Роксана Гедеон - Парижские бульвары

Батц повернулся ко мне. Левое веко у него чуть заметно дергалось, словно от нервного тика.

– Вы свободны, сударыня.

Даже король не мог бы закончить аудиенцию более высокомерно.

Когда я шла к карете, в которой Бальтазар Руссель, загадочный и молчаливый, должен был отвезти меня из Эрмитажа де Шаронн домой, из ночной темноты вынырнула коренастая приземистая фигура и направилась ко мне. Я услышала громкий, исполненный радости голос:

– Ах, как я рад, мадам, как я рад! Подумать только, встретить вас здесь – это так неожиданно!

Я узнала того самого толстяка, что присутствовал у Батца за ужином, и была уверена, что встречала его раньше, только не могла вспомнить фамилии.

– Разве вы не узнаете меня, мадам? Конечно, раньше вы так мало обращали на меня внимания! А ведь я Боэтиду.

Да-да, я его вспомнила. Этот человек при Старом порядке вечно вертелся вокруг моего отца, выпрашивая какие-то мелкие должности и пенсии. Я не знала, каков круг его занятий и зачем он нужен моему отцу, да и не хотела знать.

– Да, господин Боэтиду, я узнала вас.

– О, какое счастье! Дочь принца не забыла меня?

– Конечно нет, – произнесла я рассеянно.

– Могу ли я увидеть вас снова, чтобы засвидетельствовать свое почтение?

Я нетерпеливо переступила с ноги на ногу и увидела, что Руссель уже подает мне знаки. Торопливо отступив от Боэтиду, я равнодушно пробормотала:

– Мне очень жаль, сударь, но мне надо ехать. Поверьте, я была очень, очень рада с вами встретиться.

Боэтиду сейчас весьма мало занимал мои мысли.

Великий христианский праздник сретенья Господня пришел в Париж вместе с первым дыханием весны. Было тепло, как в марте, солнце залило город ласковым светом, и растаяли остатки снега. Разбухла от воды Сена, и вербы на Волчьем острове, выше Сите, купали в реке свои длинные ветви с чуть набухшими почками. Цветочницы продавали первые букетики подснежников, лица парижан чаще освещала улыбка, и Париж наполнился нежными запахами, задышал теплом, заголубел чистым небом и зазвучал звонкими апрельскими переливами – казалось, что уже весна, хотя был только февраль.

Но лицо сержанта, ведающего охраной третьего пропускного пункта, ведущего в Тампль, было под стать ноябрю.

Двое первых ворот мы прошли легко, не встретив никаких препятствий. Моя спутница Бабетта, дородная и румяная, как крестьянка, только что приехавшая в Париж, служила в Тампле с самого августа и уже успела познакомиться с солдатами. Она была вне подозрений. Батц щедро заплатил ей, и за эти деньги она легко согласилась провести меня в Тампль под видом своей помощницы и ни в чем мне не препятствовать.

Я была одета как обыкновенная служанка: пышный, весь в оборках белый чепец, кокетливо заколотый дешевой булавкой, серый корсаж, черная суконная юбка и длинный накрахмаленный передник, шуршащий, как оберточная бумага, а поверх всего этого – темный буржуазный плащ, стянутый у шеи тесемкой. Вместе с Бабеттой мы несли медный таз с ручками, заполненный горячими блинами, свежим сыром, бутылями молока и крынками сметаны. Творог был еще теплый и своим запахом приятно щекотал ноздри.

Сержант подозрительно покосился на содержимое таза, снял с плеча ружье и штыком подбросил вверх несколько блинов, проверяя, нет ли чего запретного. Вопреки его ожиданиям, там действительно ничего не было, но действия сержанта вызвали горячий протест со стороны Бабетты.

– Да чтоб вам провалиться, болван вы эдакий! Невежа вы и есть невежа! Поглядите, что вы наделали! Станет ли это теперь есть вдова Капет? Дурак вы последний! Зальете глаза спозаранку вином и готовы потом все на свете испортить.

– Закройте свой рот, глупая женщина, – сказал сержант гнусавым голосом. – Я стою на посту. Кто это сегодня с вами? Что за девицу вы привели с собой? Я никогда ее не видел, прежде вы брали с собой другую помощницу.

Бабетта приняла воинственную позу.

– Ах, если весь вопрос в том, чтобы гнусавить, то за этим дело не станет! – И она загудела в нос самым отвратительным образом: – Мой генерал, прежняя помощница ушла от меня, потому что подыскала лучшее место. Разве я не имею права взять себе другую?

Сержант не слушал ее.

– Ступайте в караулку, там вас обеих обыщут. Ступайте, кому сказано! Ну?

Бабетте, несмотря на ее воинственность, пришлось подчиниться, и она увлекла меня за собой в караулку, награждая по пути сержанта очень нелестными эпитетами.

Нас действительно обыскали, прощупали швы одежды, проверили подкладки, нижнее белье – причем этим занимались не женщины, а простые солдаты, мужчины. Надо сказать, они тоже были смущены свалившейся на них миссией, но дело свое исполняли исправно. Результаты обыска были ничтожны: у Бабетты отобрали кухонный нож, объяснив, что у повара ножей достаточно.

Таким образом, два лимона, помещенных в нашем тазу, показались солдатам совершенно невинными.

Мы прошли на кухню, располагавшуюся в подсобном помещении. Здесь было жарко и душно, воздух пропитался запахом жареных цыплят. Людей было немного – как я знала, раньше, до казни короля, кухню обслуживало много поваров и поварят, но теперь остался только один, специально выбранный Коммуной, да служанка, не считая Бабетты и меня.

– Ну-ка, Алина, берись за работу! Так и быть, мы приготовим отличные блины со взбитыми сливками для вдовы Капет.

Эти слова адресовались мне – было условлено, что меня зовут Алина. Я боялась только того, что виртуозы кухни очень скоро увидят, что я скверная хозяйка. Меня никогда не учили готовить еду. Единственное, что я умела, – это сервировать стол, но сейчас это никого не интересовало.

Мои опасения были не напрасны. Едва я взяла в руки венчик и принялась взбивать сливки, ко мне подошел главный повар Ганье – человек, преданный Коммуне и ненавидящий королеву.

– Ну-ка, ну-ка, покажи мне свои руки!

Ничего не понимая, я протянула ему ладонь. Он взглянул на нее, поцарапал ногтем и бесцеремонно отшвырнул в сторону.

– Черт побери, что за неумеху ты привела сюда, Бабетта! У этой девки руки как у аристократки! Она наверняка всю жизнь ходила в надушенных перчатках… Нипочем не скажешь, что твоя Алина умеет что-то делать – смотри, только взялась за дело, а уж сколько сливок разбрызгала!

Бабетта горячо вступилась за меня:

– Бог с вами, гражданин Ганье! Эта девица быстро всему научится. Она не служила на кухне, это правда, зато она была горничной. Верно, Алина? Ты ведь сумеешь показать вдове Капет, что не все санкюлотки грубые и неотесанные, как она думает?

Я поспешно кивнула. Испуг, отразившийся на моем лице, явно понравился повару.

– Республика не собирается вытанцовывать перед Австриячкой! – буркнул он, но было видно, что он уступает. – Не нужны нам никакие манеры и реверансы…

Как бы там ни было, но он больше меня не беспокоил – может быть, его отвлекла необходимость варить суп к обеду. От Бабетты я знала, что Ганье, по сути, просто вор и смысл революции видит так, как и Дантон: если король обогащал дворян, то революция должна обогащать патриотов. Пожалуй, и половина того, что предназначалась королеве и ее детям, не доходила до них, исчезая в руках Ганье.

Мы работали без передышки два часа – до одиннадцати утра, когда пришло время подавать завтрак. Я уже начинала беспокоиться. На кухне ко мне относились несколько пренебрежительно, и нельзя было подумать, что меня пошлют наверх прислуживать Марии Антуанетте. Тем временем другая служанка ушла на рынок покупать зелень к обеду, а поварята были посланы разгружать подъехавшую подводу с провизией. В кухне остались только мы с Бабеттой да еще Ганье.

Было жарко. Душный чад, запахи сладостей и запахи маринадов сливались здесь воедино. Жарко полыхала плита. Все окна были распахнуты, но это почти не помогало. Мне вся кровь прихлынула к щекам, лицо стало влажным – казалось, нынче разгар лета, июльский зной.

Дверь распахнулась, и вошел тщедушный хромой человек, с виду очень чопорный и высокомерный. Дергающейся походкой он проковылял по кухне, заглянул в горшок, где варился суп, с одобрением посмотрел на вытянувшегося перед ним в струнку Ганье и удовлетворенно крякнул.

– Хорошо ли вы нарезали хлеб, гражданин повар?

– Это сделала Алина, наша служанка, гражданин комиссар. Можете быть уверены, к вдове Капет не попадет никакое письмо.

– Правильно делаете, гражданин повар! Знайте, что враги народа прежде всего попытаются запечь письмо в хлеб. Уверен, что вы раскроете их замыслы.

– Рад стараться, гражданин комиссар Лепитр! – совсем по-солдатски рявкнул Ганье, обнаруживая свое явное армейское прошлое.

Лепитр, один из четырех комиссаров, выбранных для охраны королевы Коммуной, ушел. Вид у него, несмотря на заносчивость, был весьма плачевный. У меня мелькнула мысль, что уж если Коммуна так скверно оплачивает труд своих чиновников, Батцу ничего не будет стоить их подкупить.

Пробило одиннадцать, и я принялась ставить на поднос еду, предназначенную королеве и ее семье. Бабетта видела мое замешательство. При столь пылкой революционности главного повара нельзя было надеяться на встречу с королевой. Батц, этот проклятый Батц будет просто в ярости… Но мне не хотелось рисковать, так как первейшей моей задачей было выбраться из этого осиного гнезда самой!

Внезапно Бабетта, резавшая свежую капусту, громко вскрикнула. Ее возглас был так пронзителен, что я содрогнулась. Палец Бабетты был порезан огромным ножом чуть ли не до кости.

Я сразу поняла, что она сделала это нарочно. Бросившись к напарнице, отчаянно вопившей о том, что ей дурно, я попыталась помочь, но тут же сама изобразила дурноту.

– Ах, Боже мой, я не выношу крови! Ганье был в ярости.

– Черт возьми, вы обе вылетите со службы, если это будет продолжаться! Бабетта, перевяжи руку и ступай наверх, к Австриячке! Да поживее, не то я распалюсь не на шутку!