- Да вот она, - кивнул в сторону белого здания Борис.

- Посидите на лавочке, я сейчас.

Помахивая сумочкой, оставив друзей в тенечке, Лиза сбегала на почту. Ничего... "А обещал писать каждый день", - расстроилась она. Обиженная и печальная, подошла она к лавочке, встретила вопросительный взгляд Иры, отрицательно покачала головой. С чуткостью влюбленного Артем мгновенно уловил этот их перегляд и обрадовался: кто-то там ей не пишет. "Не пиши, не пиши, не надо, - заклинал он того, другого, неведомого. - Оставь ее мне..."

Здорово было без Насти! Купили вина и фруктов и сидели вчетвером на террасе, укрытые вьющимся вокруг виноградом. Пили вино - терпкое, молодое, - ели желтые огромные груши, лакомились персиками. И болтали, болтали - о себе, своих институтах, друзьях и подругах... Несколько раз заходил сын хозяйки - что-то искал, вы-двигая ящики, хмуро молчал, повернувшись спиной к компании.

- Выпьешь с нами? - добродушно предложил Борис.

Не повернувшись, не сказав ни слова, парень отрицательно покачал головой. И больше уже, слава Богу, не приходил.

- Серьезный кадр, - уважительно сказал Борис. - Как кличут?

- А он не представился.

Оглушительный грохот, прогремевший прямо над головой, заглушил слова Лизы. В одно мгновение, как это бывает только на юге, клубящиеся грозовые тучи затмили яркое солнце, только что безмятежно сиявшее на чистом, без единого облачка небе. Засверкали зигзагами голубые молнии, снова загрохотал гром, и через минуту хлынул проливной дождь. Никакой виноград не мог спасти от него террасу.

- Бежим! - скомандовала Ира.

Захватив бутылку, стаканы, фрукты, спрятались в домике. За окном буйствовала стихия. Деревья клонились к земле, прилипали к стеклу сброшенные шквалом листья. Домик казался крошечным островком в высокой, несущейся к одной ей ведомой цели воде. Бурные ручьи, увлекая за собой глину и мелкие камешки, огибали домик справа и слева, пенились сзади и спереди. Высокое крыльцо стойко сдерживало натиск грозы.

Стемнело. По-прежнему шумел за окнами дождь. Ребята переглянулись: давно пора уходить. Вино выпито, фрукты съедены, беседа все чаще прерывается долгими паузами. А как уютно сидеть здесь, в полумраке - лишь два бра освещают комнатку, - сидеть и смотреть на прелестные лица...

- Ну мы пойдем, - решился наконец Артем.

- Подождем немного, - попробовал удержать друга Борис. - Дождь вот-вот кончится.

Но Ира с Лизой уже тоже встали.

- До завтра.

- До завтра. А у нас есть целлофан. Для вас. Вместо зонта.

Пригнувшись, растянув над головами целлофановое полотнище, Артем с Борисом нырнули в дождь и мрак.

- Хорошо посидели, - устало потянулась Ира. - Уберем со стола - и спать!

- Да чего там убирать? - лениво возразила Лиза. - Выбросим бутылку, и все дела.

Так и сделали. Выбросили бутылку, сбегали под большим, общим зонтом в дощатый домик, облачились в длинные, купленные специально к курорту ночные рубахи, почитали немного, чуть-чуть, чтобы ощутить острее, что они в тепле и уюте, разом погасили бра и тут же уснули под шум дождя, стук капель о крышу, под все те знакомые с детства звуки, которые с незапамятных времен вызывали те же чувства у всех людей на земле, если только люди спали под крышей, а не в джунглях и не в открытом море их настигала стихия.

А в Москве метался, получив все возможные разрешения на выезд - и даже билет! - несчастный, вконец запутавшийся в решениях и поступках Жан.

4

"Приезжай, я улетаю восьмого..." "Улетаю восьмого, жду, люблю, целую..." "Пришли твой адрес, прилечу попрощаться, улетаю восьмого".

Девушка на телеграфе чуть улыбнулась, принимая третью за день телеграмму.

Как пьяный, больной, шел от телеграфа Жан, глядя себе под ноги, не замечая ни нарядной улицы Горького, ни хорошеньких девушек, идущих навстречу, - не видя ничего, кроме Лизы, которая была так далеко и как будто рядом: ее зеленые русалочьи глаза, манящий рот - губы, как у негритянок, большие и сладострастные, - легкие пушистые волосы...

Надо было поехать, вдруг понял Жан. Купить билет на этот же поезд, только в другой вагон... А может, ему бы не продали? Как негру, как ино-странцу... Так попросил бы Сашку Башкирова, друга своего, из того маленького закарпатского города, название которого все никак не запомнит впрочем, теперь и это не важно. Сашка бы все сделал для Жана: русские дружить умеют!

Жан остановился посреди тротуара, его толкнули справа, толкнули слева, и он понял, что всем мешает - люди огибали его, как волны огибают рифы. Он отошел в сторону, прислонился плечом к театру Ермоловой - Лиза водила его сюда, объясняя шепотом суть пьесы, когда он что-то не понимал, - и закрыл глаза. Милый голосок пропел что-то совсем рядом, милый голосок о чем-то его спросил. Жан с трудом разлепил уставшие от бессонных ночей веки. Ярко накрашенная, очень хорошенькая блондинка в сиреневой кофточке и короткой юбке, открывавшей чуть не до бедер длинные стройные ноги, улыбалась ему, покачиваясь на тоненьких каблучках, помахивая большой белой сумкой на длинном ремне.

- Что случилось? - устало спросил Жан. - Я чем-то могу вам помочь?

Серебряные колокольчики смеха зазвучали в ответ. Жан с трудом понял в общем-то совсем несложную фразу.

- Это у вас что-то случилось. - Жемчужные зубки блеснули между полуоткрытых розовых губ. - Это я могу вам помочь.

Почему она повторяет его слова? Что это значит? Нет, что ни говори, русский язык на самом деле труден. Но и это тоже не важно. Там, в Париже, он забудет его.

- Спасибо. Не надо.

Отлепившись от стены старинного здания, Жан поплелся дальше, к Кремлю, к площади их революции, к сто одиннадцатому автобусу, который отвезет его на Ленгоры - туда, где он был так счастлив с Лизой, а теперь - так несчастен. Откуда это знала мама? Он вдруг увидел ее, вспомнил ее слова.

- Маленький мой, - говорила мама, привстав на цыпочки, чтобы повязать, как только она умела, сыну галстук, - там, в Москве, всегда помни, что у тебя есть мы, что мы тебя ждем и любим. Если что-то случится, бросай все и приезжай, обещаешь?

- Что может случиться? - недоумевал Жан.

- Все, - качала головой низенькая, толстенькая, как пампушечка, негритянка. Кончики белого платка, покрывавшего ее густые волосы, торчали надо лбом, как рожки. - Все, что угодно, дитя мое.

- Ну например? - подначивал ее развеселившийся Жан.

- Несчастная любовь, - подумав, сказала мама. Черные глаза подозрительно заблестели.

Странно было слышать от нее слово "любовь".

- Несчастная любовь? - расхохотался Жан. - Взгляни на меня, ма! Разве я похож на несчастного влюбленного?

- Сейчас - нет, - признала мама, думая о чем-то своем.

Она что-то знала? Предчувствовала? У нее что-то такое было? Спросить не посмел: мама есть мама, представить ее любящей и страдающей женщиной никто из ее детей не мог.

Сашка Башкиров встретил Жана, как всегда, шумно и энергично.

- Партию в шахматы? - с ходу предложил он и, не дожидаясь ответа, схватил со стола коробку.

Маленькие голубые глаза Саши весело блестели, высокий лоб завершала лихо торчавшая вверх шевелюра. Он был подвижен, как ртуть, его интересовало все на свете, он всех безотчетно любил, всегда готов был отдать свою зубную пасту, крем для бритья, хлеб, молоко - да все, что на этот момент у него имелось, - и все на журфаке и в общежитии тоже любили его.

"Что с ним такое?" - мимоходом удивился он, глянув на Жана, бросил коробку на стол и выдвинул еще идею:

- Сбегаем в Лужники? Там, говорят, пожар - на пол-Москвы. Поглядим, а?

- Какие шахматы? Какой пожар? - вяло ответил вопросами на вопросы Жан. - Как у тебя все просто... Через три дня я уезжаю.

- Куда? - вытаращил глаза Сашка.

- Домой. В Париж.

- Вот те на! - удивился Саша. - А факультет?

- А то у нас нет факультетов!

- Ну ты даешь!

Даже Сашка не смог подыскать слова, чтобы выразить свое изумление.

- Париж... - задумчиво протянул он и замурлыкал всем известную тогда песенку Ива Монтана. - Если б ты мог пригласить меня к себе в гости, я бы, кажется, отдал все... А вообще-то все мечтают увидеть Париж.

- Не все, - пришлось признать Жану. - Есть девушка, которой мы не нужны - ни я, ни Париж.

Саша перестал носиться по комнате, остановился, развернулся и воззрился на Жана.

- Это ты, что ли, о Лизе?

Он вдруг понял.

- Так ты из-за нее уезжаешь?

Жан, сидя на кушетке, понуро молчал. Потом поднял голову, взглянул на друга, и такая затравленность была в его коричневых добрых глазах, что Сашка ахнул.

- Ну вы и дурни! - воскликнул он.

- Дурни? - не очень понял Жан.

- Дурачки, - разъяснил Сашка. - Разве же это метод?

- А что - метод? - с надеждой спросил Жан.

- Ну-у-у, я не знаю!

Саша озадаченно проехался пятерней по своей всегда взъерошенной шевелюре. Конечно, он не был экспертом в сложнейших делах любви - да и кто в них эксперт, разве что Казанова? - но ведь его спрашивали, значит, следовало отвечать. Он надул щеки, с шумом выдохнул воздух.

- Я бы остался, - решительно рубанул он рукой воздух. - Остался бы и боролся.

- За любовь бороться нельзя, - возразил Жан. - Не можно.

- Еще как можно!

Сашка снова забегал по комнате, засыпая Жана примерами из мировой классической литературы. Опуская финалы - почти все они были почему-то печальны, - он рассказывал исключительно о борьбе героев и героинь за то, что им казалось счастьем, судьбой. Жан слушал и не слушал. Он видел перед собой Лизу.

- Знаешь, - перебил он Сашу на самом интересном, как тому казалось, месте, - а если я полечу в Сочи? Смогу я ее найти? Ведь у вас есть - как там ее? - прописка, и я знаю фамилию.

- Прописка-то есть, но в частном секторе...

Сашка принялся объяснять Жану наши удивительные порядки и то, как все или почти все их обходят, хитрят и обманывают родное государство, потому что иначе фиг-два проживешь! Жан опять-таки не очень слушал, уловив главное: Лизу найти почти невозможно.