Когда остальные поднялись по следу Пето, он бегал от одной избы к другой с совершенно безумным лицом и не мог сказать ни слова. А изб, собственно, уже не было. Были обгоревшие кучи бревен, угли, на которые последний снегопад набросил белое смертное покрывало. Обгорели даже ближайшие сосны, и порывы ветра до сих пор сбрасывали хлопья пепла от сгоревшей хвои. И ничего — ни единого следа, ни знака, ни какой-то возможности узнать, что тут произошло, остался ли хоть кто-то в живых.

— Это они! — выговорил наконец Пето, когда Селяня крепко взял его за плечи и потряс, чем помог немного прийти в себя. — Туоре-лапсед! Туоре-лапсед из Ротко! Братья Тарвитты! У них много людей! У него четверо братьев, он из них младший. Они приходили… они отомстили… Они всех убили, всех!

Тут выдержка слишком юного мужчины ему изменила, и он разрыдался, сев прямо на снег. И под тонким белым покрывалом здесь, перед бывшей избой Лохи, обнаружилась та же черная гарь. Пепел летел с деревьев, оседал на плечах и на лицах.

— Может, еще не всех, — сказал Стейн. — Надо сходить в ту избу, где жил медведь.

— Точно! — оживился Селяня. — Ты же говорил, что вы там прятались с Ильве…

Его голос вдруг упал, будто он невзначай коснулся больного места. Ильве! До сих пор он был только поражен зрелищем погибшей Юрканне и не сообразил, что ведь и она, Ильве, лесная дева с рысьими глазами… Та, которую он обнимал вон в том углу… где сейчас лежат обгорелые бревна, придавленные остатками кровли, а тогда была скамья в доме Хелли… Может быть, ее кости лежат где-то тут, под углями, и теперь она похожа… Селяня зажмурился, отгоняя жуткое видение. Он знал, как выглядят обгорелые трупы, и не хотел даже думать, что любимая девушка превратилась в это…

— Да, она могла догадаться, — поддержал его Стейн. — Надо посмотреть там. Если кто-то сумел убежать, то только туда.

— Но там же медведь, — напомнил оробевший Будец.

— Медведя там уже нет.

— Все равно — жутко.

— А здесь не жутко?

Пето торопливо привязывал лыжи. Безумная надежда найти хоть кого-то из семьи оживила его и вдохнула силы.

— Все вместе пойдем, — решил Селяня. — Мало ли что…

— А тут все равно теперь и присесть некуда, — вздохнул Радобож.

По знакомой тропе до Медвежьего острова добрались быстро. Но надежды не оправдались. Там было пусто, и ни малейшего признака того, что кто-то бывал здесь после достопамятной охоты, не обнаружилось. Висела еще вонь — запах зверя, запах разлагающихся тел, сырости и запустения.

— Да и чем бы они здесь жили, если бы добрались? — Стейн поддел башмаком старую обгрызенную кость, не то лосиную, не то чью еще. — Тут даже огня развести нечем. Может, пересидели здесь, а потом подались куда-нибудь? У вас ведь есть другая родня?

— Как бы они дошли? — Эльвир пожал плечами. — Если им пришлось бежать из дома в чем были… без одежды, без еды, без лыж, без ничего… Они все равно пропали бы в лесу. Уж лучше тогда сдаться. Я имею в виду женщин. Их ведь пощадили? Если, скажем, молодая женщина с маленьким ребенком — это ведь какой скотиной надо быть, чтобы их убить?

— Боюсь, это была именно такая скотина. — Стейн посмотрел на красивую лисью шапку, которую Хелля когда-то сшила для мужа, но отдала Эльвиру. — Если правда все, что Пето рассказывал о том человеке, убитом, то в их роду не страдают излишним великодушием.

— Я пойду за ними! — сказал Пето. Плакать он давно перестал, и обманутая надежда сделала его лицо жестче, а движения решительнее. — Это я во всем виноват. Если бы я не застрелил Тарвитту, его братья не пришли бы мстить. Если бы я не сбежал из дома, как трусливый заяц, они убили бы меня, но не тронули семью. Мне теперь надо повеситься на суку или броситься в прорубь, и я это сделаю, если окажется, что нет никого в живых. Но перед этим я убью еще столько внуков Туоре, сколько смогу. Я перестреляю из леса их всех, я сожгу их дома…

— Ты знаешь, где они живут?

— Конечно, знаю. Это не близко, тут пешего пути будет дней шесть. Но даже если бы шестьдесят шесть!

Селяня обвел глазами товарищей, и Эльвир, первым поняв его, с готовностью шагнул вперед и даже ударил себя в грудь кулаком, в котором была зажата шапка. Вожак невольно улыбнулся, видя такое взаимопонимание с урманом, который до сих пор выучил всего два-три словенских слова, и то из тех, что употребляются только на зимнем лову.

— Ты хочешь идти за ними? Мстить? — Стейн кивнул на Пето.

— Я не могу вас заставить. — Селяня отвел взгляд. Здесь его власть кончалась. — Кто не хочет — может возвращаться на займище, никто не попрекнет.

— Но ты идешь? — спросил его Витошка.

— Я иду, — не поднимая глаз, но с твердостью ответил Селяня. — Мы же его, — он тоже кивнул на Пето, — в свою «стаю» приняли. До весны. А весны еще нет. Значит, его враги — наши враги.

— Постой! — Стейн подошел ближе, будто хотел руками удержать Селяню от опрометчивых решений. Нетрудно было догадаться, что им движет жажда попытаться найти Ильве живой. — Не считай меня за труса, но разве мы имеем право? Ведь это война. Мы не знаем, сколько людей там выступит против нас. Может разгореться настоящая война между этими финнами и твоими… всеми людьми из Альдейгьи. Вашими и нашими. Мы не имеем права вовлекать их в это! Они ведь с Пето не братались!

На уме у него была Велемила. Конечно, дочь ладожского воеводы находилась очень далеко от чудинских лесов, но война — такое дело, что задеть своим железным крылом может кого угодно.

— Нет. — Селяня мотнул светлыми, почти бесцветными чудинскими волосами, отбрасывая их от таких же светлых упрямых глаз. — Во-первых, после того медведя тебя трусом никто не посчитает. А кто посмеет, будет иметь дело со мной. А во-вторых, Ладога сейчас за нас не в ответе. Мы сейчас — «волки», мы — особый род. Ты мне брат, я тебе, я буду мстить за тебя, ты — за меня. Но Ладога за наши дела не отвечает, а убьют нас — на месть права не имеет. Мы тут сами по себе. И только сами за себя решаем.

— Но коли Пето — наш побратим, мы его одного на смерть не отпустим, — сказал Справень, и Терпень согласно закивал.

Восемь ладожан смотрели на шестерых варягов, ожидая их решения. Даже Эльвир, хоть и привык держаться своих, бочком сделал шажок в сторону Селяни, намекая, что сам готов пойти за ним.

Стейн подумал, переводя взгляд с одного на другого. Одни были уверены в своем решении, другие колебались, но против не был никто.

— У нас говорят: только раб мстит сразу, а трус — никогда, — сказал он. — Туда только дороги в один конец шесть переходов. А нас уже ждут в Ладоге. Сейчас самый конец года, через три ночи — йоль. Очень глупо затевать войну в это время, когда вся нечисть входит в силу. Да нас съедят в лесу на полдороге, а этот их колдун только посмеется.

— И что ты предлагаешь? — Селяня посмотрел на него сквозь упавшие волосы.

— Если пленных не убили на месте, то еще пару недель их тоже не убьют. Я предлагаю сейчас вернуться в Ладогу и переждать там хотя бы до Торовой ночи.[33] А потом идти. Может быть, к нашей «стае» захочет присоединиться кто-то еще?

Селяня, хоть и с неохотой, признал его правоту: затевать столь важное дело перед солоноворотом, в самые короткие дни и самые длинные ночи года, было очевидным безрассудством. А тем более когда речь шла о войне, о мести! Сначала следовало хотя бы принести жертвы и обратиться к богам, а когда это лучше сделать, как не во время новогодних праздников? Эти доводы убедили даже Пето, и в конце концов было решено, что он вместе с «волками» отправится в Ладогу и там попросит совета и помощи у старейшин. А если те откажут, то поддержку своей «стаи» Селяня ему твердо пообещал.

Переночевали в вонючей медвежьей избе — остатки ее стен хотя бы защищали от ветра и снегопада, а огонь развели прямо на полу. Наутро «волки» отправились за оленем и уже на третий день были на пути к Ладоге. Сменяясь, ловцы по двое тащили волокушу, а остальные оглашали заснеженный лес радостным подвыванием. Стейн чувствовал себя так, будто с него постепенно спадали зимние чары, и, судя по виду притихших через некоторое время «волков», они разделяли эти чувства. Еще немного — и он снова увидит Ладогу, знакомые лица, женщин… дядю Вестмара… Велемилу… И при мысли о ней где-то внутри прошла такая горячая, томительная, жадная судорога, что он стиснул зубы, чтобы не застонать. Сестры Пето не произвели на него особого впечатления — ему нужно было нечто иное, и он бессознательно томился, не находя в их лицах сходства с той, что ему снилась. Он не знал, можно ли ему будет с ней повидаться, но, словно проснувшись, осознал, как сильно тосковал по ней все это время. Дальше это просто невозможно было бы выносить.

К Ладоге подошли на второй день, еще до сумерек. С пригорка отчетливо виднелись вдоль Волхова столбом стоящие дымы, тянущиеся из окошек. Земляные избы завалило снегом почти по крыши, и иные из них только по дымовому столбу удалось бы различить среди сугробов. От одной к другой в снегу пролегали тропинки.

В ожидании вечера «стая» устроилась в заброшенной избе за мысом, на котором в прежние времена стоял Любошинский городок. Заснеженный белый Волхов со следами санных полозьев лежал между ним и жильем, как граница Того и Этого Света.

Глава 8

Самый короткий день в году тянулся так долго, что Велемила уже не чаяла дождаться его конца. Несколько раз она выходила из дома, поднималась на мыс и смотрела через Волхов на восток, туда, откуда должны были прийти «волки». Она дрожала, обхватив себя за плечи, не столько от холода, сколько от волнения. Уже в третий раз ей предстояло «ходить с волками», и каждый раз ее трясло в ожидании обряда. Мать говорит, что так и должно быть. Что трясет от близости духов, от предчувствия Того света, который в эти дни и ночи подходит совсем близко, так, что оба берега бытия почти сливаются. И ее в свое время так трясло, и Яромилу, и даже бабку Радушу — а уж она была знатная ведунья.