— Я скорее умру, чем не буду придавать ничему значения.

А так как это трудно, если не невозможно, для человека — выжить, не любя хоть что-нибудь, — Сет Басвелл обратил свою любовь на Пейтон-Плейс. Это была терпимая, беспристрастная любовь, которая не требовала и не ждала ничего взамен, и со стороны больше походила на заинтересованность и гражданскую гордость, чем на любовь.

«Нам нужна новая средняя школа, — писал Сет в редакторской статье, — но, конечно, это будет нам стоить денег. Вырастут налоги. С другой стороны, с тем, что мы имеем, мы не можем дать детям достойное образование. Мне кажется, те люди, у которых есть дети, и те, кто собирается их иметь, должны решить: или они платят налоги на собственность на 1 доллар и 24 цента выше, или нас удовлетворяет второсортное образование».

Люди северной Новой Англии — люди Сета, и он хорошо их знал. Его терпимость, его кажущееся безразличие одерживали верх там, где сила и приказной тон неминуемо потерпели бы поражение. В Пейтон-Плейс говорили, что Сет никогда не использовал «Таймс», как оружие, даже во время политических кампаний, и это была правда. Сет публиковал материалы, интересующие жителей Пейтон-Плейс и ближайших городов. Какими бы ни были мировые новости, которые Сет получал из «Ассошиэйтед Пресс», Сет никогда не комментировал и не распространялся о них в редакторских статьях. «Светские новости, городские сплетни и прочая вода — вот что вам предлагает „Таймс"», — так могли сказать владельцы других газет штата. И тем не менее за первые несколько лет владения газетой Сет добился того, что его город получил новую среднюю школу, был построен Мемориальный парк и создан фонд для его содержания. Он собрал немало денег, которые были переданы на строительство городской больницы, и через газету собрал добровольцев для строительства новой пожарной части. Годами, с помощью своей терпимости и несиловой манеры, Сет заботился о том, чтобы его город рос и улучшался, а потом родился сын Лесли Харрингтона. Получилось так, что у Лесли, одержавшего победу на новом поле, появились новые интересы. В год, последовавший за рождением Родни, на городском собрании впервые поднялись голоса против Сета, и это были голоса рабочих с фабрики. Год за годом, когда дело касалось волнующих Сета проблем, таких как строительство новой школы и закон о зонах, большинство голосов было против редактора. Сет отступал за свое терпимое безразличие и позволял Лесли Харрингтону занимать позицию, близкую к диктаторской. Сет упорно отказывался использовать газету для пропаганды своих идей. Он пожимал плечами и говорил, что люди скоро устанут от диктаторских методов Харрингтона, но тут он ошибался, — Лесли не диктовал, он покупал. Когда Сет это понял, он снова пожал плечами, и все в городе говорили, что его терпимость героических пропорций. Сет и сам в это верил, пока в один прекрасный день 1939 года в его кабинет, сжав кулаки, не вошла бледная Эллисон Маккензи.

— Элсворсы подали в суд на Харрингтона, — сказала она. — И все говорят, что они не выиграют ни цента, потому что жюри целиком состоит из работников фабрики. Что мы собираемся предпринять?

Сет посмотрел на напряженную, прекрасную девушку шестнадцати лет и постарался ей объяснить, почему они ничего не собираются предпринимать по делу «Элсворсы против Харрингтона».

— Меня это раздражает не меньше, чем тебя, — сказал он. — Действительно, я часто грозил использовать газету как инструмент разоблачения. Я угрожал каждый год перед городским собранием, когда понимал, что потерплю поражение, выступив с предложением о строительстве новой школы или законе о зонах. Но я никогда этого не делал. Почему? Потому что я верю в терпимость, а одно из требований терпимости — это не только умение выслушать точку зрения другого, но и не забивать ему в глотку свое мнение. Я скажу все, что я думаю, любому, кто захочет слушать, но я не буду принуждать читать об этом на страницах моей газеты.

— Даже если вы уверены в своей правоте? — спросила звенящим голосом Эллисон — она не верила ему.

— Разве в этом дело? Мнение одного человека и право другого защитить себя от него — разные вещи. Я напечатаю что-нибудь в газете, позже человек придет домой и прочитает это, но меня не будет рядом, если он захочет возразить мне. Единственный выход для него — сесть и написать «Письмо редактору», и тогда это будет несправедливо по отношению ко мне, потому что, если я захочу возразить читателю, его не будет рядом.

— Не знаю, — сказала Эллисон, контролируя свой голос, — как вы дошли до таких мыслей, и меня это не волнует. Я принесла то, что я написала. Я не прошу вас печатать в газете свое мнение. Напечатайте мое и напечатайте мою фамилию. Я не боюсь писать то, что думаю, и меня не волнует, кто это прочтет и кто со мной не согласится. Я знаю, что права.

— Давай посмотрим, что ты написала, — сказал Сет, протягивая руку.

Эллисон написала много, это касалось Конституции, Декларации Независимости и Богом данного права человеку на справедливый суд. Она также написала о желании скупца делать деньги, которое доходит до такой степени, что он уже не придает значения тому, как он их добывает. Она обвинила Харрингтона в безразличии и бездушии, потому что, если он имеет право называться человеком, он никогда не стал бы ждать суда, а сам бы положил деньги на счет Элсворсов и до конца жизни чувствовал бы себя виноватым перед Кэти Элсворс. Пришла пора, писала Эллисон, подняться людям, которым дорога их честь. Если в свободной Америке человеку грозит предвзятое слушание в суде — пришла пора испытать души людей. Всего Эллисон исписала семнадцать страниц, выражая свое мнение о Лесли Харрингтоне и о том, в каких клещах он держит Пейтон-Плейс. Сет закончил чтение и аккуратно положил рукопись на стол.

— Я не могу напечатать это, Эллисон, — сказал он.

— Не можете! — крикнула она и схватила свои бумаги со стола. — Вы просто не хотите!

— Эллисон, дорогая…

Ее глаза наполнились злыми слезами.

— А я думала, вы мой друг, — сказала она и выбежала из кабинета.

Сигарета обожгла пальцы Сету, и он резко выпрямился в кресле. Какой-то момент его разум отказывался воспринимать окружающее, но потом в поле его зрения попал книжный шкаф у противоположной стены, и Сет понял, что находится в гостиной, в своем собственном доме.

— Будь оно все проклято, — пробормотал он и начал обследовать пол в поисках оброненного окурка.

Увидев его, Сет втоптал окурок в ковер, откинулся в кресле и допил полупустой бокал. С кухни неслись приглушенные голоса мужчин, играли в карты.

— Дальше.

— Я пас.

— Называй.

— Черт, а я сидел с тремя королями.

«Мои друзья, — подумал Сет и сглотнул слюну от слишком много выпитого на пустой желудок. Это, конечно, способствовало и дурным воспоминаниям. — Мои добрые, усталые, настоящие друзья», — подумал Сет и снова услышал голос из прошлого:

— А я думала — вы мой друг!

Сет допил бокал и налил новый. «Я был твоим другом, ты это знаешь, — мысленно обращался Сет к Эллисон из прошлого. — Если бы ты слушала меня, тебе не было бы так больно. Я старался научить тебя не волноваться слишком много. Это беспокойство обо всем, оно всегда было в тебе, моя дорогая. Это было видно по тому, как ты писала, а так, моя дорогая, милая, талантливая, прекрасная Эллисон, не делается ясная, разумная, аналитическая проза».

— Стрит, все пики, мой Бог! — долетел до Сета полный энтузиазма голос Чарльза Пертриджа.

«Мой друг, — подумал Сет, — мой добрый друг Чарли Пертридж. Какие оправдания мы придумывали тогда друг для друга, Чарли. Замечательные оправдания, они звучали весьма благородно!»

И неожиданно Сет снова был там, в 1939-м. Октябрь 1939-го. «Бабье лето» 1939-го, переполненный зал суда, и его друг Чарли Пертридж мягко говорит его другу Эллисон Маккензи:

— Дорогая, запомни, что ты поклялась говорить правду. Я хочу, чтобы ты рассказала суду, что точно произошло вечером в День труда в этом году. Не бойся, дорогая, ты здесь среди друзей.

— Среди друзей? — это не был голос ребенка, который благодарил Сета за возможность писать статьи в газету. За деньги. — Друзья? Кэти Элсворс — мой друг. Она — мой единственный друг в Пейтон-Плейс.

— Теперь, — звучал голос Чарльза Пертриджа в воспоминаниях Сета. — Не было ли так, что у твоей подруги Кэти Элсворс закружилась голова, когда она посмотрела на вращающиеся части машины в этом доме в луна-парке?

— Протестую, ваша честь! — это был голос Питера Дрейка, молодого адвоката, открывшего свой офис в Пейтон-Плейс один Бог знает зачем.

Он пришел, как говорили горожане, «неизвестно откуда» и до дела «Элсворсы против Харрингтона» занимался разбором пустячных дел рабочих с фабрики. И вот, пожалуйста, осмеливается возражать Чарли Пертриджу, который родился в этом городе.

Достопочтенный Энтони Элдридж, упрямо отказывающийся поселиться на Каштановой улице, хотя он был судьей и мог себе это позволить, поддержал Питера Дрейка. Суд не интересовало, что думает Эллисон, его интересовало только то, что она видела. Сет посмотрел на жюри, чтобы узнать, какой вред нанес вопрос Чарли, — жюри состояло из сторонников Лесли Харрингтона. В Пейтон-Плейс невозможно было найти двенадцать человек, которые бы не работали на фабрике и не брали бы кредит в городском банке, где Лесли был председателем правления, а Лесли действовал быстро. Он уволил Джона Элсворса, отца Кэти, неожиданно нашел покупателя на дом, который арендовала семья Элсворсов. Не удивительно, что работники с фабрики были на стороне Лесли, подумал Сет, глядя на Эллисон, занявшую место свидетеля.

Слушание продолжалось три дня, единственный человек, который поддержал Эллисон Маккензи, — Майкл Росси. Он показал, что, когда он подошел к механику и попросил его отключить механизмы, работающие в «доме смеха», тот сказал, что не знает, как это сделать. Показания Льюиса Уэллеса, по мнению Пейтон-Плейс, не шли в счет, потому что все в городе знали, что он и Кэти «ходят вместе» и он, естественно, будет ее поддерживать, тем более, если речь идет о тридцати тысячах долларов.