Роксана Гедеон - Парижские бульвары

Праздники миновали, но настроение у парижан отнюдь не улучшилось. В Париже был голод – голод в самом полном смысле слова, когда из лавок исчезло все, кроме хлеба, но и за ним приходилось выстаивать огромные очереди. Санкюлоты создавали продовольственные комитеты, которые следили за тем, чтобы спекулянты не скупали товаров, и обыскивали крестьян в поисках излишков зерна. Толпы безработных наводняли улицы. Когда нужен был один рабочий, приходило десять, и хозяин нанимал того, кто меньше требовал. Это вызывало гнев Коммуны и ярость тех, кто заседал в секциях. Они требовали твердых цен и смертной казни для спекулянтов, за что и получили прозвище «бешеных». Бешеные собирались в группы, рвались в Конвент зачитывать свои требования, сообщали о том, что их движение поддержано восстаниями в департаментах Эры, Луары, Орна, Нижней Сены. Конвент посылал на усмирение голодных бунтов войска и обзывал бешеных роялистами и пособниками роялистов.

Дело дошло до того, что хлеб стал считаться эквивалентом золота. В январе враждебная коалиция сдавила Францию как обручем, английский флот перекрыл все морские пути, торговля замерла, а если кто-то и пытался торговать, то лишь прорывая блокаду, с риском для жизни. Только Швейцария, Дания и США сохранили с Францией дипломатические отношения, но это приносило мало пользы, так как Англия зорко следила, чтобы из Америки и Дании не проникали съестные припасы.

Кризис становился все острее, голодные нищие нападали на прохожих, повсюду развелись разбойничьи банды, грабившие постоялые дворы и дилижансы. Несмотря на то что был принят декрет о смертной казни за вывоз зерна за границу, хлеба в лавках не прибавилось. Положение усугублялось тем, что успех на фронте стал сомнительным. Генерал де Кюстин, бывший аристократ, захвативший Франкфурт-на-Майне, так обложил его контрибуцией, что населению это пришлось не по вкусу, и 2 декабря 1792 года Франкфурт был сдан пруссакам. Генерал Дюмурье в Бельгии строил какие-то таинственные планы, не двигаясь с места; в Париже уже кричали об его измене. К Дюмурье был послан Дантон, который вместо переговоров занимался мародерством и наворовал в Бельгии три телеги добра, с чем и вернулся в Париж. Наблюдался полнейший упадок французского флота, и англичане, изгнав французов с Антильских и Маскаренских островов, с Сен-Пьера и Микелона в ньюфаундлендских водах, полностью отрезали Францию от всех морей. Единственным неизменным успехом был захват Савойи и присоединение Ниццы.

Но самой большой потерей был, конечно, Франкфурт. В его сдаче злые языки упорно обвиняли старого министра финансов Клавьера, отца банкира Рене Клавьера. Ведь именно этот министр, получив в качестве контрибуции два миллиона гульденов, отказался их возвратить, заявив: «Контрибуция – это необходимый аксессуар войны; Франция отказывается от завоеваний, но не от контрибуций. Мы должны сбыть свои ассигнаты и взять много твердой валюты». Теперь имя этого министра, равно как и имя его сына, проклинали на всех перекрестках, В это самое время раскол в Конвенте достиг апогея, особенно проявившись в вопросе о судьбе короля. Партии кристаллизировались и разошлись в разные стороны. То и дело между ними возникали словесные поединки. Все призывали к «святому единству», но никто не хотел прийти к нему на деле. Жирондистами верховодила прелестная Манон Ролан, жена министра внутренних дел, в которую были влюблены чуть ли не все члены этой партии. Собираясь у нее, или в салоне богатой вдовы откупщика мадам Лоден, или на квартире у жирондиста Валазе, они с комфортом изливали злобу на Робеспьера, Марата и Дантона. У монтаньяров пока не было единого лидера. Более радикальных возглавлял Робеспьер, более умеренных – Дантон. Робеспьер окружил себя верными, фанатично преданными друзьями – Кутоном, безногим калекой, которого возили в инвалидном кресле, и Сен-Жюстом, молодым человеком необыкновенной красоты и необыкновенной жестокости. Теперь я вспомнила, отчего его лицо было так мне знакомо… Давно, примерно шесть лет назад я встречала его в кабинете своего отца: тогда Сен-Жюст освобождался из тюрьмы, куда попал за то, что обокрал собственную мать. Теперь Сен-Жюст становился правой рукой Робеспьера…

А что же король? Его решили судить с соблюдением революционной процедуры. Положение Людовика XVI ухудшилось в ноябре, когда слесарь Гамэн, столько лет служивший королю в мастерской, пришел к министру Ролану и рассказал о тайном железном шкафе. Они сделали его вместе с королем, чтобы прятать там секретную переписку. Шкаф был найден, на свет Божий извлечена переписка короля с другими монархами, принцами, даже с Мирабо. Прах последнего был выброшен из Пантеона за измену, а короля теперь уже ничто не могло оправдать. «Я ищу среди вас судей, – сказал адвокат короля де Сюз, – а нахожу только обвинителей».

Людовик XVI был обречен. Не помогло даже вмешательство короля Испании Карлоса IV Бурбона. Испанский поверенный в делах Оскарис обещал Конвенту нейтралитет Испании, если Луи XVI будет освобожден, и получил отказ: «Мы вступаем в переговоры не с королями, а с народами». Ходили слухи, что Дантон обещал спасти короля за четыре миллиона, но из этого ничего не получилось. Конвент отверг даже предложение провести голосование по поводу судьбы короля – такое голосование, в котором участвовал бы весь народ. Было сказано, что нельзя отдавать дело в первичные собрания, так как там получат преобладающее влияние роялисты, а народ, работающий в поте лица, не сможет уделить достаточно времени для решения, как поступить с Людовиком XVI.

Робеспьер вещал по этому поводу, используя свой обычный выспренный стиль, который раньше вызывал бы смех, а теперь возбуждал страх: «В то время как все самые мужественные граждане проливали бы кровь за отечество, подонки нации, самые подлые и развращенные люди, все ползучие гады сутяжничества, все надменные буржуа и аристократы, рожденные для раболепия и угнетения под властью короля, став хозяевами первичных собраний, покинутых благородными, но простыми и бедными людьми, безнаказанно уничтожили бы все созданное героями свободы, обратили бы их жен и детей в рабство и одни нагло приняли бы решение о судьбах государства». Он так осязаемо представлял коварные замыслы врагов, что людей охватывала подозрительность и шпионофобия.

О том, что будет после казни короля, как-то не думали. Не думали, какая волна возмущения прокатится среди крестьян, все еще преданных королю и донельзя разъяренных бесконечными принудительными реквизициями. Как объединятся все страны, как в войну вступит Англия, как начнется гражданская война… Нужно было ввязаться в бой, а потом будет видно.

На улицах пели:

Все были твердо уверены, что, как только Луи Капет сложит голову на плахе, голод сразу прекратится, и очень раздражались, что Конвент так затягивает это дело.

Наконец 15 января началось голосование в Конвенте по трем вопросам: виновен ли Людовик, выносить ли вопрос о судьбе короля на всенародное обсуждение и какую меру наказания избрать. Всем Конвентом Луи Капет был признан виновным в злоумышлении против нации. Чуть меньшим большинством было отвергнуто всенародное обсуждение. Большинством в 53 голоса мерой наказания была признана смертная казнь – гильотинирование.

А 19 января 1793 года Конвент проголосовал за смертную казнь без промедления, без всяких отсрочек.

С этого времени «тирана» охраняли тысячи гвардейцев, и думать о каком-то побеге или нападении на Тампль было если не безумием, то уж во всяком случае самоубийством.

Клавьер приехал внезапно и в очень странное время: не было и шести утра. За окном была кромешная тьма, я спала и не понимала, кто это стучится к нам в дверь. Сквозь сон я слышала, как встала Валентина, потом вернулась ко мне и, потормошив за плечо, прошептала:

– Вставайте, Сюзанна, это к вам.

В комнате было до того холодно, что я долго не решалась спустить босые ноги на пол. Потом, поднявшись, на ощупь набросила на себя юбку и ночную кофту, плеснула несколько раз в лицо ледяной водой – в ней плавали кусочки льда – и, кажется, окончательно проснулась. Я спустилась в просторную общую кухню на первом этаже дома, где никто не мог помешать разговору.

Клавьер был одет так, словно и вовсе не спал эту ночь: камзол цвета темного изумруда, расшитый брабантской вышивкой, темный галстук заколот бриллиантовой булавкой, белый стоячий воротничок выглядел как только что накрахмаленный, белокурые волосы связаны сзади бархатной лентой на манер санкюлотов. Лайковые перчатки, теплый с иголочки плащ, шляпа «а ля андроман» – словом, Клавьер смотрелся так, будто только что вышел из модного магазина.

– Почему вы приехали? – спросила я, удивленно его разглядывая. – Еще даже не рассвело.

– Я не ложился сегодня. Я к вам прямиком из клуба и только потому, что не хочу, чтобы вы наделали сегодня глупостей. Вы ведь знаете, какой предстоит день.

О да, я знала это. День казни короля. Именно сегодня на площади Луи XV, переименованной в площадь Революции, будет казнен Луи XVI.

Я намеревалась пойти на площадь. Но я не собиралась делать какие-нибудь глупости.

– Вот и хорошо. Но будет лучше, если этот день вы проведете вместе со мной.

Я закрыла глаза. Мне показалось, что я не видела Клавьера лет сто. Или сейчас впервые с ним встретилась. Как бы то ни было, но я только сегодня забыла о том, что было раньше. Я сознавала лишь то, что, когда он рядом, я могу ни о чем не волноваться.

– Обнимите меня, – сказала я вдруг.

Мне хотелось не любовных объятий, и он это понял. Он обнял меня как раз так, как мне нужно было: сильно, нежно, спокойно. Мне сразу стало тепло, я перестала дрожать, и улеглось внутреннее волнение. «С ним я могу ничего не бояться, – стучало у меня в висках. – Ничего. С ним я могу забыть обо всем и больше ни за что не бояться».