Вот когда во всей красе выступила его скупость, его низменное стяжательство! Он был глух к заявлению Пиньятелли и Карачиолло, что государство нельзя лишать всех средств, так как иначе оно не в силах будет бороться с осаждавшим его врагом. Всю наличность казначейства он забрал с собой. Пусть-ка эти негодяи чиновники изворачиваются, как умеют! Разве в долгие годы мира они путем всяких обманов не набили себе карманов? Ну так будет законным возмездием, если теперь они вернут часть украденного!

При этом он наказывал особенно строго Пиньятелли, оставляемому в качестве королевского наместника, чтобы тот оказал врагу упорное сопротивление, и заранее делал его ответственным за каждую ошибку и упущение. В отношении к своим доверенным лицам он упорно разыгрывал комедию, будто поездка в Сицилию — лишь прогулка, лишь временная перемена места, а никак не бегство, не говоря уже об отказе от трона.

Таким образом, в руки Эммы стекались все сокровища Неаполя. О себе же самой она совершенно не думала. Она не хотела и пальцем шевельнуть, чтобы спасти свое имущество. Сэр Уильям с трудом упаковал наиболее ценные картины, греческие вазы и античные редкости. Все это он отправил в Англию, а прочее оставалось на месте.

Так в труде и заботах текли дни. Все ближе и ближе надвигалось двадцать первое декабря, день, назначенный для бегства. А с этим днем — еще одна новая забота. В городе уже начали циркулировать слухи о намерении королевской семьи покинуть Неаполь, и к Эмме стали вламываться целые толпы просителей, которые молили взять их с собой, чтобы избавить от народного гнева. Эмма должна была ходатайствовать за них перед королевой; однако число просителей все возрастало, и приемная палаццо Сиесса никогда не пустовала.

Пришел и Ванни, некогда бывший судьей казненных школяров. Боясь мести «патриотов», опасаясь продвигавшихся все далее французов, он вернулся из своего убежища в Неаполь и теперь обратился к Эмме с просьбой дать ему местечко на корабле. Пусть это будет самый темный уголок в трюме, пусть его пищей будет кусок черствого хлеба, лишь бы спасти жизнь, жизнь!

Но места было мало. Для тысяч желающих было всего только двадцать пять судов. Эмма не могла взять на себя составление списка спутников и передала просьбу Ванни Марии-Каролине.

С тех пор Ванни приходил ежедневно утром, днем и вечером. Он робко проскальзывал через боковую дверь, ждал в углу приемной, не осмеливаясь обратиться с вопросом, искал взора Эммы с немой мольбой… Уж не забыла ли о нем королева? Ужас и сострадание преисполнили Эмму. Сколько отчаяния было в его взоре, как лихорадочно дрожали его губы!

Девятнадцатого декабря Мария-Каролина прислала Эмме объемистый список лиц, которых предполагалось взять с собой, и образец легитимационного билета, по которому капитаны судов могли узнать, действительно ли данное лицо включено в список. Эмма с состраданием просмотрела список — имени Ванни там не было…

Лицо Ванни посерело. Один момент он оставался в нерешительности, затем подошел к Эмме и положил запечатанную записку около нее на письменный стол, осторожно, словно опасаясь дотронуться до ее руки, до платья, и при этом произнес:

— Если я завтра почему-либо не приду… мне могут помешать… не откажите передать эту записку королеве, миледи…

На следующий день Мария-Каролина прислала дополнительный список. Теперь имя Ванни было занесено, но перечеркнуто жирной чертой. Видно было, что рука, зачеркнувшая это имя, сильно дрожала, так как широко кругом разлетелись чернильные брызги.

Эмма поспешно прочла препроводительную записку королевы:

«Дорогая миледи! Ежедневные народные восстания, еже дневные открытые убийства… разве это не показывает, что нас ждет? У меня смерть на сердце. Не будь здесь спасителя… доверчиво вручаю я ему судьбу свою и своих невинных детей.

При сем список лиц, которым я сама вручу легитимационные билеты. Так как несчастные не решаются сами заявиться, то их еще, пожалуй, могут оставить из злобы и мести. До свидания!.. Ах, если бы я могла когда-нибудь доказать, как я Вам благодарна! Я несчастнейшая из всех женщин, матерей, королев, но все же остаюсь Вашей верной подругой Шарлоттой.

P.S. Моя душа истерзана, сердце истекает кровью… Ванни!.. Несчастный сегодня утром застрелился. Как упрекаю я себя за него!..»

Теперь Эмма вспомнила странный тон, которым прозвучало слово «завтра» в устах Ванни. Она взяла со стола записку, оставленную им для королевы. А что, если записка лишь принесет новое страдание обремененной горем женщине?

Эмма решительно взяла записку и вскрыла ее:

«Неблагодарный двор изменнически покидает меня в беде, непримиримый враг преследует меня по пятам. И нет государства, которое даст мне приют! Я отказываюсь от жизни, ставшей мне лишь в тягость. Пусть моя судьба будет уроком для судей!

Ванни».

Настало двадцать первое декабря, день бегства.

Вечером Келим-эфенди, турецкий посланник, дал праздник в честь сэра Уильяма. В девять часов Эмма показала новые пластические позы, а затем, в то время как Гамильтон выслушивал в зале восторженные похвалы гостей, поспешно переоделась в уборной в грубое платье женщины из простонародья и через боковую дверь выскользнула на улицу.

Перед домом толпились группы лаццарони, смотревших на ярко освещенные окна и раздражавшихся дикими проклятиями в адрес чужеземцев, которые бесчувственно танцевали и смеялись среди народных бедствий. Затем они столпились вокруг экипажа, только что подъехавшего к порталу, и, узнав герб сэра Уильяма, дали волю ругательствам по поводу посланника и его жены.

Он был старый глупый фат, ощипанный петух, не замечавший рогов, наставляемых ему женой. Ей мало было делить ложе с австриячкой, так она еще приспособила себе английского адмирала, этого скелета Нельсона! С тех пор они втроем правили Неаполем. Разве не они заманили короля в войну? Еще бы! Ведь им нужен был предлог, чтобы еще больше изнурить несчастный народ. Теперь деньги текли к ним целыми потоками. Ведь не скроешь, как они просаживают эти деньги! Каждую ночь «красная мадонна» шляется на балы да празднества, разодетая в дорогие платья и драгоценности. А тем временем австриячка держит короля пленником во дворце и приказывает своим агентам распространить слух, будто она уже удрала с ним в Сицилию. Только она никого не обманет! Без этой леди королева никуда не сбежит, и наступит день, когда ей будет отплачено за все! Вот когда народ штурмом возьмет дворец, освободит короля и бросит в помойную яму весь этот чужеземный сброд…

Эмма слушала все эти разговоры, улыбаясь легковерию черни. Ведь экипаж остановился у портала по приказанию Эммы, чтобы чернь думала, будто «красная мадонна» все еще торчит на балу, и чтобы внимание толпы было отвлечено от боковых дверей… Скрыв лицо головным платком, Эмма замешалась в толпу, смеясь, отбивалась от приставаний мужчин, отшучиваясь на простонародном диалекте, и незаметно пробралась окольными путями к южному углу арсенала Молосиллио, где было условлено встретиться. Она не чувствовала страха. Ах, все это было ей хорошо знакомо со времен нужды, когда она пробиралась по туманным улицам портового квартала Лондона, где воздух оглашался пьяными выкриками загулявших матросов. Уже не в том ли был смысл ее прошлого, что всевидящее Провидение хотело закалить ее нервы для этой решительной ночи?

Укрывшись в спасительную тень арсенала, Эмма увидела лодку. Гребцы недвижимо сидели на скамьях, держась за весла, словно готовые тотчас пуститься в путь. Эмма испугалась. Где же три барки, на которых должны были отправиться к эскадре члены королевской семьи и все спутники? Уж не окончилась ли неудачей попытка к бегству?

С замирающим сердцем Эмма бросилась к замаскированной двери потайного хода, чтобы пробраться к Марии-Каролине и быть с ней в минуту опасности, если все потеряно — умереть вместе с ней. Но, сделав два шага, она снова остановилась. Навстречу ей шел какой-то мужчина… Вот он окликнул ее. По голосу она узнала его: это был Нельсон…

Задыхаясь, поспешила она к нему, бросилась на шею, засыпала вопросами. В нескольких словах он сообщил ей обо всем. Мать Эммы перебралась на «Вангар» с последним транспортом. В половине десятого Нельсон проник подземным ходом в комнату Марии-Каролины, где собралась уже вся королевская семья. Он без труда вывел их тем же путем. Час тому назад барки с беглецами отплыли и теперь, наверное, уже добрались до линии кораблей. Фердинанду Неаполитанскому посчастливилось удачнее бежать от народа, чем Людовику XVI!

А сам Нельсон остался с этой лодочкой, чтобы подождать Эмму и сэра Уильяма. Как беспокоился он о ней! До него доносились дикие вопли и проклятия толпы, и Нельсон уже хотел бросить все и открыто пойти на выручку к ней…

А как он был бледен! Он, герой, не знавший страха! Но ведь не за себя, за нее боялся он теперь…

Эмма горячо прижалась к нему, потянулась губами. Он же вдруг отпрянул и направился навстречу приближавшемуся сэру Уильяму.

XXVI

На следующее утро весь залив был усеян лодками, окружавшими «Вангар». Сидевшие в них взволнованно выкрикивали имя короля, заклинали его остаться. Но Фердинанд не показывался. К депутациям, явившимся молить короля остаться и состоявшим из представителей магистратуры, купечества и ремесленников, он выслал Актона, сам же принял только достопочтенного кардинала Капече Дзурло, которому категорически заявил, что земля предала его, короля, и что теперь он в силу нужды доверился морю.

Неаполитанские линейные корабли «Санита» под командой Карачиолло и «Архимед» под командой графа Турна должны были эскортировать «Вангар» до Палермо. В полдень командиры этих судов явились к Фердинанду за приказаниями. Карачиолло еще раз сделал попытку повлиять на Фердинанда, уговаривая его перейти на «Саниту», чтобы все же остаться на «родной почве», а не отдаваться всецело власти чужеземцев.