтение:

— Хюго, отчего вы стали таким… другим?

Гревиль поднял голову. У него были светлые серые глаза и короткие, густые, черные ресницы. Эти глаза казались единственной молодой чертой на этом почти аскетическом лице, если не считать озарявшей его по временам улыбки.

Он спросил, устремив взгляд на лицо Лайлы:

— Каким другим?

Он не упрекал ее, но у Лайлы было такое чувство, словно он это сделал, и она сказала поспешно и умоляюще:

— О, я знаю, что вы недовольны мною. Сознаюсь, что я немного виновата, но ведь это не значит… не значит…

— Не значит — чего? — спросил Гревиль.

Лайла очаровательно покраснела — краска залила ее лицо до корней золотистых волос — и стала похожей на маленькую девочку.

Рот Гревиля болезненно искривился, когда он подумал об этом.

Она продолжала тем же нерешительным тоном.

— О, Хюго, не будьте таким суровым. Я так несчастна и измучена. Мне так хочется нежности и ласки. — Она протянула к нему руки и приподнялась.

Гревиль встал.

— В эти дни нам не следует думать о себе, — он вынул портсигар, закурил папиросу и, глядя, как аметистовый дым расплывался по воздуху, добавил:

— Вероятно, в эту минуту Робин Вейн многое бы отдал за возможность закурить папиросу.

Лайла поднялась на подушках. Их взгляды встретились, и она опустила глаза.

— Какая неприятная мысль, — сказал Гревиль и вышел.

Он прошел в свой кабинет и сел в массивное кресло перед письменным столом. Перед ним стоял последний портрет Лайлы — единственная фотография, находящаяся в комнате. Куря папиросу, Гревиль смотрел на него.

Прекрасное лицо и фигура, маленькие ручки, казавшиеся слишком хрупкими из-за покрывающих их тяжелых драгоценностей, но таящие в себе достаточную силу, чтобы «повесить человека за шею до тех пор, пока он не будет мертв»[2].

Гревиль сказал вслух:

— Если у нее хватит мужества спасти его, я облегчу участь им обоим. Но она не сделает этого, она будет лгать до конца. В случае самого неприятного оборота дела я все же окажу Вейну услугу, так как спасу его от нее.

Он совершенно спокойно сделал это циничное заявление. По его мнению, смерть была желаннее, чем жизнь, которую прожил с Лайлой. Он встал и добавил твердо:

— Нет, я принял решение и не изменю его. Я полагался на случай, — и тот факт, что Вейн оказался цельной натурой, не должен влиять на меня. Кроме того, Корстон говорит, что Вейна, по всей вероятности, приговорят к тюремному заключению.

Он подошел к окну и взглянул на улицу. Было еще очень рано, и рабочий люд возвращался домой. Кареты ехали обратно из Ранела. Молодые люди спешили в клубы, к коктейлям. Наступил час отдыха и развлечений, которые приносил с собой вечер.

Гревиль вспомнил о Робине, заключенном в тюрьме, и выражение лица его стало суровым.

Он подумал: «Будь я на его месте, я не просил бы о снисхождении и не желал бы добиться его».

— В последний раз спрашиваю тебя, Робин, скажешь ли ты правду? — обратился к нему Мартин.

Робин улыбнулся и покачал головой. Мартин отошел от него и отвернулся к стене.

— Это выше моих сил, — прошептал он.

Робин сделал незаметный знак служителю, тот кашлянул и дотронулся до руки Мартина.

— Извините, сэр, но ваш срок уже истек.

Мартин покорно повиновался. Ему не было стыдно показать этому человеку свои красные глаза. Он посмотрел еще раз на Робина и вложил всю душу в этот умоляющий взгляд. Робин побледнел. В это время служитель кашлянул еще раз, и Мартин вышел из камеры.

Робин вздохнул с облегчением, услыхав, как запиралась за ним дверь. Он сознавал, что силы его приходят к концу. Ему было не трудно отвечать на вопросы краснолицего толстого юриста — он так мало считался с его словами. Но лгать Мартину, наблюдать за тем, как Мартин гневается или умоляет, видеть его страдания и даже слезы — было больше, чем он мог перенести.

Он чувствовал бесконечную усталость, хотя и старался не давать воли своим нервам.

Скоро — он ждал ее теперь каждую минуту — должна явиться к нему Лайла. Он был уверен в том, что она придет к нему, так же точно, как в том, что солнце скроется сегодня, окруженное красным пламенем, и пошлет ему завтра через решетки окон золотую стрелу при своем появлении.

Его мучила мысль, что ее могут ввести во время свидания с Мартином. К счастью, их посещения не совпадут. Корстон поклялся, что леди Гревиль пропустят немедленно, а служитель, почти подружившийся с ним за время его заключения, обещал следить за списком посетителей и поручить эту обязанность своему товарищу, когда сменится. Где-то вдали громко пробили часы. Робин поднял голову, так как ему почудился шорох шагов, предвестник чьего-то появления. Он покраснел, встал со стула, пригладил дрожащими пальцами волосы, затянул крепче узел галстука и ждал, прислушиваясь, с бьющимся сердцем. Тишина! Никто не шел в его камеру. Он сел, и время потянулось мучительно медленно.

Но вдруг раздался какой-то звук, прозвучали шаги, и он снова вскочил, улыбаясь в ожидании.

Через минуту ключ повернется в замке, отворится дверь, и Лайла будет с ним — он опять коснется ее руки и заглянет в ее глаза. Эта мысль делала его счастливым. Шаги приблизились, кто-то говорил за дверью. Задыхаясь, Робин воскликнул:

— Лайла!

Но шли не к нему. Он был близок к отчаянью и устремил безнадежный взгляд на каменные стены. Они смутно белели теперь, и он знал, что это означало. Становилось темно, на улицах зажигались огни. Быть может, Лайла не могла прийти днем. Яркий солнечный свет смущал ее, так как она всегда боялась огласки своих поступков. Робин начал думать о прошедших днях. Он думал о нежности Лайлы, когда они целовались во Флондерсе, об их последнем свидании. «Кто-нибудь может увидеть нас», сказала она, и Робин отвечал ей, что тот, кто их увидит, сочтет ее прекраснейшей, а его — счастливейшим из смертных. Он вспомнил также, как добавил, прижимая ее к своему сердцу и заглядывая в ее глаза, подобные звездам: «И это правда: я — самый счастливый человек на земле в эту минуту». Он задумался, боясь заглянуть вперед и направить свои мысли на завтрашний день, день суда над ним, и стараясь найти опору в надежде на будущее, когда они с Лайлой поженятся.

Робин уже составил план их жизни. Мартин разрешит им отправиться на его ранчо, и он немедленно уедет с Лайлой в Буэнос-Айрес. Лайла может взять кого-нибудь с собой в качестве компаньонки, и в тот день, когда развод будет утвержден, они обвенчаются.

Он продаст свою часть небольшого имущества, оставленного ему отцом, и предложит эти деньги Лайле, а затем ему удастся найти службу и зарабатывать на хлеб. Казалось, что нет такой вещи, которой бы он не совершил, будучи свободным, если бы Лайла была рядом.

Неужели уже пробило девять часов?

Если Лайла придет, ее теперь не впустят. Или же всех впустят к нему сегодня ночью? Он старался поверить, заставлял себя поверить этому.

Внезапно отворилась дверь. Робин вскочил — и увидел Дезборо Корстона, своего защитника, улыбающегося ему заученной улыбкой. Тот засунул белый жирный палец за воротник и поправил его. Робин ощутил запах хорошей сигары и чистого белья, и у него почему-то закружилась голова.