Наталья Майорова - Пепел на ветру

Оказалось, что слишком легко. Она накопила слишком много сил для этого. Теперь они сжигали ее изнутри.

Конечно – не только они.

Болезнь…

Денег на светил не нашлось, но в земской больнице в Тверской губернии бесплатно принимал один доктор, хотя и не имевший большого веса в медицинских кругах, но зато прекрасно разбиравшийся в женских болезнях. Материалист и почти циник, в изначальном, античном смысле этого слова.

– Устраивайте свои дела, сударыня. Полгода от силы. Может, и меньше. В зависимости от того, когда метастазы перейдут на жизненно важные органы. Это, увы, непременно произойдет. Оперировать не вижу смысла.

И добавил, морщась, на миг утратив суховато-отстраненный вид:

– Ну не доросла еще наша медицина до того, чтобы успешно делать такие операции.

С того дня и осталась в жизни Татьяны Ивановны Кантакузиной только одна забота.

Устроить сына.

Ее мальчик, ее Сашенька. Хрупкое сокровище. Решительно не способное уцелеть в этом мире без посторонней помощи. Она даже не пыталась спорить с теми, кто смеялся над ее материнскими иллюзиями. Иллюзия! Ах, господа, вы разве не знаете, что подобные особенности прекрасно передаются по наследству?

Семнадцать лет назад она вышла замуж за вот такое точно создание не от мира сего. Если тогда она и питала какие-то иллюзии, то совсем, совсем недолго.

Вся ее родня вынесла ему мгновенный и окончательный приговор: жулик и альфонс. Смуглый темноглазый красавец, называвший себя валашским князем и отвечавший беспомощной улыбкой – совершенно обворожительной! – на язвительные вопросы о подлинности титула и средствах к существованию. К такому и близко подходить не стоило, не то что венчаться.

Нет, ей никто не отказал от дома. Просто отчетливо дали понять – как это они умели, – что она нежелательное лицо.

Впрочем, еще задолго до этого замужества она отнюдь не была для них желательным лицом. Как и ее отец, родившийся в сибирской ссылке. И как дед, когда-то опозоривший семью, связавшись с бунтовщиками Пестелем и Трубецким. Да, представьте, в этой семье до сих пор так считали!

Но до замужества ее еще терпели. Привечали даже: бедное дитя, пострадавшее безвинно. Теперь оказалось, что вовсе не безвинно: увы, гнилая ветвь рода и не могла произвести ничего хорошего.

С князем Василием Андреевичем Кантакузиным она прожила в браке девять лет – в общем-то, счастливых, хотя средств к существованию так и не отыскалось. Беспомощная улыбка не сходила с его уст, когда он рассказывал жене и не замедлившему появиться на свет сыну о ближайших перспективах. О да – славное имя князей Кантакузиных, громадное поместье под Кишиневом… разумеется, будет наше, дядюшка стар, а кому же еще наследовать?

Возможно, это поместье и существовало в действительности – Татьяна Ивановна так и не узнала, так ли это, а в последние года два своей жизни Василий Андреевич уже о нем не вспоминал. Он начал захаживать в питейные заведения – не то что каждый день, но частенько – и умер неожиданно и довольно нелепо, простудившись вот такой же холодной зимой, когда шел домой пешком через всю Москву от каких-то знакомых.

Оставшись с сыном одна, Татьяна Ивановна первым делом сменила квартиру – переехала с Малой Никитской на Мытную, в старинный дом с могучими стенами, помнивший еще времена царя Алексея Михайловича. Здесь ее никто не знал и никто – она уж позаботилась об этом – не называл княгиней.

Пожизненный пенсион, назначенный ей за заслуги покойного отца, давал возможность жить… вернее, существовать – разве что по-мещански. И пусть – уже хорошо, что можно не обивать пороги чванной родни. Если разумно ограничивать расходы, ничто не помешает ей дать Сашеньке хорошее образование. Она решила, что он должен учиться юриспруденции. Самая подходящая основа для государственной карьеры. А уж карьеру-то он сделает, у него блестящий ум – это признавали все! – и она, мать, всегда будет за его спиной, готовая подсказать и поддержать.

Но теперь получалось, что ее – не будет! Не будет совсем? Это чертовски сложно представить, но на размышления о себе совсем не было времени. Надо думать о Сашеньке! Это казалось единственно правильным и до времени даже спасительным.

Бодрое январское солнце переливалось над Конной площадью и церковью Св. Троицы точно так же, как и над Синими Ключами. Толстые пласты слежавшегося снега искрились, как вата с рождественской елки, которую Татьяна Ивановна и Сашенька еще в прошлые праздники превращали в сказочный сугроб с помощью клейстера и блесток. Окон квартиры было почти не видно из-за частокола сосулек – Татьяна Ивановна, открывая тяжелую парадную дверь, привычно подумала, что надо пожаловаться на дворника.

– …в бордель!

Гневный крик утонул в хохоте. Топот и возня за дверью… потом звонкий юношеский голос, вздрагивающий от смеха, протянул:

– Ну ты балда! Ой, балда-а-а… Пошли уже – увидишь, все шлюхи будут твои!

Татьяна Ивановна слушала, прислонясь к стене и машинально разматывая шаль. В передней было сумрачно и – с мороза – казалось тепло… на самом-то деле холод, конечно, кто ж без нее позаботится…

Распахнулась дверь в комнаты, выплеснув расплывчатый свет, – двое молодых людей, пихаясь и толкаясь, ввалились внутрь.

– Ой… – Тот, что не Сашенька, увидел ее первым и остановился с разгона, ухватившись за косяк и придержав приятеля за шкирку, без всяких церемоний. – Гляди-ка, кто приехал… – После чего попытался отвесить джентльменский поклон, но не преуспел и, качнувшись, едва устоял на ногах.

Сашенька же, разглядев наконец мать, состроил гримаску.

– И вам также добрый день, – ровным холодным голосом проговорила Татьяна Ивановна, неторопливо расстегивая шубу.

Таким тоном она всегда разговаривала с родственниками – а перед нею был именно один из них… да это и посторонний бы понял, увидев рядом его и Сашеньку. На первый взгляд они отличались друг от друга только мастью: в потомке князей Кантакузиных изрядно сказалась южная кровь, а на бледном лице его товарища даже зимой просвечивали веснушки, и светлые кудри торчали в разные стороны совершенно неаристократическим образом.

Поняв, что на него гневаются, Максимилиан Лиховцев небрежно пригладил волосы, выпустив при этом Сашенькин воротник. Чем лишил приятеля точки опоры – тот пошатнулся, ударился плечом о стену и выругался… очень тихо, почти беззвучно, но Татьяна Ивановна, увы, прекрасно расслышала.

– Извольте отправляться домой, милостивый государь, – велела она белобрысому. – А ты, мой друг…

– Я ухожу вместе с Максом.

Сашенька поднял на нее взгляд. Прекрасные темные валашские глаза – совершенно лишенные выражения. Точь-в-точь как у Николая Павловича Осоргина.

Шестнадцать лет – время первых соблазнов. Разумеется, спиртное принес в дом этот Лиховцев.

Она дождалась, когда их топот стихнет на лестнице, и прошла в комнату сына, чтобы найти и выбросить бутылку из-под вина. За последние месяцы ей приходилось делать это всего раза три. Совсем не часто для матери взрослеющего сына. Ребенок, господи, он же совершенный ребенок… И как он будет без нее?!

Нет, она даже теперь не разрыдалась. Уж держаться так держаться, а то ведь эту истерику стоит только начать!

Взявшись прибирать художественный беспорядок, она снова начала вспоминать поездку в Синие Ключи. Солнце на сосновых стволах, ряд белых колонн, громко тикающие часы с кленовыми листьями… Сухопарая фигура Николая Павловича, замороженный взгляд его блекло-голубых глаз…

Они поладят, подумала Татьяна Ивановна очень спокойно. Непременно поладят. Но для верности надо сделать еще один визит… Тоже нелегкий…

– Что чувствовали жители Константинополя, когда по ромейским мостовым скакали всадники Османа? Когда время вытекало из рук, как вода? Вот вы – что вы чувствуете сейчас?

Максимилиан, распознав, что вопрос профессора обращен к ним, сделал понимающее лицо.

– Это ужасно.

– А я не чувствую ничего такого, – заявил Александр, хмурясь, будто говорил против воли. – В смысле, конца. Наоборот – я чувствую, что у России великое будущее.

Михаил Александрович Муранов сокрушенно поморщился. Недавно мать Александра и его собственная троюродная сестра Татьяна (когда-то он был в нее даже немного влюблен) явилась к нему после десятилетнего перерыва и то умоляла, то грозила: ее единственный сын должен стать модным и финансово состоятельным юристом, не увлекай его попусту своей историей! Какая вредная чушь, думал Муранов, мать не может распоряжаться судьбой уже почти взрослого сына! С чего это вообще взбрело ей в голову!.. Смотрел на кузину, когда-то хорошенькую, и почти не узнавал ее. До чего ж она похудела и… да, подурнела, чего уж там! Выглядит почти старухой, а ведь ей и сорока еще нет… Мог бы и пожалеть ее, согласиться для виду, что перестанет принимать дома младшего племянника, вести с ним исторические беседы, но почему-то невпопад разволновался, обиделся за свою науку и начал было в чем-то убеждать Татьяну… Она заявила, что и не ждала ничего иного от Мурановых.

И вот теперь каждый раз, когда видит обоих юнцов, профессор Муранов ощущает какое-то неясное беспокойство, совершенно, против обыкновения, не касающееся исторических штудий. Как будто что-то нужное не сделано…

– Знаешь что, – хмуро сказал Александр, глядя на темно-зеленые портьеры, за которыми скрылся дядя, – пойду-ка я домой.

– С чего вдруг?.. Ну хочешь – иди! Только что ты там делать будешь? Давай тогда уже в кабак пойдем!

– На твои деньги? – Кузен саркастически скривил рот. – Ха!

– Да ладно! Что, у тебя и двугривенного не найдется? У Юдовского в долг накормят…

– Щи да каша пища наша. И водка из чайничка. – Алекс поднялся рывком. – А что, пошли. Не с дядей же чай пить…

На улицах мела тополиная поземка, солнце мелькало сквозь рваные облака. Дождь, собиравшийся с утра, из-за ветра так и не пролился. Когда вышли на Пречистенскую набережную, Макс начал жадно вдыхать воздух, полный влажного речного запаха, и радостно жмуриться: