Пробило полночь. Чуть спустя из-за туч выглянула луна, и сумрачный золотисто-лунный свет залил павильон Флоры, сад Принцев и террасу Маленький Прованс. Вдоль галерей горели свечи, темными радужными бликами отражаясь в зеркалах. Цветной пояс факелов охватил Тюильри. Было хорошо видно, что у каждой амбразуры окна, в каждом проеме, у косяков дверей залегли солдаты – последние защитники дворца…

Я медленно прошла вдоль галереи в комнаты Марии Антуанетты. Там были сумерки: зажжено было только одно золотистое бра. Я видела одни силуэты: расплывшуюся фигуру Людовика XVI, вжавшегося в широкое кресло, измученно склоненную голову королевы, четко вырисовывающуюся на фоне распахнутого окна, худой силуэт принцессы де Ламбаль де Савой-Кориньян, и еще нескольких людей, оставшихся верных монархии, – камердинер Лапорт, несколько министров, командир швейцарцев Бекман…

Они ждали. Чего? Разумеется, своего конца. Оставалось только прошептать слова молитвы: «В руки твои, Господи, предаю душу свою…»

– Ваше величество, – тихо произнесла я, решаясь на последнюю попытку, – умоляю вас, покиньте дворец!

Королева не посчитала нужным даже ответить на мои слова. А ведь уйти можно было… Дворец не был окружен, подходы к нему пока свободны. Мария Антуанетта была слишком горда, чтобы уйти. И усилия ландграфини были тщетны…

– Главные ворота уже закрыли? – спросил король.

Я кивнула. Ворота были распахнуты до самой полуночи навстречу всем аристократам, желавшим защитить короля. Да где им было взяться в Париже?

– Пришло не более двух сотен, сир, – сказала я.

– Негодяи, – прозвучал в сумерках голос мадам де Ламбаль. – Трусы, они предпочли отсиживаться за границей.

Она имела право так говорить. Измученная болезнью, уже уехавшая в Лондон, она тут же вернулась, узнав, что ее подруге королеве грозит опасность.

– Сейчас придет маркиз де Манда, – сказала я, чтобы немного сгладить тягостное впечатление, вызванное словами принцессы.

Он пришел буквально сразу же после моих слов – маркиз де Манда де Грансей, командующий охраной дворца, жесткий, суровый военный, настоящий солдат. Едва он вошел, все взоры с мольбой устремились к нему: как там, вокруг Тюильри? Что происходит в Париже? Удастся ли нам пережить эту ночь или мы уже к утру будем зарезаны?

– На вас вся надежда, – устало и обреченно проронила королева, и уже не было нужды добавлять что-то еще.

– Ваше величество, я жизнь отдам за вас и короля. Но известие у меня неприятное.

Людовик XVI неловко повернулся в своем кресле, принял у Лапорта бокал с прохладительным.

– Как будто за последние два года были какие-нибудь приятные известия, – заметила королева. – Говорите, маркиз, мне теперь все равно, я и умереть готова безропотно.

– Ваше величество, такая готовность пока ни к чему. Я хотел только сообщить последние новости: в Ратуше собрались мятежные секции. Мэр Парижа Петион изолирован, и власть перешла к бунтовщикам, столица полностью в их руках.

– Но Тюильри?..

– Сколько всего этих секций?

– Каковы силы дворца?

Маркиз де Манда жестом остановил все вопросы.

– Господа, я все скажу. Секций собралось двадцать восемь. Остальные выжидают, но нам от этого мало толку.

Наступила тишина, и слышалось лишь, как посапывает во сне маленький принц Шарль Луи: он, утомленный тревожным днем, мог спать даже среди такого шума.

– Сир, – обратился маркиз к Людовику XVI, – санкюлотами командует некий Югенен. Кто он такой – никому не известно. Мне назвали имена некоторых других предводителей наиболее крупных отрядов этого сброда: это Муассон, Александр, Вестерман и Тулан.

– Но скажите же хоть что-нибудь о наших силах! – воскликнула я, не выдержав.

– Скажу, сударыня, – сурово отвечал мне маркиз. – Можете, если угодно, оценить мое военное мастерство. Подступы со стороны Нового моста защищаются жандармами и артиллеристами секции Генриха IV. Проход со стороны Манежа перекрыт отрядом роялистов, верных их величествам. Вход в сад Тюильри со стороны площади Людовика XV защищен четырьмя пушками. Перед воротами на площади Карусель стоят шесть пушек и жандармы. Еще четыре пушки установлены во дворе Принцев… Наконец, в самом дворце сосредоточены 950 швейцарцев под командованием майора Бекмана, двести аристократов, которые откликнулись на призыв короля, 900 конных жандармов и две с половиной тысячи гвардейцев.

– Что, значит, мы можем защищаться? – спросил король взволнованно.

– Мы превратим Тюильри в неприступную крепость, – сурово отвечал командир. – Сир, мы будем стоять до последнего. Но…

– Что такое?

– Силы наши невелики, ваше величество.

– На ведь минуту назад вы перечислили нам всех защитников дворца, и их насчиталось что-то около четырех с половиною тысяч. Да еще пушки…

– Все это так, сир, – жестко отвечал маркиз де Манда, – но из этих четырех с половиной тысяч большую часть составляют национальные гвардейцы, настроенные республикански.

– Республикански? Следует ли понимать это так, что они нарушат присягу?

– Очень легко, сир. Кроме того, девять сотен жандармов хотя и более верны, чем гвардейцы, но все же не вполне надежны. В случае замешательства они перейдут на сторону сброда. И это еще не все. Канониры, поставленные у пушек, уже сейчас заявляют, что не станут стрелять.

Из группы людей, стоявших в темноте, выделился человек воинственного вида в сдвинутой на ухо треуголке.

– Прошу простить меня за невежливость, сир, но я хочу сказать, что наша секция Библиотеки не примкнула к мятежу и если угодно, наш батальон штыками заставит предателей канониров стрелять!

– И наша секция Луи XIV полагает так же, – отозвался кто-то из темноты.

– Штыками не заставить никого, – резко возразил маркиз де Манда. – Нам нужна смелость, твердость и уверенная решимость. Только этим мы можем устрашить предателей. Они увидят нашу уверенность и заколеблются в своей измене. Да, сир, именно так.

Король тяжело повернулся в кресле. Свет ночника упал на его лицо – усталое, отекшее, измученное. Парик помятый, костюм в беспорядке… Но главное – на лице ни следа решимости, о которой говорил только что маркиз.

– А что скажете вы, господин Лангланд? – спросил Людовик XVI, обращаясь к командиру канониров, и в голосе его звучала надежда. – Правда ли то, о чем говорил господин де Манда? Будете ли вы верны присяге?

Мрачная тень легла на лицо Лангланда.

– Посмотрим, – произнес он почти грубо.

– Вы, сударь, не смейте так отвечать! – раздался молодой голос, полный презрения и ярости. – В такую минуту здесь не место изменникам и шпионам, способным ударить в спину! Трусы, замышляющие предательство, должны знать, что их ждет смерть, и только смерть!

С этими словами молодой аристократ со звоном обнажил шпагу. Лангланд хмуро отступил в темноту.

Испугавшись, я бросилась между ними, стремясь погасить ссору.

– Господа, ради Бога, вы просто с ума сошли! Сейчас только распрей нам и недоставало… Успокойтесь, умоляю вас! – Повернувшись к дворянину, я обратилась к нему голосом, полным укора: – А вы сударь, как вы можете? На глазах у ее величества… Имейте хоть каплю уважения к ней! Я не имею чести знать вашего имени, но я уверена, что действовали вы под влиянием горячности… Господин Лангланд достоин всяческого презрения, но таковы ли все канониры, находящиеся в его подчинении?

– Да, – повелительно поддержал меня маркиз де Манда, – дуэли сейчас излишни. Почему вы здесь, маркиз де Лескюр? Отправляйтесь в галерею и займите свое место у амбразуры окна!

Приказ прозвучал так твердо, что молодой человек и не подумал возражать. Сдержанно поклонившись, он оставил комнату королевы.

Я посмотрела ему вслед. Маркиз де Лескюр… Как забывчива я стала! Ведь это тот самый дворянин, который в феврале привез мне письмо от отца и говорил о предстоящем великом мятеже Вандеи, Бретани и Пуату. Святой Боже, где же он, этот мятеж?

– Таким образом, – сказал маркиз де Манда де Грансей, – абсолютно верны их величествам только швейцарцы и аристократы, собравшиеся во дворце по призыву короля. Они тверды, как камень, и будут стоять до последнего. Это утешительно, сир. Но неутешительно другое: таких верных защитников едва ли больше тысячи.

– Тысячи? – вскрикнула Мария Антуанетта. – О мадонна! Всего тысяча, а стаи убийц растут как снежный ком!

Часы громко пробили три четверти первого. Наступила тишина, вызванная словами королевы и предчувствием чего-то зловещего. И тут где-то вдалеке, словно подтверждая это предчувствие, злорадно ударил колокол. Звонила одна церковь, другая… Перезвон усиливался, нарастал, усугубляя тягостное впечатление от собственного звучания, к мрачному набатному гулу присоединялись другие церкви. Набат плыл над Сеной со стороны квартала Сент-Антуан, заполнял все пространство, проникал в щели, неприятным дребезжанием раздражал слух. А когда ударили в колокол церкви более ближних секций Гравилье, Моконсейль и Ломбар, их набат слился в такое мощное звучание, что сомнений больше не осталось: это знак к началу мятежа. Непонятно откуда донеслась громкая барабанная дробь – положительно, готовилось наступление.

И в такт к этой зловещей какофонии раздался душераздирающий возглас Марии Антуанетты, полный отчаяния, муки и сознания несправедливости:

– Чего они хотят от меня? Скажите! Что я сделала им, Боже мой?

2

Измученная тревогой и усталостью, я заснула на стуле где-то в прохладном углу галереи. Ночь казалась бесконечной. Во сне мне было жарко, снились непонятные кошмары. Я вскрикивала, ибо мне казалось, что с Жанно случилось что-то ужасное. Я открывала глаза, непонимающим взглядом оглядывалась по сторонам и успокаивалась: Жанно не здесь, Жанно в Сент-Элуа, в безопасности, на попечении Маргариты! С тоской в груди я снова погружалась в тяжелый чуткий сон. За окном было тихо, сад Тюильри тоже, казалось, спал глубоким сном, хотя ночная тьма между деревьями уже начинала светлеть и рассеиваться.