Он подошел к ее столу только ближе к вечеру, выглянул с улыбкой из-за компьютера:

— Вероничка, тебя после работы к маме отвезти? Да? Давай я у шефа отпрошусь! Ты сегодня дома ночевать будешь или у нее? Если дома, то я тебя дождусь, вместе потом поедем… Хочешь?

— Нет, Стас, я не буду у мамы ночевать. А ты меня туда отвези и поезжай домой — ужин приготовь да посуду помой хотя бы…

— Конечно, конечно, Вероничка! Я все, все сделаю! Я и вчера еще хотел, да заснул нечаянно! Ты сердишься, да? Ну, прости! Я свинья, конечно, но исправлюсь.

— Да ладно…

— А может, ты позвонишь, и я за тобой туда приеду?

— Нет, Стас, не надо. Я и на такси доберусь. Наверное, это поздно уже будет…

— Да? Ну ладно! — совсем как-то уж неприлично обрадовался Стас. — А мамочка твоя как себя чувствует? Получше ей?

Вероника промолчала, усмехнулась грустно этой его «мамочке» и тут же поймала себя на мысли, что никогда не сможет сесть и рассказать этому парню настоящей правды о сложившихся у нее с мамой взаимоотношениях. Так рассказать, как Игорю когда-то рассказала. Не поймет он ее. И дело тут даже не в глупости его или недалекости. Просто не уйдут ее слова «из души в душу», не примет он их в себя легко и даже с некой благодарностью, как сделал это когда-то Игорь, и недостанет никогда этому красавцу-мужчине мудрости, чтоб так же встать между ними стеной… Мысль эта вдруг начала расти и расти в ней болезненно, пухнуть, как на дрожжах, наливаться тяжелыми горячими каплями в уголках глаз. Пришлось даже быстро выхватить из ящика стола зеркальце, и попридержать пальцами эти самые капли, и выпучить изо всех сил в него глаза, спасая скромный их макияж. Вот же незадача какая…

— Вероничка, ты чего, плачешь? Что, все так плохо, да? Может, я все-таки за тобой туда приеду?

— Нет, Стас, не хочу. Ничего не хочу. Ты не жди меня, спать ложись. Тебе же за руль завтра садиться. Может, я вообще только ночью оттуда выберусь…

Вероника и в самом деле не рассчитывала, что мама ее рано отпустит. Хотя поначалу надежда такая в ней все же затеплилась — Александра Васильевна встретила дочь полным и сердитым бойкотом, на вопросы ее не отвечала, выразительно отворачивала лицо к стене и поджимала ниточкой дрожащие губы. А потом ничего, заговорила. Только тема этого разговора оставалась все той же самой, жалобно-истязательной — про бессовестное и слишком уж надолго затянувшееся нежелание дочери слиться с матерью душами, про свою материнскую по этому поводу несчастливость-заброшенность, про Игореву сверх всякой меры жестокосердность… Правда, примешались к этим жалобам и другие, новые уже нотки. Оказалось, что руки у этой «рыжей заразы Катьки» невозможно холодные и шершавые, что суп она ей утром перегрела, а котлеты, наоборот, были очень даже холодными и что Вероника и близко не должна подпускать к ней «эту дрянь», если маму свою хоть чуть-чуть любит. Ведь любит? Ведь нельзя же не любить свою маму, правда? Маме же не так много и надо — чтоб дочка сидела с ней целый день рядом, чтоб беседовала обо всем, чтоб шепталась-советовалась. Такая это малость, что и просить-то об этом ей неудобно как-то…

— Мам, ну некогда мне сидеть около тебя, прости, — взывала к ее совести Вероника. — Там простыни замочены — их же стирать надо! И бульон на плите сейчас выкипит весь! А потом мне домой еще целый час добираться…

— Зачем, зачем тебе домой? Неужели твой муж не понимает, что у тебя мама больна? Что ты больше нужна сейчас мне, а не ему? Ну, сядь, сядь рядом, Вероника! Поговори со мной! Расскажи мне что-нибудь…

— Что рассказать, мама?

— Да все, все! Что у тебя на работе? Как в семье? О чем вот ты сейчас говорила целых полчаса на кухне с этой рыжей стервой? Я же слышала, слышала твой голос! Ты, не переставая, болтаешь с ней, Вероника. О чем вообще с ней можно говорить? Не понимаю! У тебя мать есть, а ты…

— Мама, я с ней говорила о тебе! Как тебе помочь, как тебя на ноги поднять! Как уговорить тебя сделать капельницу…

— Не хочу! Не хочу я никакую капельницу! Раз ты меня не любишь, то и лечиться я не хочу! Вот и смотри теперь, как я буду умирать! И мучайся! Это тебе за то, что ты совсем, совсем не любишь свою мать! Не любишь! Не любишь! Не любишь…

«Да уж… Звучит, как приговор смертный, — сжимая сердце в комочек и быстро елозя по полу тряпкой, чтоб хоть как-то освежить воздух в комнате, думала Вероника. — И даже не как приговор, а как расстрел после этого приговора…» Ей казалось, что произнеси мать свою последнюю фразу еще хотя бы пару раз, и она упадет навзничь, взмахнув некрасиво мокрой тряпкой, и забьется в смертельных конвульсиях…

Как всегда, выручила Катька. Залетела в комнату и, отобрав у Вероники ведро, быстро вытолкала ее на кухню, приговаривая по-хамски весело:

— Иди-иди! У тебя там бульон уже выкипает! Совсем забыла про него, что ли? А я тут сама за тебя пол домою! И с Александрой Васильевной за жизнь заодно побеседую! Вы как, Александра Васильевна, желаете со мной беседу за жизнь вести иль нет? Давайте я вам, например, все в подробностях обскажу, что у меня на работе происходит. Хотите? Ну вот, значит, слушайте…

Александра Васильевна только голову опять к стене отворачивала да губы поджимала в привычно-оскорбленную тонкую ниточку. И к еде, заботливо оставленной Вероникой около кровати, не притрагивалась. Потом, когда в комнате никого уже не было, ела с большим аппетитом. Катька только усмехалась довольно, подглядывая за этим процессом в чуть приоткрытую дверь, и шла к Веронике на кухню, и из кожи вон лезла, чтоб взбодрить-растормошить как-то тихо рыдающую и роняющую в кипящий на плите суп горячие слезы подругу.

Домой к себе Вероника добралась уже сильно затемно. «Сейчас в ванну, ужинать и спать, спать…» — давя на кнопку звонка и от нетерпения сучил промерзшими ногами, думала она и все сердилась на Стаса за медлительность — что так долго к двери идет…

— Вероничка, ты не пугайся, у нас гости. Ты не думай, я не звал никого, он сам приперся…

Лицо у Стаса было совершенно бледным и каким-то перевернутым или сильно напуганным, может быть. Он автоматически, как большой квадратный робот, помог ей раздеться, улыбаясь при этом криво и виновато, неловко показал рукой на кухонную дверь, приглашая войти. Навстречу Веронике из-за кухонного стола поднялся незнакомый молодой мужчина, довольно симпатичный, протянул для знакомства руку, улыбнулся холодноватыми голубыми глазами:

— Здравствуйте, Вероника. Очень приятно. Меня зовут Валерий. Вы не против, что я вот так, без приглашения, заглянул на огонек к другу? Он меня гнал, конечно, да я решил вас дождаться. Уж так он свою женщину расписывал — и красавица, и умница, и при всяких прочих других достоинствах…

— И что, я вас не разочаровала? — устало улыбнулась ему Вероника, опускаясь на кухонный стульчик.

— Отнюдь… — расплылся в широчайшей белозубой улыбке гость. — Я считаю, моему другу крупно, просто катастрофически свезло…

— Спасибо. Вы извините, но я вас покину, Валерий. Устала очень. А вы сидите, общайтесь на здоровье…

— Жаль! Очень жаль, что вы решили нас покинуть. А может, все-таки выпьете бокал вина? Очень хорошее вино, я вам настоятельно рекомендую. Пожалуйста, Вероника. Грех такой красивой женщине не пригубить вина с такими двумя красавцами… Хотя я зря, наверное, к вашему мужчине в компанию примазываюсь? Это же Стас у нас хорош, как Аполлон. И пусть вам завидуют все женщины, Вероника! Давайте за это и выпьем…

— Нет, спасибо. Не хочу, — уже поднимаясь из-за стола, еще раз улыбнулась она Валере вежливо. — Вообще-то я придерживаюсь того расхожего мнения, что красота в мужчине — не самое главное достоинство. Есть достоинства и поважнее, знаете ли…

— Ого! Это что вы имеете в виду? — игриво скосил на нее голубой глаз Валера. — Может, мы об этом поговорим?

— В другой раз. И то вряд ли. Подозреваю, что мы и сейчас говорим о разных вещах…

Вероника улыбнулась еще раз летуче-вежливо и поторопилась выйти из кухни, оставив мужчин одних, и не видела уже, как быстро слетела с лица гостя приветливая, игриво-веселая улыбка, как вызверился он на сидящего напротив Стаса, как проговорил ему свистящим шепотом:

— Ну, ты даешь… Я даже и не предполагал, что у тебя так все запущено… Совсем нюх потерял, да? Она же в самом деле красивая баба! Ну ты и придурок все-таки. Вот учу тебя, учу… С чего это ты лоханулся с ней так, Стасик?

— Валер, да это другое… Говорю же тебе, я просто здесь живу, и все! Отстань от меня, Валер, а?

— Что, совсем отстать? Я что, похож на идиота, Стасик? А кто мне твои долги отдаст? Папа Карло? Нет уж, дорогой мальчик, давай работай, как полагается. И не пытайся отскочить — все равно найду. И здесь так просто, как ты говоришь, я тоже жить тебе не позволю. Не заслужил пока. Сколько ты времени на нее потратил? Полгода целых? Ничего себе!

— Валер, да говорю тебе, что это не из той оперы!

— И что, за полгода она так и не поплыла, что ли? Наверняка поплыла, раз к себе жить пустила… Квартира-то хоть на нее оформлена?

— Нет. Нет! Точно не на нее…

— Во идиот… А ты не врешь ли мне, а? Я ведь проверю. Запиши-ка мне ее фамилию…

…Вероника все терла и терла тело жесткой мочалкой, потом вставала под горячие струи душа, смывала с себя шапку пены и все начинала сначала, то есть терла себя и терла лихорадочно-нервно — все никак не получалось смыть с кожи вечернюю брезгливость. Невидимой грязной коркой она вылезала на руках, на ногах, на животе… И еще ей все время казалось, что исходит и исходит от нее плотной волной тот самый тяжелый, болезненно-затхлый дух, так быстро поселившийся в маминой комнате в Востриковом переулке… И опять отдавала тело шустрым, спасительным водяным струям, бьющим без передыху ей сверху на голову, и опять нещадно терла и терла жесткой мочалкой тонкую белую кожу, пока не загорелась она возмущенно малиновым больным свечением. Только через час, закутавшись в толстый махровый халат и водрузив на мокрых волосах большой тюрбан из банного полотенца, она решилась заглянуть на кухню в тайной надежде, что поздний гость успел уже исполниться своей гостевой совестью и вежливо покинул их дом.