— Мы всегда жили в этих местах.

Лукас работал лесорубом на общинных землях северной Новой Англии. Профессиональные лесопромышленники относились к лесу с уважением, они сознавали, что до них целые поколения людей вырубали его, не задумываясь о консервации или посадках молодняка. Новые лесопромышленники были терпеливы и щепетильны в своем деле. Такие, как Лукас, смотрели на них как на палочку-выручалочку. Когда твои дела совсем плохи и срочно нужны наличные, всегда пригодится навык работы лесорубом. Профессионалы с презрением относились к таким, как Лукас, и давали им второстепенную работу, например — погрузка бревен на грузовики и их разгрузка на лесопилке. В северной Новой Англии Лукаса называли лесорубом, но, если бы он жил в другой части Америки, его вполне могли бы называть бродягой, пьянчугой или отбросом общества. Он принадлежал к огромному братству людей, которые не имели конкретной работы, производили на свет вместе со своими женами-неряхами немыслимое количество детей и многочисленными семьями селились в полуразрушенных, ветхих хибарах.

В эру свободного образования лесорубы северной Новой Англии учились очень мало, либо не учились вообще, и часто их наниматель вынужден был платить наличными, так как его работники были не в состоянии подписать чек. Все, что знал лесоруб, он знал благодаря инстинктам, услышанным разговорам и, гораздо реже, благодаря наблюдениям. Большую же часть времени он посвящал дешевому вину и низкопробному виски. Жил он в шатких деревянных домах, обшитых просмоленной бумагой, без воды и канализации. Он пил, бил жену и измывался над детьми, но у него было одно достоинство, которое, как он считал, перевешивало все его недостатки, — он платил по своим счетам. Задолжать — это было единственным и главным грехом для таких, как Лукас Кросс. Именно тем фактом, что эти люди оплачивают свои счета, традиционно прикрывался житель маленького городка северной Новой Англии, когда сталкивался с проблемами, возникающими из-за обитателей хижин, живущих по соседству.

— Нечего из-за них волноваться, — мог бы сказать кому-нибудь, и особенно туристу из столицы, житель Новой Англии. — Они оплачивают счета, занимаются своими делами и платят налоги. От них нет никакого вреда.

Такое отношение было заметно также по добропорядочным рабочим и служащим, которые отвернулись от бедствующих семей лесорубов. Конечно, жаль, если несчастный ребенок умер от холода или недоедания, но совсем не обязательно из-за этого тревожить осиное гнездо. Правительство было удовлетворено состоянием вещей, так как обитатели хижин, которые как гнойные нарывы распространились по всему телу Новой Англии, никогда не требовали дополнительной помощи. Лукас Кросс отличался от большинства лесорубов тем, что у него была работа, которой он занимался, когда его задабривали виски или определенной суммой денег. Он был искусным плотником и столяром-краснодеревщиком.

— Ничего подобного в своей жизни не видел, — говорил Чарльз Пертридж вскоре после того, как ему удалось уговорить Лукаса сделать для миссис Пертридж кухонные шкафчики. — Лукас пришел не пьяный, а так, слегка выпивший. Его рулетка выглядит как часы за два доллара. Ну, какое-то время он сидел и разглядывал стены нашей кухни, потом, ругаясь себе под нос, он начал все измерять, а потом уж чертить и пилить. Прошло еще немного времени, и я увидел кухонные шкафы, лучше которых вы не найдете во всем Пейтон-Плейс. Вот посмотрите.

Шкафчики были сделаны из сучковатой сосны, они сияли, как атлас, и до миллиметра точно занимали место между окнами кухни миссис Пертридж.

За несколько лет Лукас Кросс сделал большую часть «отделочных» внутренних работ в домах по Каштановой улице, а все, что не сделал он, было сделано еще его отцом.

— Отличные столяры эти Кроссы, — говорили горожане и добавляли: — Когда трезвые.

— Моя жена хочет, чтобы Лукас, когда закончит свою работу в лесу, сделал буфет для нашей столовой.

— Сначала ей придется выбить из него хмель. Заработав деньги в лесу, он всегда уходит в такой запой, что чертям тошно, а потом уж снова ищет работу.

— Все из хижин одинаковые. Немного поработают, потом пьют, но гораздо дольше, опять работают и опять пьют.

— Нечего из-за них волноваться. От них нет никакого вреда. Они оплачивают свои счета.

— Хочу понять почему лесорубы пьют, — сказал как-то Сет Басвелл, пребывая в редком для него философском настроении. — Кто-то может предположить, что у них не хватает фантазии. Мне интересно, о чем они думают. Без сомнения, они надеются и мечтают, как и каждый из нас. И тем не менее получается, что их волнуют только виски, секс и пища.

— Прислушайся к себе, старина, — сказал д-р Свейн. — Когда ты так говоришь, становится понятно, что ты получил образование в старом, добром Дартмуте.

— Извини, — сказал Сет и снова заговорил с произношением, характерным для этих мест Возможно, пренебрежение «р» и проглатывание окончаний было достаточно лицемерным занятием со стороны Сета, но его отец, несмотря на свое произношение, заработал кучу денег и благодаря ему же собрал необходимое количество голосов на выборах.

— Может, они и действительно безвредные ребята, эти наши лесорубы, — сказал Сет. — Что-то вроде дрессированных животных.

— Только не Лукас Кросс, — сказал д-р Свейн. — В нем есть что-то подлое. Эти крути вокруг глаз, — от них мне становится не по себе. Он похож на шакала.

— Лукас такой же, как все, Док, — утешительно сказал Сет. — Тебе мерещится то, чего нет.

— Будем надеяться, что это так, — ответил Док. — Но я в этом сомневаюсь.


ГЛАВА VIII


Селена спала на раскладушке, которая служила ей кроватью и обычно стояла в той стороне комнаты, что считалась кухней в хижине Кроссов. Тринадцатилетняя Селена была хорошо развитой девочкой для своего возраста, ее короткая и часто поношенная одежда не могла скрыть уже сформировавшиеся грудь и бедра юной школьницы. Большая часть одежды Селены перешла ей по наследству от детей состоятельных родителей и была передана Селене дамами, занимающимися благотворительной деятельностью при конгрегациональной церкви. У Селены были длинные, темные, вьющиеся волосы, темные, чуть раскосые глаза, красные, припухлые, четко очерченные губы и поразительно белые зубы. Глядя на гладкую, золотистую кожу Селены, можно было подумать, будто она живет в краях, где круглый год светит теплое солнце, чего, конечно, не скажешь о Новой Англии с ее бесконечно длинными зимними месяцами.

— Вдень она пару золотых сережек, — говорила мисс Тронтон, — и каждый подумает, что именно так выглядит молоденькая цыганка.

Селена была мудрым ребенком. Этой мудрости ее научили нищета и несчастья. В тринадцать лет она смотрела на безнадежность как на старого, упорного врага, неизбежного, как смерть.

Иногда, глядя на свою мать Нелли, она думала: «Я выберусь отсюда, я никогда не буду такой, как она».

Нелли была невысокой, вялой женщиной. Однообразная пища, которая состояла в основном из картошки и хлеба, привела к нездоровой полноте. Ее редкие, жирные волосы обычно были завязаны неряшливым узлом на не очень чистой шее. Руки ее, узловатые и грубые, с поломанными, грязными ногтями, были вечно вымазаны в саже.

«Я выберусь отсюда, — думала Селена, — я никогда не позволю себе так опуститься».

Но безнадежность всегда стояла рядом, она всегда была готова подтолкнуть локтем в бок и сказать:

— О, неужели? И как же ты собираешься выбраться отсюда? Куда ты пойдешь, и кто там будет за тобой присматривать?

Когда Лукаса не было дома или когда он бывал трезв, Селена была полна оптимизма: «О, я смогу. Так или иначе, но я обязательно выберусь».

Но чаще всего все было как в этот вечер. Селена лежала на раскладушке и слушала храп старшего брата Пола, доносившийся от кровати у противоположной стены, и аденоидальное дыхание младшего брата Джо, который спал на такой же раскладушке, как и у нее. Но эти звуки не могли заглушить более громкие, идущие со стороны двуспальной кровати. Селена лежала тихо и слушала, как Лукас и Нелли совершают акт любви. Лукас занимался этим молча. Хрюкает, как свинья в огороде, думала Селена, а дышит как речной пароход на Коннектикуте. Нелли же не издавала ни звука. Селена слушала, закусив нижнюю губу, и мысленно умоляла: ради Бога, быстрее. Лукас хрюкал все сильнее и дышал все громче, тревожно визжали старые пружины двуспальной кровати, быстрее, быстрее. Наконец Лукас взвизгнул, как теленок в руках мясника, и все кончилось. Селена уткнулась в пахнущую плесенью подушку без наволочки и беззвучно заплакала.

«Я выберусь, — зло подумала она, — я обязательно выберусь отсюда».

Безнадежность — старый враг Селены — даже не стала ничего говорить, она просто была рядом.


ГЛАВА IX


Эллисон Маккензи никогда не бывала в доме Селены. Обычно она спускалась вниз по грязной дороге до дома Селены и на улице ждала, когда выйдет ее подруга. Эллисон часто задумывалась, почему никто из Кроссов никогда не приглашает ее в дом, но она не осмеливалась спросить об этом Селену. Однажды она спросила об этом свою маму. Констанс утверждала, что Селена стесняется своего дома, и больше Эллисон никогда не заводила разговор на эту тему. Констанс, кажется, не могла понять, что Селена была абсолютно уверена в себе и что это именно она, Эллисон, всегда стесняется и стыдится самой себя. В основном Селена выходила из хижины сразу, как только замечала Эллисон, иногда она появлялась из загона, пристроенного к дому, в котором Лукас держал несколько овец. Если Селена была в загоне, она всегда кричала Эллисон: «Подожди минутку, я только помою ноги», но почему-то никогда не предлагала Эллисон подождать в доме. Маленький братишка Селены всегда хвостиком бегал за сестрой, но в этот субботний день Селена вышла из дома одна.