Роксана Гедеон - Парижские бульвары

Он перехватил мой взгляд и, внезапно взяв мою руку в свою, крепко сжал, несмотря на то, что я пыталась сопротивляться.

– Вы чудесная маленькая женщина, Сюзанна. И очень странная. Казалось бы, у вас ничего нет и вам нечего быть гордой. И однако, вы ведете себя в высшей степени высокомерно и вызывающе. Почему, моя прелестная гордячка? В вас играет ваша аристократическая кровь?

– Вы снова несете какую-то чушь. И я была бы вам крайне признательна, если бы вы никогда – слышите ли, никогда! – не называли меня по имени.

Он усмехнулся, а его рука все так же продолжала гладить мою. Странно, но мне казалось, что от этого прикосновения в меня вливается жизненная энергия Клавьера и в то же время он меня еще больше раздражает. Рассердившись, я отняла свою руку.

Клавьер с минуту пристально смотрел на меня, потом вдруг повеселел и жестом пригласил меня к столу.

– Взгляните на глобус. Видите места, отмеченные красными точками? Это те места на земном шаре, откуда я получаю прибыль. Их много, этих точек. Смотрите на Вест-Индию. С островов Сан-Доминго и Мартиника я получаю мрамор и золото. Гваделупа дает прекраснейший сахарный тростник, кофе, какао, ваниль – все то, что в, Париже отсутствует и продается только богачам по баснословным ценам. Из Гвианы моя компания вывозит ценные породы дерева – как раз недавно из Кайенны вышел мой корабль… Видите, как много всего можно вывезти из так называемых бедных французских колоний. А взамен мои люди ловят в Гвинее негров и продают их вест-индским плантаторам.

– Рабство в колониях отменено.

– Сердце мое, разве что-либо можно отменить бумажкой? Разве блеск золота можно затмить чернильной кляксой?

Он указал мне на глобусе Париж и Лондон.

– Видите? Здесь находятся мои банки. Я не делаю секрета из того, что львиная доля моего состояния хранится в Англии. Это спокойная, цивилизованная страна, в которой не случается восстаний. Там можно спокойно хранить свои деньги. Но и Франция имеет свою прелесть. Дело в том, что в спокойных странах нужно потратить уйму усилий, чтобы заработать миллион. А в странах, подобных Франции, где гремят революционные бури, миллион сколачивается за один день.

– Да, с помощью спекуляций и обмана, – съязвила я. Он и глазом не моргнул.

– А кто вам сказал, что мир не хочет быть одураченным? Я делаю деньги, моя дорогая, чтобы быть независимым и чтобы иметь власть. Да и для того, чтобы меня любили красивые женщины.

– Зачем вы мне говорите все это? – не выдержала я. – Я и так знала, что вы баснословно богаты. И я не думала, что вы способны так глупо хвастаться…

– Ангел мой, я вовсе не хвастаюсь. Я все пытаюсь понять, неужели мой рассказ о богатствах не произвел на вас никакого впечатления?

Я покачала головой.

– Произвел. Но не большее, чем если бы я узнала, что такие богатства есть и на Луне. Может быть, вы думали, что я брошусь вам на шею? Только не отпирайтесь, ради Бога! Я давно знаю, что вы хотите получить меня, уж не знаю почему, но хотите; я же хочу вам повторить, что никогда не получите… Вот в чем была ваша главная ошибка, господин Богач, когда вы заключали то глупое пари…

– Ошибка? Вы хотите сказать, что готовы обречь своих детей на голодную смерть, но не дать мне выиграть?

Я подняла на него глаза, и мой голос прозвучал серьезно:

– Если мои дети будут голодать и только от вас будет зависеть их спасение, вы выиграете. Но не меня, а только мое отчаяние. Хотя я надеюсь, что до этого не дойдет.

Я вдруг заметила, что он смотрит на меня с нескрываемым удивлением.

– Черт возьми, сударыня, я предполагал, что, кроме гордости и еще кое-чего ниже талии, у вас ничего нет, а у вас, оказывается, есть даже голова на плечах!

Я не знала, сердиться мне или посчитать это шуткой, но потом сама заметила, что невольно улыбаюсь.

– Ваше открытие, безусловно, весьма лестно для меня, сударь, хотя вы могли бы высказать его в более приличной форме.

– Благодарю вас. Пожалуй, это первая похвала, которую я услышал от вас. Следует ли мне считать это победой?

– Не обольщайтесь. В наших отношениях ничего не изменилось. Не думаю, что это вас огорчит. Ваши мысли целиком заняты золотом и планами дальнейшего обогащения.

– И все же меня огорчает, – вкрадчиво проговорил он, поднося мою руку к губам, – меня очень огорчает, что вы так плохо обо мне думаете.

Удивленная, я вскинула голову. В голосе Клавьера не было ни издевательства, ни даже насмешки. Он прозвучал мягко, вкрадчиво, я уловила даже нотки волнения… Святой Боже, что происходит с этим спекулянтом? Уж не расставляет ли он мне новую ловушку? Я очень опасалась, что это так, и решила держаться настороже.

Что-то в его глазах было такое, что позволило мне дать поцеловать свою руку. Правда, я сразу же потом ее отняла, но теперь Клавьер пробудил во мне больший интерес к своей особе.

– Оставим это, – сказала я, желая покончить с этим замешательством, – мне пора уходить.

Я быстро пошла к двери и тут – впервые за время моего пребывания в конторе – заметила висящий на стене большой портрет в тяжелой золоченой раме. На портрете была изображена молодая женщина в белом утреннем платье и шляпе с белыми перьями. Лицо ее было задумчиво, из-под шляпы выбивалась прядь русых волос. Овал лица безупречен, взгляд – мечтательный и одухотворенный… Я бы не назвала ее красивой, но в ней было что-то воздушное, пленительное, неземное.

Клавьер заметил мой немой вопрос, подошел ближе. Честно говоря, я не подозревала, что он может на кого-то смотреть такими глазами. Его лицо смягчилось, утратило обычное надменно-презрительное выражение, брови разгладились, он весь словно раскрылся, обнажил душу.

– Это моя жена. Мадам Жюли Клавьер.

Я не верила, что у такого дельца могла быть ангелоподобная жена. Но голос Клавьера звучал неподдельной искренностью.

– Вы женаты? Я не знала об этом.

– Я был женат. Она… она умерла пять лет назад. Я был женат всего два года.

Он вздохнул, словно прогоняя воспоминания, и снова стал прежним. Но я уже видела его другим, и это меня заинтересовало.

«Неужели, – мелькнула у меня мысль, – человек такого пошиба еще может любить? Или это очередной трюк?»

Удивленная, я не хотела больше оставаться в конторе, слушать какие-либо объяснения. Решительно толкнув дверь, я через какое-то мгновение уже была в холле и поднималась к себе.

Едва оказавшись в так называемом салоне мадам Амарант, я сразу почувствовала себя неловко, словно не в своей тарелке. Так бывает, когда попадаешь в чуждый тебе круг людей. Раньше, когда я жила в Сент-Антуанском предместье, сквернословце и вульгарное поведение было понятно и объяснимо. Теперь, когда я созерцала все это среди людей, одетых вполне прилично и претендующих на великосветский лоск, я невольно чувствовала неловкость – и за себя, и за них…

Уже на лестнице один странный господин попытался было покровительственно потрепать меня по щеке и, когда я гневно хлестнула его по руке, вытаращился на меня так изумленно, будто мое поведение было чем-то неслыханным. Чуть позже я услышала разговор у меня за спиной: «Что за недотрогу притащила сюда наша прелестная Амарант?» – «Это новая пассия Клавьера… Она из бывших. Когда Клавьер бросит ее, мы живо собьем с нее аристократическую спесь».

Я была в шоке. Все здесь поражало меня: одноглазый, похожий на пирата гардеробщик, принимавший у приезжавших шляпы и плащи, стаи полуголых девиц с выкрашенными в яркий цвет волосами, и молодчики, очень смахивающие на сутенеров… Я вдруг осознала, что мое изящное молочно-белое платье, простая соломенная шляпка и волосы, скромно убранные свежими цветами, привлекают всеобщее внимание – именно своей простотой.

Когда я увидела хозяйку салона – нервную экзальтированную мадам Амарант, которую можно было заподозрить в склонности к обморокам и припадкам, и переступила порог этого самого салона, где незнакомые мне люди хохотали, держа на коленях девиц, беспрестанно наливались вином, обменивались грубыми шутками и играли в кости, как матросы в прибрежной таверне, – вот тут-то я поняла, где оказалась.

– Вы привели меня в публичный дом, да? – прошипела я гневно, оборачиваясь к Рене Клавьеру. – Это очередная мерзкая шуточка? Я не намерена здесь оставаться ни минуты…

Он не отвечал, словно искал кого-то среди собравшихся. Уж не Терезу ли Кабаррюс, свою бывшую любовницу, чье сияющее ослепительной улыбкой лицо то и дело мелькало среди присутствующих? Нет, с ней он даже не поздоровался… Потом, словно увидев того, кого искал, тихо проговорил, обращаясь ко мне:

– Мадам, ради Бога, не высказывайте свое возмущение так громко… Пойдемте, я провожу вас в отдельный кабинет, раз уж вы так скромны и стыдливы и вам невмоготу здесь оставаться.

Я ухватилась за это предложение, но уже спустя минуту поняла, что и оно имеет множество недостатков. Едва мы устремились из общего, пропахшего винными запахами зала в отдельный кабинет, как все присутствующие принялись глядеть нам вслед, обмениваться ухмылками и двусмысленными шутками, порой весьма грубыми. Я вспыхнула, чувствуя злость и на них, и на Клавьера. Без сомнения, это он нарочно придумал, чтобы все считали меня его любовницей, с которой он уединяется в кабинетах. Но он вообще не обращал внимания на то, что происходило вокруг него. Меня удивляла его манера держаться – очень небрежная, насмешливо-презрительная. Он не замечал даже лести, угодничества, заискиваний, подобострастных, по-собачьему преданных взглядов, которыми щедро его одаривали. Правда, не его, а его состояние… Он словно говорил своим поведением: «Все вы вместе взятые не стоите ни ливра, и я отлично знаю цену вашей лживой преданности; я мог бы трижды купить вас с потрохами и трижды продать, но я не стану этого делать, так как это не принесет мне никакого дохода».

– Входите, мадам.

Я переступила порог маленькой комнатки, где оплывали дешевые свечи, а мебель состояла из стола, затянутого зеленым сукном, и нескольких стульев.