После морской прогулки мы встречались все чаще, становились друг другу все ближе, роднее. Единственным, что теперь объединяло его с женой, были деньги, которые он исправно проносил мимо меня в свой хмурый неуютный дом с геранью на подоконнике седьмого этажа. Я была его вечным свидетелем сверхурочной работы и нагло оповещала об этом Катю.

— Здравствуйте, Катя, — говорила я, — у нас совещание по перестройке учебного процесса.

— Спасибо, что позвонили, — отвечала мне она неизменно вежливо.

Я клала трубку, поджимала губы и думала: «Ее интересуют только Сережины доходы, хапугу. Неужели она ничего не чувствует?»

А если чувствует? Сердце мое начинало бешено колотиться, спасительное «так ей и надо» запутывалось в глубинах моих воспоминаний о собственной семейной жизни, и я понимала, что мои претензии на памятник супружеской мудрости во весь рост совершенно вздорны. Я не была слепа, но мне было все равно, чем и воспользовалась Большая Подруга Маша. Но если Катя не ослепла, то значит боролась за свое полуметровое счастье. В такие моменты я всегда представляла, как великий скульптор выбирает для нее постамент, как снимают мерки с ее маленькой фигурки и как она, каменная, прижимая к груди живого Сережу, насмешливо смотрит мне в глаза…

О своей и ее беременности, правда уже семимесячной, я узнала в один день. Утром я проснулась на Сережином плече и радостно сообщила о своих подозрениях и предстоящем походе в больницу. Заикаясь от счастья, он обещал ждать дома. Врач пообещал, что все будет прекрасно, моя малюсенькая беременность протекала нормально. Я, ошалевшая от восторга, влетела в квартиру и наткнулась на настойчиво дребезжащий телефон.

— Да, — радостно прокричала я.

— Сережа у вас? — раздался голос Кати.

— Да! — нагло завопила я, потому что в тот момент море мне было ровно по колено.

— Видите ли, — вежливо заговорила она, — у меня угроза срыва, я в больнице, и мне нужна его кровь. Надеюсь, он не пьян. — Не попрощавшись, она положила трубку.

Бледный Сережа курил на кухне.

— Когда она будет рожать? — тихо спросила я.

— Через два месяца, — ответил он, не глядя мне в глаза. — Но ты не волнуйся, у нее все время выкидыши в этом сроке. Раз семь уже так было.

— Ей нужна твоя помощь, она в больнице, — прошептала я обреченно.

— Я скоро, мой зайчик, — улыбнулся он как ни в чем не бывало и стремительно направился к двери, даже «кстати» не спросив ничего обо мне.

«Вот и все», — сказала я себе и сделала аборт. Катиному ребенку Сережа давал кровь и покой, не терроризируя его мать сексуально. Моему ребенку он дал деньги на смерть и еще апельсины, которые уже не могли витаминизировать его выброшенное в больничный таз тельце. Катина мудрость оказалась достойной руки Эрнста Неизвестного, мои угрызения совести были ей ни к чему.

Сережа не забирал меня из больницы, у него были дела. Он приехал ко мне домой несчастный и влюбленный, остаток сердца во мне екнул и выпустил струйку воспоминаний.

— Я хочу на тебе жениться, — нежно сказал он и погладил меня по голове, — пусть она родит, а у нас еще будут дети, много красивых детей…

— Тяжело быть любовницей при живой беременной жене, — я с трудом улыбнулась своей первой попытке жить по законам совести и выпросить прощение у Сережиной Кати.

— Ты не любовница, ты — любимая женщина, — ответил он, и я впервые за все время нашего «вместе» удивилась, как напыщенно и лживо звучат когда-то дорогие моему сердцу слова.

— Это все, Сережа, — сказала я и ощутила боль, о способности на которую даже не подозревала. — Это все, — снова повторила я и прикрыла глаза.

— Но я действительно хочу на тебе жениться, нужно только подождать.

Я медленно покачала головой.

— Но я буду приезжать и звонить, ты так просто от меня не отделаешься, — Сережа был способен только на шутки такого рода.

Я обрадовалась возвратившейся ко мне критичности. Закрыла за ним дверь и почти услышала, как за ней мгновенно образовалась пропасть. Мне стало жаль соседа-семьянина, теперь ему сложно будет добраться ко мне и спасти свою квартиру от потопа, теперь мой сосед будет сидеть дома и читать самоучитель по альпинизму, который я, так и быть, спущу ему на балкон…

Я выглянула в окно, и под моим горящим взглядом лопнула шина «ауди», еще минут сорок Сережа с удовольствием валялся в пыли двора, меняя колесо, чтобы быстрее уехать и жениться на мне…

Я решила разделить свои страдания с Большой Подругой Машей, наверное, из привычки делиться с ней всем. Я пришла к ней в гости в тот счастливый период, когда она была уже почти замужем, а поэтому «сидела на кефире». Глаза Большой Подруги Маши выражали любовь к почти мужу, которого звали Сергей Янович, и страдания по еде. Она была прекрасна. Я подумала, что должна попытаться всенепременно располнеть, чтобы безоглядно есть все подряд, потому что хуже не будет, а потом вдруг сесть на диету и, не похудев ни на грамм, тихо умереть достойной голодной смертью на глазах чревоугодничающей толпы. Я вполне понимала «кефирный порыв» Большой Подруги Маши. Меня пригласили за стол, я села и уныло улыбнулась. Сергей Янович позволил называть его просто по имени, и я была чрезвычайно польщена, наверное, не всем выпала такая честь. Сергей Янович был моложе нас с Большой Подругой, вместе взятых, почти на тридцать лет, а каждой по отдельности — всего лишь на два. Он был молод и полон, но, в отличие от Большой Подруги, его живот был упруг и величаво выпирал, не образуя противных жировых складок. Сергей Янович был уверен в себе, богат и знаменит. В трехлетнем возрасте он, оказывается, снялся в жуткой производственной драме и блестяще сыграл там незаконнорожденного сына молодого инженера, претендующего на место главного в одном секретном промышленном объединении. Актерская карьера с удивительным постоянством в течение двадцати одного года маячила перед ним, но он все готовился к решительному штурму, отказываясь от мелких и пошлых ролей. Пока же он вполне неплохо зарабатывал в отделе наружной рекламы бывшего Госстраха. Вообще, конечно, он был ничего. Но он был Сережа, а поэтому я видела, что он педант и зануда, чистоплюй и ханжа, женозастройщик и семьененавистник. Я его презирала за имя, а Маша любила за перспективу, поэтому мне с ним было легко, а ей трудно. За столом на моей памяти они поссорились трижды. Сначала он сказал ей, что она толстая, потом назвал ее «засранкой», а чуть позже «алкоголичкой». Мне трудно было втиснуться со своими страданиями в их напряженные отношения, и я напилась и потеряла память. Не знаю, из-за чего поссорились в последний раз, но Маша отчетливо подала, наконец, голос и сказала громко:

— Иди ты! Я тебя выгоняю, я… — и, кажется, она заплакала.

— Я отгружу домой твою подружку, — он указал на меня перстом, — вернусь, и мы договорим.

Я хотела ему сказать, что у меня перед дверью пропасть и нужно взять веревки, но как-то не получилось. Маша, кажется, крикнула нам вслед:

— Не возвращайся никогда. — При этом, по-моему, она держала в руках куриную ножку и страдальчески, а может быть, торжествующе вгрызалась в нее.

Мой сон алкоголика был крепким, но недолгим. Сухость во рту, боль в голове и потребность наведаться к унитазу заставили меня проснуться рано-рано. Я проснулась и ощутила себя голой, но согретой, потом я поняла, что голодна и не одинока, осторожным, медленным взглядом я обвела комнату и диван. Естественно, рядом со мной спал Сергей Янович. Я бесцеремонно толкнула его локтем, и он быстро и недовольно открыл глаза.

— Мы трахались? — спросила я.

— Да, — ответил он надменно-издевательски.

— А мне хотя бы было хорошо? — поинтересовалась я.

— Тебе — не знаю, а мне — не очень, — разоткровенничался Сережа, наверное, для того, чтобы я, наконец, поняла, что такого мой бывший муж нашел в Большой Подруге Маше. — Ты действительно все забыла? — помолчав с полминуты, спросил Сергей Янович.

Я размышляла о том, нужно ли сказать ему правду о том, что я забыла сымитировать оргазм, забыла размер его члена и фасон его акта, забыла, что он вообще делает в моей квартире. Но между «забыть» и «не помнить» такая же разница, как между «хотеть» и «жениться». Моя трагедия заключалась в том, что я ничего-ничегошеньки не помнила из проклятого вечера у Большой Подруги Маши. Все мои сомнения легко читались на честном от похмелья лице. Сергей Янович соизволил мне поверить и прошептал нежно:

— Ну, так давай я тебе напомню…

— Бедненький, — проговорила я, — писать хочешь?

— Фу, какая ты грубая, — отшатнулся он с оскорбленным видом и все-таки пошел в туалет.

Я не считала вид голого мужчины самым эстетическим зрелищем в мире, но все же из любопытства, вполне объяснимого в моей ситуации, я проследила за ним глазами. Напоминать о ночи любви юному Сергею Яновичу было нечем. Я вежливо не рассмеялась, но чувствовала себя отвратительно.

Теперь забыть мне нужно было слишком много всего. Причем забыть достойно и без последствий. Я поджидала равнодушие и трезвость, которые покинули меня одно за другой. Я дала себе зарок не пить, не плакать и не вспарывать вены. Последнее выполнялось легче всего. Мне было стыдно перед всеми женщинами мира: перед собой, перед Катей, перед Машей и даже почему-то перед женой соседа-семьянина. Когда пик моего стыда начал потихоньку спадать, мне на работу позвонил Сергей Янович и сказал:

— Слышишь, ты, думай, что делаешь, лечись, если больная, ты заразила нас хламидиями.

Потом трубку вырвала Большая Подруга Маша и добавила:

— Ты чуть не разбила нам семью.

— Я же послеабортная, чистенькая, — завыла я шепотом, но они дружно положили трубку.

Я погладила живот и перестала чувствовать себя одинокой. Маленькие существа жили во мне, у них была нервная система, и они боялись боли. Отец их, Сергей Янович, и мать или мачеха от них отказались, теперь я стала для них домом малютки. Несмотря на мое педагогическое образование, воспитывать простейших я не умела. Мне нужно было от них избавиться. В мирное сосуществование с хламидиями и Сережами я больше не верила. В своем физическом и душевном здоровье я убедилась месяца через два, когда у меня прошла аллергия на антибиотики и заросла дырка для сережки в левом ухе, а Большая Подруга Маша уличила Сергея Яновича в почти супружеской измене и вымаливала у меня прощение за обвинения, «в которые и тогда толком не верила».