Эллисон была страшно довольна — впереди еще целых два дня свободы от ненавистной школы плюс конец этого прекрасного дня. Эллисон без конца повторяла про себя: «Октябрьский день». Это словосочетание действовало на нее как целительный бальзам, успокаивало и умиротворяло. Здесь Эллисон могла какое-то время радоваться собственным ощущениям и забыть, что ее маленькие радости могут показаться Детскими и глупыми двенадцатилетним девочкам.

Ленивая, грустная красота «бабьего лета» «Октябрьский день», — сказала себе Эллисон, вздохнула и села возле доски с надписью «Конец дороги»

Теперь Эллисон совершенно успокоилась и ничего не боялась, она могла снова быть маленькой девочкой, а не двенадцатилетней ученицей, которая меньше чем через год перейдет в среднюю школу и должна интересоваться платьями, мальчиками и бледно-розовой помадой. Здесь, на холме, она испытывала детский восторг и не чувствовала себя странным, непохожим на своих сверстников ребенком. Везде, кроме этого места, она была неловким, жалким и нелюбимым созданием, которому не хватает уверенности и привлекательности — того, чем, как она была абсолютно уверена, обладают все остальные девочки.

Очень редко в школе она ощущала нечто похожее — тайную радость одиночества. Класс читал какую-нибудь интересную историю, Эллисон отрывала глаза от книги и замечала, что мисс Тронтон смотрит на нее. Их глаза на мгновение встречались, они улыбались друг другу. Эллисон была очень осторожна и старалась оставить свое секундное счастье незамеченным, — она знала, что одноклассницы посмеются над ней, постараются дать ей понять, что таким глупостям не радуются, и назовут это любимым осуждающим словом «детство».

Впереди у Эллисон было не так много счастливых дней, ей уже исполнилось двенадцать, и она должна была начинать проводить время с такими людьми, как ее одноклассницы Они окружали ее, и надо было постараться стать одной из них. Но Эллисон была уверена, что они ее не примут. Они будут смеяться над ней и дразнить ее, и Эллисон снова окажется в мире, где она является лишь странным и ни на кого не похожим членом общества.

Если бы Эллисон попросили определить значение местоимения «они», которое она использовала в своих размышлениях, она бы ответила «Все, кроме мисс Тронтон и Селены Кросс, а иногда и Селена». Селена была прекрасна, Эллисон же считала себя непривлекательной девочкой — толстой не там, где надо, плоской там, где не надо, — к тому же у нее были слишком длинные ноги и слишком круглое лицо. Она знала, что застенчива и неуклюжа и что голова у нее забита глупыми фантазиями. Такой ее видели все, все, кроме мисс Тронтон, да и то только потому, что мисс Тронтон сама была некрасивой простушкой. Селена могла улыбнуться и постараться развеять неуверенность Эллисон, махнув рукой и сказав: «Девочка, с тобой все в полном порядке» Селена могла так сказать, но ее подруга не поверила бы ей. Где-то по пути из детства в юность Эллисон потеряла ощущение того, что ее любят, что она занимает определенное место в этом мире. Суть страданий Эллисон состояла в том, что она считала: ей нечего терять, потому что ей ничего не принадлежит.

Эллисон огляделась вокруг. Отсюда можно было увидеть весь город: колокольню начальной школы, шпили церквей, голубую, извивающуюся ленту реки Коннектикут и здания фабрики из красного кирпича на одном из ее берегов. Была видна и серая громадина замка Самюэля Пейтона. Несмотря на припекающее солнце Эллисон вздрогнула, вспомнив историю, связанную с этим местом, и отвернулась. Она попробовала найти глазами белый с зеленым коттедж, в котором жила со своей матерью, но не смогла отличить свой дом от стоящих по соседству.

Все коттеджи в районе, где жила Эллисон, представляли собой комфортабельные дома для одной семьи, большинство из них было окрашено в белый цвет и отделано зеленым. Однажды Эллисон отыскала значение слова «сосед» в книге Вебстера «На мосту». Сосед, говорилось в книге, это человек, который живет поблизости от другого человека. На какое-то время это определение успокоило Эллисон. Правда, ни в одном словаре не было определений и пояснений к тому, что Маккензи вообще не имели в Пейтон-Плейс друзей. Эллисон была убеждена, что причиной этому является то, что семья Маккензи слишком отличается от большинства других и люди не хотят с ними связываться.

Эллисон рисовала в своем воображении дом, наполненный занятыми и известными людьми, где вечно звонит телефон, она представляла себе дом, который ничем не отличался бы от других и не был бы таким удивительно пустым, где все было бы нормально, потому что жить без отца было не нормально и сама она, и вся ее жизнь были не нормальными. Только здесь, на холме, Эллисон была уверена в себе и даже довольна собой.

Она подняла с земли небольшую ветку, сорванную с клена холодным ветром и дождем несколько дней назад, и стала аккуратно отламывать маленькие сучки, пока ветка не превратилась в почти прямую палку. Потом на ходу Эллисон сняла с нее тонкую кору, остановилась и, поднеся голую, бледно-зеленую ветку к лицу, вдохнула свежий, сырой аромат. Пальцы стали мокрыми от древесного сока. Эллисон зашагала дальше, опираясь на палку, как на альпеншток, подражая людям в Швейцарских Альпах, которых она видела на фотографиях в журналах.

По обе стороны от указателя «Конец дороги» росли старые деревья. Это были одни из тех редких в северной части Новой Англии посадок строевого леса, которые никогда не рубили. Город заканчивался за Мемориальным парком, и местность, поднимающаяся выше, всегда считалась слишком каменистой и неровной для развития города в эту сторону. Эллисон воображала, что тропу, по которой она шла, еще до прихода белых проложили индейцы. Ей казалось, что кроме нее здесь никто не бывал, это были ее владения. Эллисон любила этот лес и хорошо знала, каким он бывает в разные времена года. Она знала, где по весне появятся первые побеги земляничного дерева, а где еще будет лежать снег. Она знала тихие тенистые места, где, когда стает снег, густо растут фиалки, знала, где искать «венерины башмачки» и как летом выйти на поляну, заросшую лютиками. В секретном месте у нее был камень, сидя на котором она могла подолгу наблюдать за семейством малиновок. Взглянув на деревья, Эллисон могла легко определить, когда ударят первые заморозки. По лесу Эллисон шла медленно и грациозно, ей казалось, все другие девочки в этом мире чувствуют то же, что она чувствует здесь, потому что там они в безопасности и знают, что все окружающее принадлежит им.

Эллисон вышла на поляну; летние цветы уже исчезли, и их место заняли золотистые стебли голденродов, — вся поляна была желтая от них. Голденроды окружали Эллисон со всех сторон, и, казалось, она шла, по пояс утопая в золоте. Эллисон остановилась, замерла на мгновение, и вдруг ее охватил необъяснимый восторг, она распахнула объятия всему миру. Необычно синее небо «бабьего лета» как огромная перевернутая чашка накрыло Эллисон. Теплый ветер шевелил кричащую красно-желтую листву кленов вокруг поляны. Эллисон показалось, что они говорят: «Эллисон, привет! Привет, Эллисон!» В этот момент она забыла обо всем на свете и крикнула: «Привет! Привет! О, до чего все прекрасно!»

Она добежала до края поляны, села на землю, прислонившись к толстому стволу старого дерева, и снова посмотрела на золотую поляну. Удивительное чувство наполняло Эллисон. Она была одна в целом свете, и все принадлежало только ей. Никто не мог нарушить этот покой и эту красоту. Долгое время Эллисон не двигаясь сидела под деревом. Потом она встала и снова пошла через лес, по пути дружески касаясь кустов и Деревьев. Наконец она вышла к тому месту, где стоял указатель «Конец дороги». Эллисон посмотрела на город, и ощущение радости начало улетучиваться, она отвернулась к лесу, пытаясь поймать исчезающее настроение, но оно не вернулось. Эллисон вдруг почувствовала страшную тяжесть, будто она весит двести фунтов, и такую усталость, будто пробежала не одну милю. Она повернулась к лесу спиной и стала спускаться с холма по дороге в Пейтон-Плейс. Спустившись наполовину, Эллисон размахнулась и забросила свой альпеншток подальше в кусты, растущие вдоль дороги.

Теперь она шла быстро и ни на что не обращала внимания, пока не прошла через Мемориальный парк и не вошла в город. Навстречу шли мальчишки, четверо или пятеро, они смеялись и подталкивали друг друга. Ощущение счастья исчезло окончательно. Эллисон знала этих мальчиков, они ходили в ту же школу, что и она. Все мальчишки были одеты в яркие свитера, они грызли яблоки, и сок стекал у них по подбородкам. Громкие голоса звучали слишком резко в этот октябрьский день. Эллисон перешла улицу, в надежде обойти их, но они уже заметили ее, и Эллисон вся напряглась, сознавая, что ее окружает, и боясь этого.

— Эй, Эллисон, — крикнул один из мальчишек.

Она не ответила и продолжала идти. Тогда он начал передразнивать ее: вытянувшись, как струна, он зашагал, высоко задрав нос.

— О, Эллисон, — крикнул другой — У него был высокий фальцет, и он так растянул ее имя, что оно прозвучало как «Эх-ха-ллиссонн!»

Она продолжала идти молча, засунув кулаки глубоко в карманы летней куртки.

— Эх-ха-ллиссонн! Эх-ха-ллиссонн!

Ничего не видя перед собой, но точно зная что следующий поворот ее и скоро она сможет исчезнуть из виду, Эллисон упрямо не обращала на них внимания.

— Эллисон-Бумбалисон, тилилиги-Эллисон!

— Эй, толстуха!

Эллисон свернула на Буковую улицу, ускорила шаги и бежала до самого дома.


ГЛАВА IV


Эллисон Маккензи, в честь которого и была названа дочь, умер, когда ей было три года. У нее не осталось воспоминаний, связанных с отцом. Сколько Эллисон себя помнила, она всегда жила со своей матерью Констанс в Пейтон-Плейс, в доме, который когда-то принадлежал ее бабушке. Констанс и Эллисон имели мало общего: мать была слишком холодна и практична, чтобы понять чувствительного и мечтательного ребенка, а Эллисон была слишком молода и полна надежд и фантазий, чтобы сочувствовать матери.