– Ромка! Зовут…

– Да ну их… Запомни… Во вторник… В пять вечера…

– Ром! Я не могу… Просто даже не подозревала, что не смогу. Три недели… С ума сойти… Ты иди, иди… Что они кричат? Мама пришла? Чья мама?

– Наверное, моя… Юлька! Ты только меня не забывай. Слышишь, Юлька, во вторник…

Он шел от Юльки, как во сне… Он подошел к Вере и остановился возле нее, и она, увидев его, сразу поняла, откуда он пришел. Она завертелась, даже привстала на цыпочки…

– Стройте их скорей! – сказала Таня физкультурнику.

– Леди! – ответил он проникновенно. – Я из-за них тяну эту резину. Развели страсти-мордасти… Забираем в рекруты… И маман, и девица… Фи! Что за воспитание! – И хорошо поставленным голосом он крикнул: – Последний раз говорю: становись! Провожающих прошу удалиться за забор.

Таня взяла Веру под руку, и они пошли. Она вела ее и чувствовала, что за их спинами прижимается к бетонной ограде Юлька, бедная, почерневшая девочка, которую не надо сейчас видеть никому, а Вере особенно.

Вера четко печатала шаг. Она тоже знала, что Таня уводит ее от Юльки, она уводилась покорно и с достоинством, а Таня не подозревала тогда, что тяжелая Верина голова уже произвела на свет план, что Вера выждет, когда уедут мальчишки, и вернется в школу, чтобы забрать документы Романа. Если все решено – зачем тянуть? Если веришь в идею – ее надо осуществлять. Она толково, убедительно объяснила тогда все директрисе. И напугала ту вконец. Роман не доехал еще до Ярославского вокзала, Юлька не добрела еще домой, а личное дело Романа Лавочкина уже лежало в сумке, прижавшись к капусте и яичкам, а Вера четко печатала шаги, из одной школы в другую, из другой в третью… Выбирала.

Уже ночью, в поезде «Ривьера», Таня опять вспомнила Юльку и Романа и почему-то разгневалась. Потом она скажет: «Гнев был неправедный». Еще бы! Какая там праведность! Думалось: «Что за непристойность – на глазах у всех бросаться на шею? И где? На школьном дворе! Ведь я там была! И учитель физкультуры! И ребята. А им все равно? Ну, знаете… Такого еще не было. Вера как почуяла… Она молодец, она вся настроена на волну сына, она тоже все чувствует». И Таня, вспомнив Веру, стала успокаиваться. Эта мама на страже. «Стража» – хорошее, оказывается, слово. Добротное, древнее, мудрое. На него можно рассчитывать. От Веры и стражи мысли перекинулись на Людмилу Сергеевну – вот вам две мамы, два отношения к детям. Да что там говорить: именно у этой выхоленной женщины могла вырасти девочка без понятия о какой-то нравственной сдержанности, девичьей скромности…

Мысли, слабо вздрагивая на стыках, катились, катились в поезде «Ривьера», пока Таня вдруг не подумала: «Я что? Маразмирую?» Она вышла среди ночи в коридор, удивляясь, как опустилась до того, что сама с собой сплетничает, копается в этой любви, будто коза в капусте. Что она о них знает, что? И вообще это не ее дело, не ее компетенция. Ее никто не провожал в отпуск, и едет она одна, и никто ее не ждет, и все это немаловажно, но если она позволит взыгрывать в себе личной неустроенности – грош ей цена. Нет ничего противней перенесенного в школу мира старой девы. Татьяна Николаевна безжалостно секла себя и давала клятву: как только почувствую, что брюзжу, так уйду… Куда угодно, кем угодно…

– Закурите?

Ей протягивали пачку сигарет. И она взяла, хоть никогда не курила. Она ухватилась за сигаретку, как за поручень: только бы выйти, выйти из этого состояния гнева на саму себя и на других людей. И вышла… И посмотрела на человека, который стоял рядом. Ничего человек, высокий, сильный, подтянутый, такое впечатление, что он или не ложился, или только что сел, а она в халате, распустеха, нехорошо как-то…

– Не могу спать в поезде, – сказал он. – Поэтому предпочитаю летать. А тут так нескладно получилось, пришлось поездом.

– Что, так всю ночь и простоите? – спросила Таня.

– Лягу, конечно, – ответил он. – Куда я денусь? Но для меня это пренеприятное времяпрепровождение… Мысли лезут, и только дурацкие…

– Вот и мне, – обрадовалась Таня.

Он понимающе кивнул. Так они и стояли, спасаясь от бессонницы короткими затяжками дыма, который Таня не глотала, а осторожно выдыхала на стекло.

– Курить не умеете, – сказал сосед.

– Не умею, – засмеялась Таня, – но это не имеет значения.

«Спасибо человеку, – подумала. – Выбралась из состояния склочности».

* * *

Письмо в Мелитополь двоюродной сестре было обстоятельным и деловым. У нее, у Людмилы, на руках маленький. Юлька бродит по Москве, как беспризорная кошка. Ей так нужен сейчас кислород и йод. А где он в столице? А ведь впереди десятый класс. Есть и еще одна закавыка: мальчик. Ничего плохого между ними не было, но с глаз долой, из сердца вон! Так, что ли? Вот и лучше – вон… Может, сестра помнит, в школе за ней ухаживал занудливый такой парень, потом он много лет не давал ей покоя, мальчик Юли – его сын. Бывают же подобные совпадения! Людмила просит сестру любыми способами – «любыми» подчеркнуто – держать Юльку как можно дольше. Каждый месяц они будут высылать семьдесят рублей и, пожалуйста, без слов. Девочка большая, хоть и родственники, а никто никому не обязан. А семьдесят – это те деньги, которые идут на Юльку от ее родного отца. («Скоро не будут идти, скоро восемнадцать, но ведь тогда расходов не будет, так закон, видимо, считает… Обойдемся, не война».) Значит, милая, любыми способами держите Юльку… А она, Людмила, с малышом будет на даче. Володя вот-вот должен получить «Жигуленка». Уже пришла открытка. Писали они им об этом или нет? Когда снимаешь дачу, без машины – хана. Электрички – это место накапливания онкологических клеток. Москва перенаселена, Москва кишмя кишит, и конца этому не видно. В чем-то они, провинциалы, гораздо их счастливее…

* * *

Ромка сидел «на берегу» и ждал Юльку. Сеня и Веня плавали рядом. Очередь обтекала его слева направо – в универсаме давали цигейковые шубы. Вчера она шла наоборот – в обувном «выбросили» импортные войлочные сапожки. А позавчера, во вторник, очереди не было совсем. Он сидел два часа, он рассказал девочкам из отдела игрушек все байки, какие знал… А Юлька не пришла. Если ее не будет и сегодня, он пойдет к ней домой.

Он звонил долго-долго, может, час, может, три, пока из соседней квартиры не вышла распатланная девица с кофемолкой. Она открыла дверь и в упор стала разглядывать Романа.

– Чего ты добиваешься? – спросила она. – Каких результатов?

– Их что, нет? – глупо сказал Роман. – Вот звоню, звоню…

– Очень охота позвать милицию, – задумчиво произнесла девица, – выяснить, что ты за тип… Дебил или жулик?..

– Дебил, – ответил Роман и стал спускаться.

– Они на даче! – кричала вслед девица. – Кислородятся.

– Где? – спросил Роман уже с площадки.

– А я знаю? Не докладывали. А Юлька на юге. В Мариуполе, кажется.

– Фамилию не знаете, у кого она? – Роман уже возвращался назад. – У родни? У знакомых?

– Понятия не имею. Зачем это мне? – Брови девицы вздыбились от удивления.

– Ладно. Спасибо! – сказал Роман. – Мариуполь точно?

– Вроде… – Девица остервенело крутила кофемолку и смотрела вслед Роману. Ничего мальчик, вполне… Любовь, любовь… Ха! Сколько вокруг обожженных ею, казалось бы, сообрази и остерегись, а все равно летят на огонь как сумасшедшие. Девочки и мальчики… Комсомолки и комсомольцы… Рабочие, студенты и колхозники… Дураки и дурочки… Пусть летят… Она больше не полетит…

Девица пила кофе, которым можно было бы напоить дюжину гипертоников, а в ушах ее продолжал звучать долгий призывный звонок в пустую соседнюю квартиру.

* * *

Вера согласилась на Мариуполь сразу. После того как она отдала в школу за четыре трамвайные остановки личное дело Романа, она почти успокоилась. Оставалась малость: сообщить Роману, что его перевели в новую школу. Все были уже подготовлены. Вера не постеснялась даже сходить к бывшему учителю математики и сказать ему: «Евгений Львович! Я буду на вас ссылаться, что вы Ромасику рекомендуете другую школу. Где уровень выше». Математик был оскорблен – при чем тут уровень? Какие к нему претензии? «Господи! Да никаких! – сказала Вера. – Мне надо его забрать из этой школы». Евгений Львович ничего не понял из Вериных полунамеков («Девочка? Какая девочка? У них у всех девочки!»), но согласие на версию «о высшем уровне» дал. «Она взяла меня измором, – скажет он. – У нее какая-то своя сложная логика, но я вникать не стал». Вера собиралась подключить к этому и Татьяну Николаевну. Как только та вернется. Она даже слегка гордилась хорошо организованной интригой. Думалось: через много лет она будет рассказывать Роману всю подноготную его перевода. Вот уж посмеются вместе. Очень хорошо это виделось – она рассказывает, а Роман качает головой и говорит: «Бедненькая ты моя, столько хлопот из-за пустяков».

Так это хорошо представлялось, что Вера заранее переполнялась умилением. Пусть, пусть знает, как она мудра в своей материнской зоркости, и как ловка, и как сообразительна. Все, все оценит сын потом. Вера воспряла… Она узнает, почувствует из всех девушек ту, единственную, которая… Верьте не верьте, почувствует! И может, даже скажет сыну: «Ромасик! Не прогляди! Это она!» Вера могла представлять и дальше: внуков, например… Возможные семейные неприятности у Романа, и как она, мать, тактично и внимательно во всем разберется, и поможет, и выручит… И еще дальше: видела правнуков… Видела, как она будет умирать в большой широкой постели против широкого окна. Нет, не умирать – отходить, и все вокруг будут плакать, а в ее душе будут звенеть бубенцы. Она даже сейчас слышала эти бубенцы из будущего, серебряный перезвон, и радостно вздыхала. Все будет хорошо. Ведь ведет же она его по жизни шестнадцать лет. И слава богу! А чего только не было. И воспаление легких три раза, и этот мальчишка, который учил его пакостям, и перелом ноги, и пожар, который Ромка устроил в детском саду. Все было. Но она во всех ситуациях была умней обстоятельств, и все кончалось хорошо. И в этой истории, она убеждена, надо вмешиваться и разрушать. Тут не может быть сомнений ни с какой стороны. Это даже хорошо, что Юлька – дочь Людмилы Сергеевны, что пришла его провожать. Они сами все определили, они сделали задачу предельно ясной, тут даже думать нечего. Вера гордилась собой.