Роксана Гедеон - Парижские бульвары

– Хорошее вино! Чудесное! Лучшее вино в Париже – у барона де Батца! – Взглянув на меня, толстяк враз осекся. – Что это с вашим лицом, сударыня? Господи ты Боже мой! Вы словно с ума сошли!

Я и сама видела себя в зеркале: лицо белее снега, глаза пылают каким-то дьявольским зловещим огнем.

– Со мной все в порядке! – отрезала я грубо.

– Вы так смотрите, Господи Иисусе! Как ведьма… Словно… словно вы заколдовать меня хотите… вы, наверно, боль… больны.

Я заметила, что у него заплетается язык. Мысли Боэтиду явно мешались. Попытавшись подняться, он тут же снова тяжело упал в кресло, и двигаться ему было трудно.

– Боже! – пролепетал он в ужасе, словно неожиданная мысль пронзила его. – Вы меня отравили! Вы убийца!

– Не бойтесь, – успокоила я его. – Это только морфий. Вы уснете, и ничего с вами не станется.

Боэтиду разевал рот, вероятно, пытаясь позвать на помощь. Вместо крика получался только шепот. Глаза толстяка закрывались. Еще какое-то мгновение он бормотал что-то, шевелил руками, а потом умолк.

Я подошла к нему, взглянула в лицо: Боэтиду спал. Я осторожно разжала его руку и забрала стакан. Вино было выпито едва ли на треть. Вещество, данное мне Батцем, действует безотказно… Я поставила недопитое вино на стол и принялась тормошить толстяка. Прежде всего пришлось извлечь из кармана заветный сверток с бумагами. Развернув его, я на мгновение замерла. Запах типографской краски, четко отпечатанные литеры, настоящие подписи чиновников Конвента – в этом была вся моя жизнь!

Я никогда не считала себя жадной, но нынче мне хотелось забрать все бланки до единого, словно мне не хватило бы одного. Но одним я никак не могла удовлетвориться. К тому же следует подумать и о Брике… О Валентине, об аббате Эриво наконец. Я отобрала десять пропусков и тут же, присев у стола, вписала в два из них имена мадам Лоран, двадцатитрехлетней вдовы коммивояжера, и Брике.

Оставив другие украденные бланки на утешение Боэтиду, я спустилась по лестнице к двери.

– Барона не будет до утра, – сказал мне привратник.

– Да, я знаю. Он письменно приказал кому-нибудь из лакеев отправляться на улицу Мелэ, туда, где я живу. Вы ведь это знаете, – спросила я.

– Нет, – удивленно отвечал привратник.

– Вам следует послать кого-нибудь на улицу Мелэ и забрать оттуда мальчишку по имени Брике, – солгала я.

– И что с ним делать, с этим мальчишкой?

– Отвезти к Севрской заставе.

– Да, мадам, я все расскажу Гаспарену. Он справится с поручением.

Уже отбежав далеко от Эрмитажа де Шаронн, я позволила себе расхохотаться. Давно я не смеялась так весело и счастливо! В душе у меня жила уверенность, что на этот раз никто не сможет мне помешать.

Я уеду из Парижа! Этот город не выпускал меня из плена целый год, но теперь я освободилась! И я уеду! Несмотря на то что революция и Конвент сделали все, чтобы помешать этому.

Дойдя до ближайшей почты, я разбудила почтмейстера и отправила письмо на улицу Мелэ. В письме было два пропуска – для Валентины и аббата Эриво.

Сен-Жерменское предместье встретило меня молчанием и темнотой в окнах роскошных аристократических особняков. На улицах фонари горели совсем тускло. Я разыскивала дом Рене Клавьера по тому признаку, что его жилище должно быть самым большим и впечатляющим. Клавьер говорил, что на неделю уединится в своей подземной конторе. Я помнила ее. Там пахло чернилами и сургучом, переливалась круглая масляная лампа, подвешенная к потолку, и сияла блестящая мебель из гваделупского лавра… Беда только в том, что трудно разыскать в темноте сам особняк банкира!

Я вспоминала, что там во дворе росли огромные дубы и вязы. Один из домов показался мне знакомым. Я проскользнула в полуоткрытые ворота и подбежала к крыльцу. Меня смущало одно обстоятельство – несколько окон в особняке были освещены, словно там не спали. Впрочем, задумываться было некогда. Надо успеть попрощаться с Рене до рассвета… Почему до рассвета – я и сама не знала. Может быть, потому, что на рассвете Батцу станет известно о моем исчезновении.

Дверь была не заперта. Удивляясь, я переступила порог и замерла от ужаса.

Прихожая, та самая огромная прихожая, ранее своей роскошью соперничавшая с Версалем, казалось, пережила татарский разгром. Было похоже, что по душистым розовым кустам, сброшенным на пол, топтался целый полк солдат. На мозаичном полу вперемешку с комьями грязи и лепестками роз лежали бесчисленные осколки японских ваз. Зачем было их разбивать? Изящные светильники тоже были перебиты. Персидский ковер, устилавший лестницу, затоптан грязными сапогами. На ступеньках сидел старый лакей Андре и плакал.

– Что здесь произошло? – крикнула я пронзительно, не в силах выносить эту непонятную тишину. – Андре! Где ваш хозяин?

Старик поднялся, пошел ко мне навстречу неуверенными шагами, протягивая ко мне руки, словно взывая о правосудии.

– Вы? О, добрая мадам! Какое это будет для вас горе!

– Что случилось, ради всего святого?

– Господин банкир арестован.

Сначала мне показалось, что Андре сошел с ума. Рене – арестован? Ха! С его-то богатством быть арестованным?

– Андре, вы несете какую-то чушь.

– Нет, это правда, милая мадам. Увы, чистая правда. Я стар, но я не дурак, и то, что я вижу собственными глазами, я запоминаю.

Господин банкир сегодня ночью в первый раз за три дня лег отдохнуть. Вы, верно, слышали, какая у него была работа. Он заработал много денег, мадам…

– Дальше, Андре, дальше!

– Он так и сказал мне: «Андре, я закончил. Я перевел все свои деньги в Лондон и Женеву, так что в Париже у меня ничего нет, в Париже я нищий, и если кому-нибудь захочется конфисковать мои деньги, то он получит кукиш вместо денег…»

– Он так сказал? Он знал, что его могут арестовать?

– Видно, что так, мадам. Господин банкир успел всего два часа отдохнуть. Потом явились гвардейцы с приказом Комитета общей безопасности об аресте. Господин банкир не стал с ними спорить. Он только сказал мне: «Видишь, Андре, это все интриги Батца и моего дорогого отца. Он давно мечтал упрятать меня за решетку».

Я подавленно молчала. Отец Клавьера – министр финансов, один из влиятельнейших членов правительства и Жиронды. Отношения между ним и Рене были скверные. Но неужели до такой степени?

– Господин банкир был очень рад, что оставит Конвент с носом. У них казна пуста, вот они и арестовывают богатых, чтобы немного разжиться. Да только с него они ничего не получат – все его деньги в Женеве и Лондоне…

– Это я уже слышала, Андре…

Сердце у меня ныло так, что было трудно дышать. Клавьер арестован Комитетом. А ведь для тех, кого арестовывает Комитет, есть только одно обвинение – роялизм, шпионаж, действия, подрывающие Республику. И только один приговор – гильотина.

– А они не ушли просто так, негодяи. Они, мадам, учинили здесь разгром. Украли все золотые подсвечники и вообще все, что было в прихожей золотого. А их начальник сказал, что утром они вернутся и опечатают дом, как и приказал Комитет. Дома господина банкира на шоссе д'Антен и в Шуази уже опечатаны…

– А мне он что-нибудь передавал, ну хоть что-нибудь? – взмолилась я с болью в голосе.

Старик лакей вытер слезы.

– Да, мадам.

– И что же?

– Он приказал вам не хлопотать за него и не ввязываться ни в какие дела, чтобы его освободить.

– Он, что, уверен, что его отпустят? Разве такое бывает? Андре вздохнул.

– Да, во время революции такое бывает редко. Но ведь господин банкир – не простой смертный. В конце концов, неужели отец-министр допустит, чтобы его сына казнили?

Не дослушав Андре, я выбежала на улицу. Капли дождя упали мне на лицо. Я задыхалась от горя. Проклятая революция, проклятый фанатизм, проклятый Париж!

Да, проклятый Париж! Зная, что я ускользаю, этот город ужалил меня напоследок, сжег мне душу, где только начинало теплиться чувство, разорвал меня на части – одна стремилась к Жанно, другая к Клавьеру… Я уезжала с потерянным сердцем, Париж украл его у меня и мог теперь злорадно хохотать.

Как во сне добралась я до Севрской заставы. Сквозь слезы, застилающие глаза, я видела тощую фигурку Брике, прикорнувшего у караульного столбика. Он проснулся только тогда, когда я растолкала его.

– Это вы, мадам? Вот чудо-то! А я уж не знал, что и думать. Может быть, вы заболели? – Я не ответила на его вопрос, и Брике весело продолжил: – Такие чудеса со мной творятся! Приезжает среди ночи какой-то толстый болван, вытаскивает меня из постели, везет на самый край Парижа и на этом месте вышвыривает из коляски. Жди, говорит. Вот я и жду. Только я вовсе не знал, что жду именно вас.

– Мы едем в Бретань, – проговорила я с трудом.

– Прямо сейчас, с ходу! Вот это спешка так спешка! Я люблю всякие приключения. Если б вы сейчас сказали, что мы отправляемся в Америку, я бы вот так, босиком, сразу пошел за вами. А заставу – штурмом брать будем?

– У меня есть пропуск, – отвечала я сухо, – и хватит паясничать.

Меня сейчас совершенно не волновала проверка пропусков. Я подала документы сонному гвардейцу, и вид у меня был очень спокойный. Какая-то минута – и мы были вне Парижа…

– Мадам, – восклицал Брике, подпрыгивая на одной ноге, – ну, мадам, ответьте же!

– Что еще такое?

– Деньги у вас есть? Завтракать очень хочется…

Мы шли, не останавливаясь. Брике давно понял, что я не расположена поддерживать разговор, и покорно молчал. Я, в свою очередь, привыкла к его постоянному посвистыванию. Между Флери и Плесси-Пике мы углубились в Медонский лес, и я слышала, как шуршат башмаки Брике по земле. В лесу было сыро и холодно, ночь еще не кончилась. Мальчишка жаловался, что замерзает, и мы, поразмыслив, вышли из чащи и зашагали вдоль Сены по версальской дороге.