— Мы пришли спросить вас о похоронах Нелли Кросс, — сказала она.

— Ну? И что же вы хотите знать? — спросил священник таким же готовым дать бой тоном. — Я уже дал ответ тем, кто в этом заинтересован.

— Вы не можете так поступить! — подал голос кто-то из толпы, и к нему сразу присоединилось несколько других.

— Вы должны похоронить Нелли, если ее дети хотят, чтобы ее похоронили!

— Хоронить людей входит в ваши обязанности!

— Вы кто? Католик?

Пока толпа продолжала шуметь, преподобный Фитцджеральд не произнес ни слова. Наконец все умолкли, почувствовав, что, если священник молчал так долго, он должен сказать что-то значительное.

— Все сказали, что хотели? — выкрикнул преподобный Фитцджеральд.

Воцарилась такая тишина, что даже Сет Басвелл, который стоял на краю тротуара с Майком Росси, удивился. Казалось, священник целую вечность ждал ответа. Наконец он заговорил.

— Я тоже сказал свое слово, — кричал Фитцджеральд. — Я не похороню католика, покончившего жизнь самоубийством. Убийство — грех. Убил человек себя или другого человека — в глазах церкви это одно и то же. Я не могу и не хочу хоронить католика, покончившего жизнь самоубийством.

И хотя священник не предварил слово «церковь» словами «Святая Римская», в толпе не было ни одного мужчины, женщины или ребенка, который бы не понял, что преподобный Фитцджеральд подразумевал именно это. Поднялся страшный крик, но он обрушился на дверь дома священника, в которую он удалился. Спектр эпитетов колебался от «паписта» до «менялы», и они выкрикивались с такой злостью и ненавистью, что даже самому терпимому человеку в городе — Сету Басвеллу — стало не по себе.

Сет, который шутил в своей газете над противоборствующими религиозными фракциями в городе, с отвращением отвернулся от кричащей толпы.

— Ради Христа, Майк, — сказал он. — Мне надо выпить.

— Мы свяжемся с надлежащими органами, — говорила собравшимся Роберта Картер. — Мы должны добиться, чтобы его изгнали из нашей церкви и прислали вместо него человека, знающего свой долг!

Однако организации, которая могла бы усмирить гнев толпы, не существовало. К тому времени, когда конгрегационалисты на своем собрании решили обратиться в надлежащие инстанции, останки Нелли Кросс начали разлагаться, и в толпе протестантов не было ни одного человека, который бы не понимал этого. В конце концов Нелли Кросс похоронил человек по имени Оливер Рэнк. Это был проповедник религии настолько новой в Пейтон-Плейс, что ее все еще называли «сектой». Название церкви, во главе которой стоял мистер Рэнк, было следующим: евангелистская церковь пятидесятников Пейтон-Плейс. Те же, кто не посещал службу в этой церкви, называли ее «Кучка Святых Роллеров с Фабричной улицы» Оливер Рэнк пришел к Селене Кросс и освободил ее от всех забот, связанных с ритуалом захоронения усопших. Через два дня после того, как Нелли покончила с собой, она нашла покой на холмике за зданием, которое прихожане Рэнка использовали как церковь. Из-за близкого соседства с фабрикой на этой земле почти не росла трава. В воздухе здесь почти всегда висели дым и сажа, а земля была твердой и голой.

На следующий день видели, как из дома католического священника вышел преподобный Фитцджеральд — он ходил исповедоваться к отцу О'Брайену. В тот же день Фитцджеральд подал в отставку, и Маргарет Фитцджеральд начала собирать свои пожитки, чтобы вернуться к своему отцу в Уайт-Ривер. В Уайт-Ривер, как говорила Маргарет, всем известно, какую позицию она занимает в религиозных вопросах.

— Ну что ж, — говорил Сет Басвелл Мэтью Свейну, — теперь, возможно, все встанет на свои места в Пейтон-Плейс. Пока это продолжалось, было тяжелое время, но теперь все кончено.

Д-р Свейн посмотрел на холмы, где все еще бушевал огонь.

— Нет, — сказал он, — еще не конец.


ГЛАВА XVIII


Эллисон Маккензи оставалась в больнице пять дней. Первые два из пяти она находилась, как сказал доктор Свейн Констанс, в состоянии шока. Она отвечала на вопросы, когда ее спрашивали, ела, когда перед ней ставили еду, но после этого в ее сознании не оставалось воспоминаний о том, что она делала или говорила.

— С ней все будет в порядке, — говорил доктор Констанс. — Она просто ускользнула на какое-то время из реальности в мир теней. Это прекрасное место, очень уютное. Природа специально придумала его для уставших от борьбы, страха или горя.

На третий день Эллисон вышла из этого состояния. Когда Док приехал в больницу, он обнаружил, что она лежит на кровати, уткнувшись лицом в подушку, чтобы заглушить свои рыдания.

— Успокойся, Эллисон, — сказал он, нежно поглаживая ее по затылку.

Док присел на край ее кровати, эту привычка сестра Мэри Келли считала верхом непрофессионализма, но для многих пациентов это являлось синонимом комфорта.

— Расскажи мне, что случилось, Эллисон, — сказал Док.

Она перевернулась на спину и закрыла руками красное, распухшее от слез лицо.

— Это я сделала! — рыдала она. — Я убила Нелли!

Слова полились неудержимым потоком, Эллисон плакала и линчевала себя, а доктор молчал, давая выход агонии горя и стыда. Когда она закончила, Док взял обе руки в свою и наклонился вытереть ее мокрое лицо носовым платком.

— Действительно, очень жаль, — сказал он, вытирая щеки Эллисон, — когда у нас нет возможности исправить допущенную ошибку, потому что уже слишком поздно. К несчастью, это то, что случается с большинством из нас, так что ты не думай, Эллисон, что тут ты одинока. Ты плохо поступила, сказав все это своему другу Нелли, но ты должна отбросить мысль о том, что ты ее убила. Нелли была больна страшной, неизлечимой болезнью, поэтому она это и сделала.

— Я знала, что она больна, — всхлипывая, сказала Эллисон. — Она говорила мне, что у нее во всех жилах гной и что эта болезнь называется как-то вроде триппера. Она говорила мне, что это Лукас ее заразил.

— У Нелли был рак, — сказал доктор, и Эллисон не посмотрела на него, прищурившись и разоблачая его ложь, как Селена. — Ей ничем нельзя было помочь, и она знала это. Я бы не хотел, чтобы ты говорила кому-нибудь еще то, что говорила тебе Нелли о своей болезни. Она это придумала, чтобы скрыть правду. Она не хотела, чтобы кто-нибудь знал, чем она больна на самом деле.

— Я не скажу, — пообещала Эллисон и отвернулась от Свейна. — Мне так плохо, я бы вообще никогда ни с кем не говорила.

Док рассмеялся и повернул ее к себе.

— Моя дорогая, это не конец света, — сказал он, — очень скоро ты начнешь забывать.

— Я никогда не смогу забыть, — сказана Эллисон и снова начала плакать.

— Нет, сможешь, — мягко сказал Док. — Есть много высказываний о времени и о жизни, и большинство из них превратилось в банальности. То, что писатели называют клише. Если ты собираешься стать писателем, Эллисон, ты должна избегать их, как чумы. Но ты знаешь, когда люди смеются над банальностью таких выражений, я все время думаю, что, может быть, именно из-за их правдивости эти выражения повторяли столько раз, что мудрые слова заездили и стали называть банальностью. «Время залечивает все раны» — это так избито, что, боюсь, многие посмеялись бы, услышав это от меня. И все же я знаю, что это правда.

Доктор говорил тихо и спокойно. Эллисон показалось, что он совсем забыл о ее присутствии и говорит сам с собой. Для Эллисон в ее возрасте было удивительно, что кто-то, кроме нее думает о том, что стоит размышлений.

— «Время залечивает все раны», — повторил доктор. — Вся жизнь — как времена года, она кроится по определенному образцу, как и время, и у каждой жизни своя модель, от весны — через зиму — снова к весне.

— Я никогда об этом так не думала, — перебила его Эллисон. — Я часто думала о жизни, как о временах года, но, когда приходит зима, жизнь, как и год, заканчивается. Мне не понятно, когда вы говорите «снова к весне».

Док Свейн слегка покачал головой и улыбнулся.

— Я думал, — сказал он, — о второй весне, которую приносят в жизнь человека его дети.

— О, — сказала Эллисон, больше желая высказаться, чем слушать. — Иногда я думала о жизни человека как о дереве. Сначала на нем маленькие зеленые листочки — это когда ты маленький, потом они становятся большими — это когда ты становишься старше, как я сейчас. Потом наступает пора «бабьего лета» и осени, листья становятся такими яркими и красивыми — это, когда ты действительно вырос и можешь делать все, что хочешь. Потом листья исчезают — это зима: ты умираешь, и все заканчивается.

— А как же следующая весна? — спросил доктор. — Она приходит, ты знаешь. Всегда. Я и сам думал о деревьях, — улыбаясь, признал он. — Когда я вижу дерево и у меня есть время остановиться и подумать, я всегда вспоминаю стихотворение, которое прочитал однажды. Я не помню его названия и имени человека, который его написал, но в нем говорилось о дереве. Там была такая строчка: «Я смотрел, как на Древе Вечности распускаются цветки времени». Может быть, это тоже банально, но иногда от этих слов мне становится спокойнее, спокойнее, чем от выражения «время залечивает все раны», немного по-другому, конечно. Иногда, когда я думаю обо всех нас, проживающих свою жизнь, как цветок на Дереве под названием Вечность, мне становится так хорошо на душе.

Эллисон больше ничего не говорила. Она закрыла глаза и задумалась о стихотворении д-ра Свейна, и вдруг стало не так важно, что Норман не пришел навестить ее в больнице и что мама наговорила ей много жестоких, оскорбительных вещей.

«Я смотрел, как на Древе Вечности распускаются цветки времени», — подумала Эллисон. Она спала, когда Мэтью Свейн прикрыл за собой дверь и вышел в коридор.

— Как она по-вашему, Док? — спросила сестра Мэри Келли.