— Для 18-го размера у вас слишком полные бедра, — сказала она как-то в конце апреля Шарлотте Пейдж. — Пора вам подумать о других размерах.

— Но, Констанс! — сказала ошеломленная Шарлотта. — С тех пор как я стала одеваться у вас, я уже годы ношу 18-й размер. Даже не знаю, что это на вас нашло!

— Вы годами носите 18-й только потому, что я всегда отрывала бирку с настоящим размером и прикалывала с 18-м, — прямо сказала Констанс. — Вот 24,5, может, подойдет, хотя, если для разнообразия говорить правду, я в этом сомневаюсь.

— Ну, хорошо! — сказала Шарлотта, хватая свои зонтик и перчатки. — Хорошо! До свидания! И я больше не приду!

Дверь за Шарлоттой хлопнула так, что Констанс вздрогнула. Устало поправив волосы, она ушла в заднюю комнату, где стояли плитка и холодильник. Там они сделала себе стакан содовой и, содрогаясь, выпила залпом.

«Я понимаю, что на меня нашло, не лучше вашего, Шарлотта», — подумала она.

Сначала Констанс говорила себе, что это от переполняющего ее чувства облегчения после первой встречи с Майклом Росси, когда она поняла, что никогда раньше не видела этого человека. Какой же идиоткой она была!

«В Нью-Йорке восемь миллионов жителей, — подумала Констанс, трясясь от смеха. — А я психовала из-за одного из них, который умудрился добраться до Пейтон-Плейс!»

Но после первой встречи, которая, казалось бы, должна была успокоить ее, Констанс начала страдать от бессонницы и частых приступов расстройства кишечника. Дважды она видела Майкла Росси на улице и оба раза готова была скорее убежать, чем встретиться с ним лицом к лицу. Потом Констанс сама не могла найти разумных объяснений своему поведению. Может быть, когда Эллисон впервые сообщила ей о прибытии нового директора из Нью-Йорка, она испугалась больше, чем следовало, и теперь страдала от последствий чрезмерного перевозбуждения.

Было бы ужасно, признавала Констанс, если бы оказалось, что Росси был знаком с Маккензи и его семьей в Скарсдейл. Но он не был с ними знаком, и Констанс было трудно объяснить, почему ее постоянно преследует образ Росси.

Никого, заявляла себе Констанс, не может впечатлить мужчина таких размеров, с этой его отвратительно приятной внешностью и улыбкой из спальни.

Однако никакие заявления не могли изгнать Майкла Росси из головы Констанс.


Однажды поздно ночью Эллисон разбудил какой-то неопределенный шум в их доме. Она тихо лежала в несуществующем мире меж сном и явью и слушала шум воды из ванной комнаты.

«Это мама», — сонно подумала она.

Как все в ее возрасте, Эллисон быстро и без лишних вопросов приспособилась к новому, беспокойному состоянию своей мамы.

Эллисон повернулась и, щурясь, посмотрела на светящийся циферблат часов у себя над кроватью. Она шире открыла глаза — два часа. И с легкостью, которая уходит вместе с детством, Эллисон вдруг почувствовала, что окончательно проснулась. Она села на кровати и обхватила колени руками. Шел дождь, и шел он уже не первый день. Занавески в комнате Эллисон дрожали и раскачивались на ветру. Она долго смотрела на них, думая о том, что ветер заставляет все двигаться грациозно. Занавески были так же бесплотны, как и ветви деревьев на сильном ветру. Они раскачивались, перекручивались, опадали, и каждое их движение было плавным.

«Хотела бы я, — подумала Эллисон, — уметь так танцевать»

Она тихонько встала с кровати, включила свет и подошла к шкафу, где висело платье для весенних танцев. Эллисон прикоснулась к широким тюлевым юбкам и пробежала пальцами по гладкому, мягкому лифу ее первого длинного, до пола, а значит, взрослого, вечернего, платья. Эллисон вытащила его из шкафа и держала перед собой на вытянутых руках. Ветер, проникший через окно в комнату, подхватил бледно-голубую материю, и юбки заволновались в воздухе.

Оно само танцует, подумала Эллисон и закружилась по комнате с платьем в руках. Она старалась не напрягать шею и грациозно наклонять голову в такт своим шагам, но потом увидела в зеркале на дверце шкафа собственное отражение и остановилась. Эллисон внимательно осмотрела свою фигуру в пижаме и прямые каштановые волосы, свободно падающие на плечи.

«Если бы у меня была другая фигура… — грустно подумала она, опуская платье. — Если бы я была очень худая и высокая, я бы двигалась, как голубой колокольчик, и все бы считали, что я танцую лучше всех на свете. Если бы я была такой же блондинкой, как мама, или брюнеткой, как папа. Если бы я не была ужасно средней!»

Ее пижама с маленьким круглым воротничком была вся усеяна танцующими фигурками клоунов, а широкие штаны держались на резинке. Эллисон с отвращением разглядывала свое отражение.

У тринадцатилетней девочки такой детский вид, с негодованием подумала она. Ну, просто ребенок!

Пальцы Эллисон нетерпеливо расстегивали пуговицы пижамы, дрожа от желания поскорее сбросить с себя то, что так подчеркивало ее детскость. От прикосновения лифа к голому телу стало холодно, но он был гладкий и мягкий, как мыльная пена. Голубой шелк отражался в ее глазах. Тюлевые юбки неприятно царапали ноги, и Эллисон в панике поняла, что ее первое взрослое платье не делает ее ничуть взрослее.

«А что, если я ему не понравлюсь, — подумала она. — Что, если он увидит меня и пожалеет, что пригласил!»

Эллисон подбежала к бюро и вытащила из ящика бюстгальтер с резиновыми чашечками. Боясь снять верх платья и одеть это приспособление, она приложила его к груди поверх платья. Если бюстгальтер не сделает ее взрослее, тогда уже ничто не поможет. Наконец, повернувшись спиной к зеркалу, она быстро сняла верх платья, одела бюстгальтер и вновь надела платье. Стремительно развернувшись кругом, она попробовала понять по своему отражению, каким будет первое впечатление у Родни, когда он увидит ее в этом платье.

Зеркало уверяло Эллисон, что оно будет благоприятным.

Верх платья волшебным образом приобрел пышные формы, материя туго натянулась на резиновых чашечках, из-за чего талия стала казаться тоньше, а бедра круглее.

Эллисон наклонилась вперед, надеясь, что вырез на платье достаточно глубок и что округлости в верхней части будут видны тому, кто посмотрит на них под этим углом. За день до этого они с Кэти Элсворс закончили чтение книги, в которой главного героя от вида бюста его возлюбленной в жар бросило. Эллисон вздохнула. Платье полностью скрывало ее грудь, и, даже если бы это было не так, бюстгальтер с резиновыми чашечками сделал бы это за него.

«Но, — подумала она, поворачиваясь перед зеркалом, — так я выгляжу очень зрелой, а все сразу никогда не получается».

— Господи, Эллисон, уже почти три часа утра. Снимай платье и ложись в постель!

От неожиданности Эллисон дернулась так, будто ее ударили в живот. Она вдруг поняла, что в комнате холодно, и задрожала. Сама не зная почему, Эллисон попробовала представить, что чувствует канарейка, когда чья-нибудь рука залезает в ее клетку.

— Прежде чем войти, ты могла бы постучать, — резко сказала она.

Констанс, не сознавая, что ворвалась в чужие мечтания, отвечала в том же духе.

— Не дерзи, Эллисон, — сказала она. — Снимай платье.

— Когда бы и что бы я ни говорила — это всегда дерзость, — зло сказала Эллисон. — Но что бы ты ни говорила — это всегда вежливо.

— И дай мне этот дурацкий резиновый лифчик, — сказала Констанс, игнорируя замечание дочери. — В этой штуковине ты похожа на аэростат.

Эллисон разрыдалась, платье упало на пол.

— Я ни на секунду не могу остаться одна, — всхлипывала она. — Даже в своей собственной комнате!

Констанс подняла платье и повесила его в шкаф.

— Давай, давай, — сказала она, протягивая руку к лифчику.

— Ты плохая, — кричала Эллисон. — Плохая, подлая и жестокая! Что бы я ни захотела, ты всегда все стараешься испортить!

— Замолчи и ложись спать, — холодно сказала Констанс, выключая свет.

Рыдания Эллисон провожали ее по коридору до самой комнаты. Констанс взяла сигарету и закурила. Последнее время она слишком много курила и слишком часто бывала несправедлива к Эллисон. С лифчиком тоже было несправедливо. До этого случая Констанс месяцы позволяла дочери думать, будто ее мама считает, что она быстро развивается и превращается в чувственную девушку.

«Я должна была положить этому конец в самом начале. Даже если она занимается этим только дома, я должна дать ей понять, что фальшивыми штучками никого не обманешь, а если и обманешь, то очень не надолго».

Констанс вздохнула и глубоко затянулась.

— Чертово время года, из-за него все валится из рук, — сказала она и удивилась себе: у нее не было привычки разговаривать с собой вслух и она крайне редко ругалась.

Из-за этого дождя у кого хочешь начнется депрессия.

В этот год было очень легко все валить на погоду. Весна опоздала и теперь нагоняла упущенное. Она вихрем ворвалась в Пейтон-Плейс и торопилась, торопилась, торопилась. Как Белый Кролик на чай к Мэду Хаттеру, думала Эллисон. Весна сорвала лед с Коннектикут, и река недовольно бурлила, стонала и, протестуя, выходила из берегов. Она стряхнула снег зимы с полей и деревьев и безжалостно колотила землю, пока толстый слой льда не отступил и не превратился в грязную жижу. В этот год весна была резкой, о ней не приходилось думать как о поре нежных листиков и маленьких изящных цветочков, она яростно сражалась, обуреваемая навязчивой идеей отвоевать у зимы всю землю. Только после окончательной победы она улыбнулась и успокоилась, как капризный ребенок после истерики. Ко второй половине мая весна расслабилась и расположилась на земле, самодовольно расправив зеленые юбки. Фермеры начали копошиться в садах и огородах, одним глазом поглядывая на свою взбалмошную госпожу, которая в любую минуту могла вспыхнуть от гнева. Весна утихомирилась, дни плавно, как симфония, переходили один в другой, и только Констанс никак не могла успокоиться. Она не признавала, что ее симптомы сродни болезненному юношескому беспокойству и что томление и неудовлетворенность, которые без конца мучили ее, носили сексуальный характер. Она во всем обвиняла внешние проявления своей жизни, свою дочь, трудности, связанные с расширением магазина, и то, что она находится в постоянном напряжении, стараясь успеть и там, и там.