Мы сидели с Мокрицкой в бане, раскрашивая себя медом с солью. Дверь открылась, и вошел Челищев в римской тоге из простыни.

— Здрасте, — испуганно сказала Мокрицкая.

— Ты это… — Челищев наморщил лоб, вспоминая, как ее зовут. — Пойди прогуляйся. Остынь.

Она вышла из парилки на автомате в чем мать родила. Даже не взглянув на простыню. Я тоже была в чем мать родила. И в меде с солью. Челищев глядел на меня, багровея то ли от жары, то ли… От тестостеронового криза! Я глядела на него как зачарованная. С него упала простыня. Сама. И я увидела безволосые гениталии. Почти без единого волоса. Только огромный коричневый морщинистый мешок и маленький, детский, отросток посередине. Отросток распухал на глазах тяжко и трудно, покрываясь сетью натруженных вен. Он целился в меня пистолетом, а потом поднялся вверх, как шлагбаум. Не знаю, с чего я поплыла. От разницы между красивым мужским телом и его ущербным, извращенным подобием? От того, что для разнообразия хочешь иногда попробовать жареной саранчи или острого сыра с копошащимися в нем личинками?

Мы вышли из парилки, в бане не было никого. Их всех слизало кипящим паром. Челищев получил свое. Без посторонних.

Я вернулась домой, не смея поднять глаз. Для того чтобы в них никто ничего не прочитал. Хорошо, что мы не спали с мужем вместе. Это было бы труднее. Ужасно.

Зачем я это сделала? Чтобы заразиться чужой, вонючей мерзостью? Чтобы в меня вползли копошащиеся личинки острого вонючего сыра, запрещенного даже на его родине?

Утром я исподтишка смотрела на мужа. Он снова точил на кухне свой дурацкий нож. Его губы были крепко сжаты, а раньше они мне улыбались. Его глаза сузились до щелей, а раньше они меня любили. Когда мы все потеряли? Кто знает точное время таких потерь?

Может, лучше мелодрама? Мужчина убивает неверную женщину. Значит, она ему еще дорога? В мелодраме смерть для женщины — избавление, никаких мучений, никакого раскаяния. Для мужчины — чувство выполненного долга, чтобы легче потом жилось.

— Что тебе надо? — спросил он меня, не повернув головы.

— Ничего.

Я встала с места и вышла из кухни, а в дверях задержалась.

— Зачем ты все время точишь нож? Острые лезвия быстро тупятся.

— Какая разница? — безлично отозвался мой муж и поднял нож.

Лезвие ножа сверкнуло красным солнцем. Он провел пальцем по режущей кромке. Нож оставил царапину с цепочкой крови на подушечке пальца.

Я оставила мужа на кухне. Он не закончил с ножом. Действительно. Какая разница?

Нас всегда связывал только секс и ничего больше. Секс — это физиологические отправления. Не более. Мы не сумели встроиться друг в друга и стали друг другу не нужны. Любовь — единственный спецэффект, который мы помним всю жизнь, о биологической смерти и рождении мы не помним ничего в силу понятных причин. Но спецэффекты наскучивают рано или поздно. И тогда приходится искать эрзацы. Мы с мужем прошли свой путь от А до Я. Дальше пути не было. Остался лишь один вопрос. Шкурный. А я?

Виновата снова была я. Я проворонила, прозевала, растеряла по дороге любовь моего единственного мужчины. Я оставила единственную дочь без внимания. Училась на вечернем, днем работала. Так было быстрее. Мне хотелось других вершин. Высшее медицинское образование к ним не вело. Я была старушка из сказки. Моим разбитым корытом оказалась моя семейная жизнь.

Я поняла, у моего мужа уже появилась другая женщина. А у меня не было моего мужчины.

В понедельник после банного секса Челищев вызвал меня к себе. Я подписывала документы, склонившись над ним. Он просунул мне руку между ног. Не глядя. Одна рука подписывает бумаги Ручкой, другая — в чужих трусах. Я резко отодвинулась в сторону.

— Надо поработать, — усмехнулся Челищев. — В выходные.

— Нет, — сухо ответила я. — Мои выходные — семейный контракт. И будни тоже.

Челищев промолчал, но я поняла, продолжение следует.

* * *

Мы оставляли Маришку у Нины Федоровны, нашей соседки по лестничной площадке. Дочка только пошла в первый класс. Я не знала Нину Федоровну, ее знал мой муж. Она согласилась присматривать за Маришкой. Забирала девочку после школы. По старой памяти. Она нянчила Ванечку в детстве и была дружна с его матерью. «Ванечка» — ее сленг. Не мой. Мужа моего она тоже любила по старой памяти. До сих пор. Муж ей доверял, я, получалось, тоже. Хотя мне ничего не оставалось делать, днем я работала, вечерами училась. По-другому не выходило. Нине Федоровне я не нравилась, хотя она не показывала виду. Но я это чувствовала. Ничего удивительного. Я не нравилась своему мужу, значит, не нравилась и ей. Это было лояльно и честно. По отношению к моему мужу. Большего я не ждала.

В гостиной Нины Федоровны остался титан. Она его почему-то не убрала. Настоящий титан, окрашенный краской бронзового цвета. Он уносился к высокому потолку цилиндрической блестящей ракетой и был прикручен звериными ножками с когтями к металлической пластине на полу. В самом низу титана блестела заслонка с изогнутой старинной ручкой. Затейливый вход в старинный воздухоплавательный аппарат. Сейчас титанов не делают. Незачем. Маришке он казался красивым. Мне тоже.

— Он летает? — в первый раз спросила она.

— Да. Нет, — одновременно сказали мы с Ниной Федоровной.

— Как? — не поняла она.

— Летает. Конечно! — воскликнула я.

Титан должен был летать. Иначе зачем ему быть похожим на ракету?

— Нет, — серьезно ответила Нина Федоровна. — Это же титан. Титаны не летают.

Моя дочь поверила не мне, а Нине Федоровне. Безоговорочно. Разве могло быть иначе? Титан жил в комнате у Нины Федоровны. Она знала его привычки лучше меня.

— Нина Федоровна засыпает. Часто, — сказала мне как-то Маришка.

— Даже когда у нее ты?

— Да.

— Вот видишь. Титаны летают. Ночью. Когда она спит.

— Куда летают? — недоверчиво спросила она.

— В сказочные страны, где есть круглые дома. А в них круглые желтые комнаты. Я такие уже видела.

— Потому мы играли в счастливые круглые комнаты?

— Да, — я чмокнула ее тугую щеку.

Она не отстранилась. У меня дрогнуло сердце. В него нежданно толкнулась надежда. Я уже и не помнила, когда она разрешала себя поцеловать. Я спала этой ночью как убитая. Как человек со спокойной душой. Но лучше бы я этого не говорила. Маришка решила попросить Нину Федоровну не спать и проверить.

— Не стоит делать меня сумасшедшей, голубушка, — вежливо сказала Нина Федоровна. — Я из ума еще не выжила. Несмотря на возраст.

Я объяснилась и извинилась, она поджала губы тонкой ниткой. А Маришка решила проверить сама и застряла в титане. Хотела узнать, что внутри. Ее еле вытащила Нина Федоровна. Вся правая рука у Маришки была ободрана.

Иногда мне кажется, что история с титаном разрушила мои отношения с дочкой. Раз и навсегда. Хотя это ерунда. Я и сама понимаю. Наша соседка была одинокой, бездетной, безмужней старухой. Потому она крала чужих детей. Она украла моего мужа у его матери, а потом мою дочь. Если бы не она, наверное, все было бы хорошо. Да. Все хорошо. Я точно знаю. Мой муж и дочь пропали у старой ведьмы, как Ганзель и Гретель, и она заживо съела их душу. Старая ведьма с коричневыми старческими пятнами на высушенных старостью передних лапках. Как у пегого злобного богомола, пришедшего ко мне на балкон летом, которое хотелось забыть.

— Титан — печка! — крикнула моя дочь. — Печки не летают. Зачем ты мне это сказала?

— Я думала так будет интереснее. — Мой голос упал. — Разве нет?

— Нет! Ты меня обманула!

— Я не обманывала тебя. Я только хотела, чтобы тебе было весело. Я не могу тебя обмануть. Я же твоя мама! Ты же мне веришь? Веришь? Да?

Я умоляла Маришку мне поверить. Голосом. Руками. Губами. Она меня оттолкнула.

— Я была бы калекой! Без руки! Из-за тебя! — заплакала она.

— Кто тебе сказал? — мгновенно вскипела я. — Кто?!

— Баба Нина! И папа!

Моя дочь поверила отцу и чужой женщине, которую знала всего месяц. Безоговорочно. Не мне. Им. Чужой женщине! Не мне!

— Каким образом моя дочь могла оказаться калекой? — еле сдерживая себя, спросила я Нину Федоровну. — У нее только рука оцарапана! И все!

— Почему вы обращаетесь с этим вопросом ко мне? — сухо переспросила Нина Федоровна.

— Вы влияете на мою дочь! На мужа! Кто мог ему рассказать? Кто мог представить все в таком свете? В черном свете! Маленький ребенок? — закричала я, сжав кулаки. — Вы! Что плохого в том, что ребенок мечтает? Что?

— Ничего, — спокойно ответила Нина Федоровна. — Мне надо принимать лекарство. У меня больное сердце.

Это означало конец разговора. Я стояла, беспомощно сжав кулаки. Мои щеки пылали от унижения и бессилия. Мне нечего было сказать. Меня зарубили на корню ледяным спокойствием, как топором. Окатили холодным душем. Потушили. Враз. У меня закипели слезы на глазах. Я опустила голову и попросила, как ребенок. Униженно, умоляюще:

— Не мешайте мне. Я прошу вас. Прошу. Очень.

Почему я так сделала? Зачем просила? Ведь я ничего еще не знала. Может, я сразу поняла, что мне будет с ними не сладить?

— Мне нужно принимать нормодипин. Я опаздываю на десять минут.

Я помолчала и пошла к двери. Прочь. Два больных сердца не уживаются вместе.

— Надо любить, — в спину сказала Нина Федоровна. — Тогда будут верить. Вам. Вот в чем влияние.

Я закрыла ее дверь и нашла ответ. Дети любят безоговорочно, если нет того, кто точит и точит доверие. Каждый день. Каждый час. Каждую минуту! Я оказалась одна, мой муж нашел единомышленника. Двое лучше одного. Толпе верят больше. Это все знают. Я вдруг подумала о репутации. У матери тоже есть репутация. Она дается по праву рождения ребенка. Никто не может ее отнять. Никто. Ни один человек! Никто не имеет права! У меня на глазах чужой человек и мой муж запросто подтачивали веру в меня, в мою любовь, в мою защиту. Во все! А я ничего не могла поделать.