Наталия Орбенина - Перо фламинго

То была снятая крупным планом обнаженная женская фигура, повернутая спиной к зрителю, восхитительная, как и все остальные «ню» Лавра. За одним исключением. То была Зоя.

Все время, проведенное на выставке, Аристов точно проспал с открытыми глазами. Нет, разумеется, он переходил от одной фотографии к другой, что-то говорил, пил шампанское. Зоя без конца его теребила, о чем-то болтала, смеялась. Егор видел себя как будто со стороны. Спокойный, вальяжный, чуть отстраненный, он, казалось, внимательно и вдумчиво рассматривает выставленные работы. Но в душе его все клокотало. Точно так же, как и на лекции Соболева. И зачем он пошел на нее, зачем пришел сюда? К чему себя терзать? До чего нелепа и глупа эта игра, навязанная Серафимой! Отчего нельзя было честно и просто все рассказать и подать на развод? Вот только как быть с сестрой и Петей, уж больно сложный получается клубок. Но они взрослые люди, могли бы и понять…

Господи, как ты прекрасна! Не проходи так стремительно мимо, задержись хоть чуть-чуть! Если бы можно было устремиться вслед, упасть на колено, пальцами приподнять шлейф роскошного платья и прикоснуться к нему губами. Нет, только взором из-под опущенных век могу провожать тебя, ласкать тебя! И только моя память дает мне силы жить. Хотя иногда не верю, что это было. Была эта безумная страсть, эти исступленные поцелуи. И это гибкое тело, и шелковая кожа. Как распутать этот гордиев узел? Где тот меч, чтобы его разрубить и покончить с преступной двойственностью? Ведь ложь так унизительна, унизительна для всех, и кто лжет, и кого обманывают! А ведь он, Егор, никогда не был замечен в подобном. И вся его душа изнемогала от неправды. Порой ему казалось, что он дурной актер и плохо играет свою роль, что все его подлинные чувства написаны на его лице. Он стал бояться сестры, с её проницательностью. А уж визиты к Соболевым превратились в инквизиторскую пытку. И за все страдания ни разу ему не было подарено ни поцелуя, ни объятия. Лишь иногда, случайно, стремительные, обжигающие прикосновения, пожатия, вспышка взгляда, волна духов. Да, Серна была сто раз права. Надо было остаться в Альхоре, и будь что будет!

Хорошо, однако, рассуждать об этом теперь, с бокалом шампанского в руке. И тут же услужливая память напомнила ему обжигающую сухую боль во рту, кровавые искусанные губы, изнуряющую, изматывающую жажду и тихое приближение смерти… Ах, черт, вот выбор!

И, чтобы избавиться от всех этих мыслей, Аристов двинулся к самым привлекательным «ню».

Из внутреннего оцепенения, в котором он находился, Егора Федоровича вырвал Петин стон. Как и все остальные, Аристов в изумлении смотрел на фотографию, лежащую под ногами. Наконец, он с трудом поднял голову и уставился на сестру. В этот момент его взгляд напоминал взгляд питона, который гипнотизирует мышь. Зоя сделалась белая, как мел, и едва прошептала:

– Это не я.

Егор перевел взгляд на Когтищева.

– Сударь, позвольте объяснить, – заторопился словами Лавр. – Это действительно не Зоя Федоровна, это другая женщина. Просто, просто… – он вытер вспотевший лоб. – Замечательный художественный прием, особо направленный свет, вышло случайно, совершенно случайное сходство…

– Которое вы подметили и усилили, как вы изволили выразиться, замечательным художественным приемом, – резко оборвал его Аристов. – Я убью вас, – добавил он, совершенно спокойно.

При этих словах Егор Федорович резко оборотился, словно ища за спиной свое ружье. Когтищев побелел, но не от страха. Он враз превратился в зверя, у которого вырывают добычу из окровавленной пасти.

– Милостивый государь, я не лгу вам! И у вас нет ровным счетом никаких оснований, чтобы не верить мне и вашей сестре. Я клянусь вам, что это не она. И в моей затее не было ничего порочного или оскорбительного для чести Зои Федоровны!

– Я полагаю, надо завершить разговор о сомнительных достоинствах этой фотографии, – ледяным тоном произнесла Серафима Львовна. – Все достаточно ясно. Совершенно ясно, – она выразительно поглядела на несчастную девушку. – Уже поздно, пойдем домой, Петр!

Она царственным жестом кивнула Пете и двинулась прочь. Петя направился за ней на подкошенных ногах, ни жив, ни мертв. Он боялся даже смотреть на Зою. Та же, наоборот, схватила его за рукав сюртука и отчаянно воскликнула:

– Поверь мне, поверь, ради бога!

И тут Петя вдруг произнес с изумлением и страхом:

– Но кто же положил фотографию мне на кресло?

Его вопрос повис в пустоте и молчании. Лавр замер и не шелохнулся, чтобы проводить гостей. Соболев последним покидал мастерскую. Оказавшись около племянника, он остановился на мгновение, а затем отвесил ему пощечину. Первый раз в жизни.

– Так кто же тогда положил злополучную фотографию? – допытывался Сердюков.

– Кто его знает? – пожала плечами Зоя Федоровна, – я много думала об этом позже. Ни я, ни Петя, мы так и не поняли.

– Но ведь тут может быть след, разгадка основного вопроса, – настаивал следователь.

– Возможно, – вздохнула вдова.

– Вы полагаете, что положить могла Серафима Львовна? – последовал осторожный вопрос.

– Одно время я думала именно так. Ведь это самый простой способ разрушить помолвку.

– Я извиняюсь, что вторгаюсь так глубоко в вашу частную жизнь, но, насколько я догадываюсь, верней, могу только предполагать, господин Когтищев тоже, так сказать, имел на вас виды и мог быть заинтересован в подобном исходе. Фотография – его работа. Ему и карты, как говорится, в руки. Постороннему трудно найти в куче фотографий именно такую, двусмысленную, и явить её в нужное время.

– Наверное, вы правы, но мне трудно представить, что Лавр позволил бы себе такую гнусность по отношению ко мне.

– На войне – как на войне. Ведь ему пришлось, как я догадываюсь, всю свою жизнь отвоевывать себе место под солнцем, место в сердце дяди, место в жизни, внимание любимой женщины. Тут все средства хороши.

– Вы не правы, он не такой беспринципный. Я не могу ничего вам доказать. Просто я так чувствую… Хотя, конечно, зря он сделал эту фотографию… и я понимаю, зачем он сделал её. Он не мог рассчитывать, что я когда-нибудь соглашусь позировать. Вот и увлекся неосторожными фантазиями, простительными для художника, или, – она немного замялась, – для влюбленного художника. – Но я никогда не поверю, что он нарочно вытащил её, да еще подбросил Пете. Хотя теперь, – она вздохнула, – я ни в чем не уверена. Мой прежний мир рушится у меня на глазах.

Молодая женщина отвернулась к окну, по щекам опять тихо поползли слезы. Сердюков заерзал. Женские слезы он терпеть не мог, хотя ему приходилось с ними сталкиваться постоянно.

– Что же было потом? – он хотел вернуть собеседницу в русло их прежнего разговора.

– Потом? – она повернулась к нему и, к удивлению следователя, в глазах Зои Федоровны сверкнули лукавые огоньки. – Потом, как говорится, суп с котом. Потом мне пришлось многое пережить, прежде чем я смогла доказать Петру Викентьевичу свою невиновность и добиться нашего венчания.

Она тихо и торжествующе улыбнулась…

Аристовы доехали до дома в совершенном молчании. Егор показался Зое подозрительно спокойным, таким он бывал всегда, когда предстояло нечто важное. Уж лучше бы он кричал, ругался. Но нет, ледяное спокойствие и какая-то странная отрешенность, словно она уже и не была его сестрой. Швейцар как всегда приветствовал господ, открывая парадную дверь. По-прежнему молча поднялись в квартиру. И только в гостиной, через которую неизбежно нужно было пройти, чтобы разойтись по спальням, Зоя еще раз пролепетала:

– Егор, прошу тебя, не думай дурного ни обо мне, ни о Когтищеве. Там в самом деле не я, а кто, я не знаю и знать не хочу.

– Разумеется, не ты, – пожал плечами брат. – Я и не сомневался. Для меня твоя невиновность бесспорна. А с господином Когтищевым мы просто более никогда не будем иметь дела. Я никогда не подам ему руки, не позволю и тебе знаться с ним. Пусть выбирает себе для знакомства иные компании, которые по достоинству оценят его фантазии сомнительного свойства. Да и покончим с этим.

– Да, но… – она не знала, как продолжить, чтобы разговор не принял еще более неприятного оборота, но Аристов продолжил сам:

– В этой неприглядной истории есть и другие герои. Я понимаю, что тебе больно и неприятно это слышать, но я полагаю, что ты мыслишь ровно так же, как и я. А я считаю, что теперь, после этой странной провокации – иного слова у меня нет, после этого публичного унижения наши прежние обязательства уничтожены.

– Но, Егор! – охнула Зоя, – ты опять топчешь мою жизнь. Вертишь её по своему разумению. Ведь я люблю Петю несмотря ни на что! Я не знаю, кто это сделал и зачем, но ведь это не он. Он же не хотел ничего подобного! Он руку бы себе отрезал…

– Да, да, – равнодушно покивал головой Егор Федорович. – Да только зачем он завопил и привлек всеобщее внимание к неприличной фотографии, увидев, что это его невеста? Зачем кричать и звать всех на суд? Увидел, ужаснулся, засунь в карман и тихо порви. Или, на худой конец, выясни истину, но только без посторонних глаз. Вот как должен был бы поступить порядочный человек и настоящий мужчина, если он печется о чести своей дамы! Так что не вздумай объясняться с ним и доказывать свою невиновность. Все, более мне нечего сказать! И прошу тебя, прими мои слова как окончательное и бесповоротное решение.

Он уже направился к себе, но вдруг вернулся к сестре, которая так и стояла, опустив обессиленные руки вдоль тела:

– Могу только одно предложить тебе в утешение. Поедем в Европу, а?

На другой день Аристов с некоторой опаской встретился с сестрой. Он не спал всю ночь, корил и ругал себя всеми известными способами. Наивно рассчитывать, что она смирится с потерей любимого человека. А ведь именно этого он добивался. Ведь не честь сестры, не её исстрадавшаяся душа занимали его накануне вечером. Нет, он думал о другом.