Через несколько минут суматоха вокруг Серафимы утихла, её отнесли обратно в спальню, натерли виски одеколоном. Она пришла в себя, но ни встать, ни обедать уже не могла. Попросила только, чтобы её оставили в одиночестве. Соболев, обескураженный и подавленный, все же пригласил Аристовых отобедать. Обед прошел в тягостном молчании. Несколько незначительных фраз, сказанных поневоле – и только. И уж, конечно, никто и не заикнулся о грядущей свадьбе. Словно и не было помолвки. Петя едва не рыдал. Конечно, маменька опять занемогла. Бог её знает, сколько это продолжится. А ежели навсегда? Что тогда им с Зоей делать? Зоя тоже сидела с бледным лицом и сжатыми губами. На кого сетовать?

Наконец, мучительный обед завершился. Аристовы сдержанно попрощались. Всем было неловко, смущение и недоговоренность витали в воздухе. Соболев не мог и не хотел говорить ни о чем, потому что не знал, что сделалось с его женой. Аристов тоже не желал беседовать о свадьбе, полагая, что в нынешней ситуации это крайне неуместно. Да и вовсе не надобно.

Когда они возвращались с сестрой домой в экипаже, Егор, глядя в окно, задумчиво произнес:

– А не поехать ли нам в Европу, Зоя?

Зоя еще крепче сжала губы и молча залилась слезами. Но брат не видел этих слез. Перед его глазами стояло иное лицо, иные глаза и губы. Но никогда, никогда он не прикоснется к ним, не прильнет в исступлении, как там, в Альхоре… И снова зашумел песок, снова светила громадная луна и в ее сиянии огромные колонны отбрасывали свои могучие тени…

Глава двадцать первая

Соболев с силой дернул дверную ручку, уже готовый к тому, что она опять окажется запертой. Но дверь поддалась и тихо отворилась. Викентий Илларионович поспешно вошел, боясь, что его выставят за дверь еще на пороге. Жена, как он и ожидал, лежала на кровати и даже не подняла головы. Что за невнимание, возмутился Соболев.

Нет, нет, он не позволит себе раздражаться! Это грех, ведь Серна больна, больна! Он должен терпеть, все пройдет, все наладится.

Соболев тяжело прошелся по комнате и сел на стул. Стул чуть скрипнул. Серна нехотя повернулась, и выражение её лица неприятно поразило мужа. Теперь оно не казалось ему совершенным, божественно прекрасным. Прежняя безупречная красота уступила место иным чертам.

Глядя на это незнакомое отчужденное лицо, он гнал прочь мысли, которые пронзительной болью сверлили его голову. Не болезнь это вовсе! Что произошло в пустыне?

О том, что Аристову и Серафиме явился Альхор, он узнал почти сразу же, как только они нашлись. Уже в первый день, когда бот повернул назад в Каир, Соболев заподозрил, что Северов знает о приключениях спасенных значительно больше, чем рассказывает. Северов был явно взволнован и искал возможности поговорить с Аристовым, выпытать у него все. И тогда профессор решился. Он твердым шагом подошел к уединившимся собеседникам и мягко, но непреклонно попросил разрешения присоединиться к ним. Вот тогда-то Аристов и поведал о том, как они с Серафимой оказались в Альхоре. Соболев слушал жадно, рассказ Егора порождал странные чувства. С одной стороны, радость от того, что все рассказы о мистическом городе оказались не просто выдумкой безумных, измученных жаждой и жарой путешественников. С другой стороны – досада, что Альхор явился не ему, ученому, а людям, которым это знание и вовсе ни к чему. К тому же ему казалось, что Аристов что-то недоговаривает, умалчивает. Но что? Соболев задавал вопросы, собеседник отвечал на них безо всякой заминки. Не мог задать только один вопрос, было ли что-то между ним, Аристовым и его женой?

– Как ты, дружок, спала нынче? – Соболев старался, чтобы его голос звучал как можно мягче.

– Как обычно, – последовал равнодушный ответ. – Плохо.

– Тебе все по-прежнему снится Альхор? – осторожно задал вопрос супруг.

– Он всегда со мной, и днем и ночью.

– Да, – протянул профессор, – какая досада, что я не смог видеть всего этого, описать, понять! Какая досада! Ведь как преподнести научной публике все эти ваши рассказы, что твои, что Северова, что Аристова. В глазах ученых мужей это бред, выдумки, мираж. Прослывешь шутом гороховым. А жаль, потому что я чувствую, что он есть, существует реально! Ну, может быть не в том смысле реальности, как мы привыкли понимать в обыденной жизни. Некая иная реальность! Как бы мне ваши головы выпотрошить да собрать все воедино. Понять, что есть этот самый Альхор!

– Простите, что мое невежество и необразованность не дает вам этой возможности, – тихо и без всяких эмоций ответила жена, но в её словах он услышал укол.

– Полно, я не хотел тебя обидеть! Ни тебя, ни Северова, которому мы по гроб жизни обязаны. Ни тем более господина Аристова, этого во всех отношениях достойного молодого человека. Не так ли?

И он внимательно посмотрел на жену. А она смотрела в окно, словно там было что-то интересное.

– Вот что, Серна, я бы хотел все же приняться за труд об Альхоре. Но для этого я должен буду предоставить доказательства, свидетельства. Стало быть, тебе нужно, по меньшей мере, заставить себя выйти из своей комнаты. Сделай над собой усилие на благо человечества!

Профессор пытался шутить и говорил веселым голосом.

– Мне жаль разрушать ваши планы, но я не смогу, – она натянула на себя шаль и завернулась в нее, спасаясь от его колючего недовольного взгляда.

А именно таким он сделался в тот миг, когда Серна произнесла эти слова.

– Серафима, ты не можешь отрицать того обстоятельства, что и я, и твой сын, мы оба проявляем невероятное терпение, ожидая, когда пройдет твое недомогание. Мы сносим новые капризы, прихоти…

– Это не капризы, – она резко прервала его. – Смиритесь с мыслью, что ваша жена душевно больна, и оставьте меня в покое!

– Но коли вы больны, вам место в лечебнице для умалишенных! – Соболев выкрикнул последние слова и тотчас же раскаялся в них.

– Вот и чудесно! – она даже просияла. – И слава богу! Отдайте меня туда и забудьте о моем существовании!

Соболев с усилием взял себя в руки, видя, что беседа приняла совсем не тот оборот.

– Полно, Серафима, полно! Прости, я был резок! Пойми, но я в отчаянии! Я люблю тебя и мне мучительно видеть, что сделалось с тобой! Скажи, что мучает, что пугает тебя? И я сделаю все, что от меня зависит, чтобы вернуть тебе прежнее спокойствие души.

«Исчезни из моей жизни! Дай мне свободу».

Не эти слова были произнесены вслух. Серафима поднялась с кровати и стала бессмысленно ходить по комнате.

– Я не хочу портить вам жизнь. Я попытаюсь… Но не ждите от меня многого…

– Вот и славно, вот и замечательно! – бодренько продолжил профессор. – Тут как раз и случай подходящий. Публичная лекция, моя новая книга о Египте. Будет весь цвет русской науки. Я полагаю, ты не можешь не поддержать меня! К тому же, совсем скоро, подумать только, выставка фотографий Лавра о Египте! Ведь ты совсем не знаешь, он теперь модный, известный, талантливый! О нас пишут в газетах!

Серафима Львовна улыбнулась. Действительно, для неё жизнь остановилась, потеряла смысл и остроту.

– Я приду и на лекцию, и на выставку. Обещаю вам, – промолвила она с некоторым сомнением.

Окрыленный разговором, Викентий Илларионович некоторое время пребывал в приподнятом настроении. Ровно до того момента, пока в кабинет не явился сын Петр.

– Отец, я бы хотел серьезно поговорить с вами.

В душе у профессора все сжалось. Он знал, о чем думает его мальчик, о чем кричит его нежная душа.

– Скажите, что произошло с того времени, когда вы сами просили для меня руки Зои Федоровны, что переменило ваше намерение? – Петя говорил вызывающе. Голос его звучал звонко, он волновался и краснел. Но по всему чувствовалось, что он не намерен более ждать.

– Ничего не произошло, кроме того обстоятельства, что ваша мать, молодой человек, тяжело больна. Или вы полагаете, что мы с вами, юноша, с легкой душой оставим её страдать и примемся обустраивать вашу жизнь? Как вы это себе представляете? Свадьбу, гостей, и прочее, при том, что Серафима Львовна остается там, в своей комнате, наедине о своими страданиями!

– Да какие страдания, папа? Отчего она страдает? Не могу взять в толк! Вы же сами говорили, что доктора не находят ровным счетом ничего! Это я страдаю! Не вижу Зою, а если и вижу, то не знаю, что и говорить теперь! Она ждет, мне совестно, неловко, точно я обманул её!

– Петя, Петя! – профессор старался ободрить сына и хотел обнять его, но тот так возбужденно махал руками, что Соболеву пришлось отшатнуться. – Ты, брат, совсем развоевался! Поверь, женщины устроены особым образом, и во многом непостижимым. То, что происходит в женской голове, в женской душе, мужчине никогда, никогда не понять до конца, не осмыслить. То, что для нас пустяк, несущественно, для них целая трагедия! И с этим ничего не поделаешь, это просто принять и смириться с этим. Особенно, если хочешь любить.

Последние слова профессор произнес скорее для себя самого, нежели чем для своего расстроенного сына.

– Хорошо вам рассуждать о любви! – продолжал всхлипывать Петя. – Вы сами, когда пожелали, тогда и женились на маме. И не унижались ожиданием, не терзались сомнением!

Петя и не подозревал, что воткнул острый нож в зарубцевавшиеся раны отцовской души. Соболев замер, так как после этих слов забытые переживания сватовства, своего стыда, страха и отвращения юной невесты, все разом всколыхнулось и ожило. Но стоит ли посвящать в это сына? Ему еще предстоит пройти свой жизненный путь, полный разочарований и неудач.

– Вот что, давай подождем еще немного, я недавно говорил с мамой. Она обещала мне начать выходить…

– Она и раньше выходила иногда, – перебил Петя, и тотчас же краска стыда залила его лицо – сам того не желая, он выдал чужой секрет.

– Погоди, погоди, расскажи-ка, ты что-то знаешь?

Петя кивнул, не зная как дальше поступить. Это он случайно узнал, что мать не всегда сидит взаперти. Иногда, когда никого нет, она выходит одна и возвращается незаметно. Просто однажды Петя обнаружил, что её ботиночки мокрые, видимо горничная не успела их обтереть. Петя удивился еще больше, когда увидел, что шубка не так давно тоже была на воздухе. Юноша не знал, что делать с этим неприятным открытием и, не выдержав, выложил отцу.