Я переживала скверные минуты, глядя, как шепчутся и советуются осмотрительные буржуа.

– Дом почти новый, мебель изготовлена немецкими мастерами…

– Пятьсот, – скучным голосом сказал банкир Паншо.

– Пятьсот с половиной.

– Шестьсот тысяч, – снова сказал Паншо.

– Шестьсот с половиной!

На этом торг застопорился. Судейский приказал вынести из дома дорогой кофейный сервиз и картины.

– Граждане, этот сервиз изготовлен самим Аркле де Монтами, к нему прикасались руки знаменитого графа де Лораге. Это почти реликвия, граждане. А картины – вы только взгляните на них! Это чудо искусства. Одна из них написана учеником великого Ватто, другая принадлежит кисти самого Фрагонара. Они восхитительны… И все это может стать вашим, граждане, подумайте над этим!

Боже, как мне хотелось плюнуть ему в лицо. Эти торги были, наверно, хуже, чем аукционы на восточных невольничьих рынках. Украли чужую собственность, оставили почти нищими моих детей, а теперь еще смеют расхваливать украденное, выставляют его напоказ! Все эти вещи были мне до боли дороги. Не потому, что много стоили, а потому, что я свыклась с ними, они стали частью моей жизни, с ними было связано множество милых воспоминании. Я уже раскаивалась, что пришла сюда, но в то же время понимала, что, оставшись дома, терзалась бы еще больше.

– Даю еще сорок тысяч сверх названного! – звонким голосом крикнул молодой человек, секретарь банкира Боскари.

– Итак, шестьсот девяносто тысяч ливров! Кто-то может дать больше, граждане?

Послышался голос с резким немецким акцентом:

– Я даю семьсот тысяч, господа.

Паншо натужно засопел. Старый скряга Шоль громко шептал соседу о том, как это людям охота выбрасывать деньги на ветер.

– Я даю восемьсот! И еще посмотрю, найдется ли кто-то, чтобы дать больше.

Звук этого голоса затих. Я с волнением всматривалась в толпу богачей. Мое сердце не ошиблось; поднялся Рене Клавьер, небрежным щелчком расправил кружевную манжету на рукаве, с презрительной улыбкой на губах поклонился присутствующим.

– Как опрометчиво вы судите, гражданин. Разумеется, здесь найдутся люди, которые дадут больше. И разумеется, дом принцессы де ла Тремуйль вам не достанется.

– Назовите вашу цену, – потребовал судейский.

– Полтора миллиона.

Ахнув, я спрятала лицо на груди Гийома. Клавьер произнес невероятную цифру. Цена была неслыханной, и он словно потешался над всеми, кто предлагал меньше, – как жалки они, дескать, по сравнению с ним… Я кусала себе губы от ярости. Вор, мерзавец, самый настоящий грабитель с большой дороги – вот кто теперь будет хозяйничать в моем доме! А мой сын сможет лишь изредка и издалека любоваться им и вспоминать, что его мать жила здесь когда-то.

Я прикусила губу, чтобы сдержать злые слезы, подступившие к горлу.

Рене Клавьер все еще стоял, небрежно поигрывая тростью. Глаза его сузились.

– Граждане, может быть, кто-то составит мне конкуренцию?

Никола Паншо смотрел на Клавьера с явной неприязнью.

– Миллионов у меня тоже достаточно. Однако я найду им более надежное применение. Вы расточительны, а это всегда плохо кончается.

Клавьер насмешливо ему поклонился:

– Граждане, теперь я удовлетворен.

Дом был продан, и судейский известил об этом звоном гонга.

Стоял невообразимый шум. Отодвигались стулья, дамы звали своих кавалеров, кавалеры спешили им навстречу, кучеры громко сзывали остальную прислугу. Клумбы были вытоптаны так, что от них и следа не осталось. Буржуа убегали с лепестками раздавленных роз на туфлях.

Судейские быстро оформляли бумаги. Я из-за плеча Гийома наблюдала, как к Клавьеру подпорхнула яркая девица, крашеная, рыжеволосая, нарумяненная, в броском алом платье, очень узком и очень декольтированном. Она щебетала ему о чем-то. Я отошла в сторону от Гийома, уже не считая нужным, чтобы он меня прикрывал. Клавьер, повернувшись, мельком поглядел на меня, потом снова обернулся и посмотрел уже внимательно. По его взгляду ничего нельзя было понять. Зато я видела, как решительно он снял руки девицы со своей шеи.

Слезы мгновенно высохли у меня на глазах. Конечно, мое положение было незавидным, но мне, по крайней мере, нечего было стыдиться. А он был в компании девицы, в которой любой бы узнал даму с улицы, причем даму самого низкого пошиба. Гм, его вкусы явно снижаются. После Луизы Конта и Терезы Кабаррюс – эта рыжая?

Девица тоже смотрела на меня и моргала накрашенными ресницами. «Все-таки, – подумала я насмешливо, – он при своих-то деньгах мог бы найти себе кого-то и получше».

– Мое почтение, – произнес он, касаясь рукой шляпы. Усмехаясь, я пошла к выходу, очень довольная тем, что меня сопровождает Гийом. Раньше я, если признаться честно, относилась к Клавьеру с некоторой опаской. Теперь боязнь исчезла. Теперь я только ненавидела его, но ничуть не опасалась. Да и чего мне было опасаться? У меня уже нечего было отнять.

– Как молчаливы вы стали, дорогая! – сказал он мне вслед. Я шла к воротам не оборачиваясь. Мне казалось, мы видимся в последний раз, и меня очень подмывало сказать ему об этом, но я сдержалась. Он ведь теперь не знает, ни где я живу, ни что собираюсь делать. Пусть лелеет свои планы сколько угодно – я в них никак не вписываюсь.

Да и вообще, я не разговариваю с такими невежами, которые в моем присутствии даже не считают нужным обнажить голову, а уж с такими невежами, как Клавьер, – и подавно.

3

С Гийомом мы распрощались у Нового моста. Я была рассеянна и невнимательна. Поглощенная собственными мыслями, я уже не воспринимала его всерьез. Настоящего прощания не получилось, я все говорила невпопад. Он осмелился еще раз поцеловать меня. И лишь потом, глядя на его удаляющуюся фигуру, я вдруг опомнилась, хотела его окликнуть – ведь он все-таки на фронт уходит, но очень быстро раздумала. Зачем все это? Он не хочет дружбы, а всего остального не хочу я.

Моего возвращения домой ждали. Едва я вернулась к себе на улицу Турнон и перемолвилась о чем-то с консьержкой, как ко мне подошли три вооруженных человека.

Я невольно попятилась, ибо уже была научена остерегаться незнакомых людей. По их одежде нельзя было понять, кто они такие. Одеты просто, ничего лишнего, но вместе с тем вид у них не бедный. Один из них, высокий, сухощавый и державшийся наиболее уверенно, напомнил мне кого-то. Сабля на перевязи, кожаная портупея, сапоги выше колен. Второй, тоже высокий, но более коренастый, был в таких же сапогах. Третий, плотный и упитанный, был одет, как клерк, в чулках и туфлях.

– Кто вы? – спросила я сдавленным голосом. Теперь, накануне отъезда в Вену, мне очень не хотелось осложнений.

– Мадам Шантале, – сказал главный из них очень тихо, – не бойтесь нас. Мы пришли к вам с самыми добрыми намерениями.

Я смотрела на них почти враждебно. В голосе говорившего звучал легкий английский акцент, хотя мужчина не был похож на англичанина. Черные до плеч волосы, смуглое лицо – настоящий южанин. Впрочем, акцент давал надежду на то, что передо мной не революционер.

– Что вам угодно? Я вас не знаю.

– Разрешите нам подняться к вам, мадам Шантале. Я обвела взглядом его спутников: они молчали.

– Я впервые вас вижу и не понимаю, почему, собственно, вы ко мне обращаетесь…

– Мы вынуждены делать это, мадам Шантале. Судьба королевы в опасности.

Я вздрогнула, поразившись такой неосторожности, и оглянулась на консьержку: не слыхала ли она этих слов? Потом, опасаясь, как бы незнакомцы снова не сболтнули лишнего, заспешила вверх по лестнице, мгновенно открыла дверь квартиры. Гости вошли, сразу направились в столовую. Я кусала губы от досады. Эти люди говорят мне о королеве! Так откуда же они узнали, кто я, где живу, если я была твердо уверена, что обо мне никто-никто не знает и сама королева, пожалуй, думает, что я нахожусь в эмиграции?

– Я вам сразу скажу, – выпалила я рассерженно, – что я не та, за кого вы меня принимаете. Я никогда не имела ничего общего с королевой.

– Здорово же вас запугали революционеры, мадам де ла Тремуйль де Тальмон. И это говорите мне вы – дочь знаменитого генерала королевской гвардии, вдова принца д'Энена, ближайшая подруга королевы и одна из первых дам королевства…

Я попятилась.

– Вы не могли бы, по крайней мере, говорить тише?

– Мадам, – сказал главный из этой тройки, – позвольте вам представиться. Я – барон де Батц, это – мой друг маркиз де Гиш, а это – мой секретарь Дево.

– Уходите немедленно, – сказала я, резко его обрывая. – Я не хочу иметь с вами ничего общего. С какой стати вы осмеливаетесь навязывать мне это знакомство? Я вас не звала, и единственное, чего я хочу сейчас, – это чтоб вы сию же минуту ушли из моего дома!

Голос у меня дрожал. Барон де Батц подался вперед, схватил меня за руки, сжал мои пальцы в своих ладонях и заговорил быстро, горячо, с пылкостью истинного южанина:

– Успокойтесь, сударыня. Мы не революционные шпионы. Мы свои. Мы хотим спасти королеву. Разве вы не видите, что творят секции?

– Какие еще секции? – сдавленным голосом произнесла я.

– Революционные секции. Они объединяются, чтобы низложить государя. Они уже создали свой центральный комитет.

– Я не интересуюсь политикой, оставьте меня в покое!

– Так вы дождетесь, что политика заинтересуется вами. Мария Антуанетта в опасности, вашей подруге грозит смерть! Еще несколько дней, и все будет потеряно.

– Я ничем не могу помочь! – твердила я, как заклятье.

– Так попытайтесь хотя бы! Ее высочество ландграфиня Гессен-Дармштадтская сейчас в Париже инкогнито. Она может спасти королеву, может помочь ей бежать, выехать за пределы Франции. Но Мария Антуанетта отказалась от ее помощи под предлогом того, что не может оставить сына и мужа.

Я смотрела на него во все глаза и ни слова не воспринимала. Меня занимало совсем другое: лишь бы не прицепилась ко мне какая-нибудь новая напасть накануне отъезда в Вену! Прежде всего я должна получить паспорт.