«Почему меня перевели к мужчинам?» – промелькнула у меня мысль.

– Они у самых ворот! – воскликнула я, бросаясь к окну Заключенные со всех сторон обступили крошечное зарешеченное окошко, терзаясь тревожным любопытством. Мне повезло больше, так как я подошла к окну первая. Серый тюремный двор был пуст, как обычно, зато там, за воротами…

За тюремными воротами стояла большая толпа санкюлотов. Я ясно различала множество красных колпаков – целое волнующееся красное море. В розовом свете зари поднимались кверху пики и сабли. Стоял невообразимый шум, отдельных криков я не могла разобрать, но мне было понятно, что толпа охвачена единым диким и кровожадным желанием. Трепетал в воздухе лозунг: «Дрожите, аристократы, вот идут санкюлоты».

Они хотели крови, в этом не было никакого сомнения.

Я резко обернулась, кулаки у меня были крепко сжаты:

– Этого не может быть! Я не хочу, не хочу в это верить! Мы же во Франции, а не среди дикарей! Разве бывало когда-нибудь, чтобы людей убивали просто так, даже не спросив имени?!

Мне никто не ответил. Лица моих товарищей по несчастью были темны и исполнены самых мрачных предчувствий. Здесь все были научены тремя годами революции. И сознание того, что Франция – цивилизованная страна, не могло сейчас никого ни успокоить, ни тем более утешить.

Людям, пришедшим за расправой, мешали ворота. Тщетно они пытались свалить их или сбить замки ломами. Тюремщики, удирая, не забыли захлопнуть за собой двери. И тогда я увидела, как толпа подтягивает к воротам пушку – да, самую настоящую пушку против железных ворот!

– Ясно, – сказал маркиз де Лескюр, – грабитель и взломщик, не сумев высадить дверь, палит по ней шрапнелью.

– И вы можете говорить об этом так иронично!

– Эх, дочь моя! – возразил аббат Барди. – Что же нам остается, как не иронизировать?

Повиснув на прутьях решетки, я всматривалась в двор. Громыхнула пушка. Осколки просвистели совсем низко над землей. Из разбитых ворот градом посыпались проржавевшие скобы и гвозди. Толпа хлынула во двор, сотрясая воздух яростными криками, от которых побледнели бы и древние галлы.

– Смотрите, аббат, смотрите! Они рвутся в тюрьму!

Было ясно, что первым подвергнется набегу женское отделение. Другую часть тюрьмы от буйства черни отделяла лишь высокая железная решетка, которой был перегорожен двор.

«Так почему же я оказалась здесь, а не там, почему?» – снова подумала я и тут же осознала, сколь несвоевременна сейчас эта мысль.

Толпа, громившая тюрьму, представляла собой отвратительнейшую массу, и я, как ни старалась, не могла различить в ней отдельных людей. Глупые веселые и злые лица, непрекращающийся рев, красные колпаки, коричневые, желтые карманьолы, синие блузы, суконные брюки – все это было лишено индивидуальности и принадлежало толпе, только ей одной. Это была единая животная воля, слившаяся в порыв, направленный на разрушение.

– Смерть аристократам!

– Долой золото, долой предательство! К черту пруссаков и австрийцев!

– Пусть эти дни нам оплатят по обычному тарифу!

По тарифу? Меня даже передернуло. Они что, выполняют работу? И в этой работе заключается пресловутая свобода?

– Стадо быков, – услышала я голос маркиза де Лескюра, прозвучавший словно сквозь туман. – На нас напало стадо. Что ж, попытаемся устроить корриду.

По камере разнесся громовой хохот аббата Барди.

– Славно сказано, сын мой! В таком случае я буду хорошим тореро и прикончу не одного быка из этого стада!

– Погодите, – остановила его Валентина, – может быть, эти люди пришли вовсе не убивать. Они ведь христиане.

– Христиане? – Я едва сдержала злой смех. – Эти христиане втащили во двор уже две гильотины! И я удивлюсь, если этим они ограничатся.

Я видела две отвратительные двуногие машины с прицепленными вверху тяжелыми ножами. Меня затошнило. Ну уж нет, я лучше приставлю дуло пистолета к своему виску – такая смерть, по крайней мере, не уподобляет человека животному.

Воздух, казалось, дрожал от женского визга. Я не могла видеть, что происходило внутри женского отделения, но представляла себе это по крикам. Несколько девушек, почти девочек – по-видимому, воспитанниц приюта, которые и арестованными-то не были, – были вытащены во двор. За ними гонялись санкюлоты, валили наземь и насиловали.

Я сжала зубы. Испугать меня было трудно, потому что я предчувствовала, что вскоре разыграется такое, от чего я не раз содрогнусь от ужаса.

Аббат Барди с усмешкой взял со стола длинный нож – тот самый, что использовала Валентина для операции, – и, зло ухмыляясь, пальцем испробовал его лезвие. По лицу аббата было видно, что он доволен. Маркиз де Лескюр добыл из тайника короткий обрубок шпаги – этого было достаточно, чтобы распороть не один живот. Юный Эли вооружился большим бутылочным осколком. Я вспомнила о своем пистолете и снова нащупала его рукоятку в складках юбки. Если понадобится, я знаю, как им воспользоваться.

Из тюрьмы, подхватив под руку по две или три женщины, вприпрыжку убегали подозрительного вида молодчики – не то грабители, не то сутенеры. Женщин, которых они выводили из тюрьмы, никто не задерживал.

– Смотрите! – пораженно прошептал Эли. – Они отпускают их!

– Как бы не так! – сказала я раздраженно. – Вы просто слепы, друг мой! Они отпускают проституток, мошенниц и воровок – разве вы не видите?

Сама я прекрасно узнала тех уличных нимф, что совсем недавно были моими соседками по камере. Все первые шлюхи Латинского квартала были среди чудесно спасшихся. Кроме того, невиновными признавались десятки других всевозможных прожигательниц жизни и злостных воровок.

– Ей-богу, впервые в жизни жалею, что я не шлюха, – проворчал аббат Барди. – Или, по крайней мере, не сутенер.

Аббат Эриво тихо молился в углу, шепча: «В руки твои, Господи, предаю душу свою».

Валентина тихонько нашла мою руку в складках платья и крепко сжала. Мою подругу колотила дрожь. А когда со двора донесся неслыханно пронзительный вопль, я ясно ощутила, как спазмы ужаса прошли по телу Валентины и невольно передались мне.

– Все будет хорошо, – прошептала я ей в утешение, сама не сознавая, что говорю.

Толпа хохотала, медленно обступая полную черноволосую женщину с безумным выражением лица – я узнала в ней сумасшедшую вдову Дерю, посаженную сюда за детоубийство много лет назад, и не могла понять, почему они к ней прицепились. Чем она виновата? С дикими выкриками и воем, требуя отдать ей ее ребенка, Дерю бросалась на своих палачей – они отбрасывали ее пиками и смеялись, наблюдая, как кровь заливает рубашку. Один из санкюлотов проткнул сумасшедшую сзади саблей – острие насквозь пробило тело и вышло под грудью. Двор тюрьмы окрасился первой лужей крови. Дерю потащили к гильотине и, уже мертвой, отрубили голову. Голова была тут же водружена на пику, как первый из почетных трофеев.

С остальными женщинами расправлялись подобным же образом. Кровь брызгала во все стороны, пятнами летела на стены, а убийцы чуть ли не вымазывали себе ею лица, чтобы казаться мужественнее.

Потом был где-то раздобыт список заключенных, и у жертв даже спрашивали имена. Убийцы, устроившие что-то наподобие трибунала, с хохотом обсуждали то или иное дело и с легкостью выносили приговоры. Воспитанниц приюта насиловали прямо на земле, в лужах крови, а потом тащили на гильотину – можно было утверждать, что ни одна из них не спаслась. Санкюлоты откровенно радовались, хохотали и требовали оплатить им эти дни по обычному тарифу. Они почему-то были уверены, что вершат справедливость.

Во двор выволокли дряхлого старика лет семидесяти и его дочь, совсем еще юную, – на вид ей было не больше шестнадцати. Сабли уже взметнулись над стариком, когда дочь с отчаянным криком упала на колени перед главарем всей этой банды, игравшим роль председателя трибунала. Тот дал знак повременить.

– Мы не аристократы! – уверяла девушка. – Не аристократы, поверьте! Мы ни в чем не виновны!

Главарь сделал едва заметный жест, и я с ужасом, от которого заледенела в жилах кровь, увидела, как один из санкюлотов протягивает несчастной стакан крови. Она инстинктивно отшатнулась. Санкюлоты захохотали.

– Хочешь, чтобы твой отец был жив? Хочешь?

– Да, – ответила она.

– Тогда пей! Это аристократическая кровь! Пей, это тебе должно быть приятно! Пей, чтобы мы поверили!

Я никогда бы не подумала, что в силах человеческих исполнить подобное требование. Она повиновалась, и это был единственный случай, когда из тюрьмы Ла Форс кто-то из заключенных вышел подобру-поздорову.

– Смерть аристократам! Смерть! – гремело над Ла Форс.

Все было в крови – стены, деревья, люди. Все выше поднималась гора трупов и груда голов. Это был ад, кошмар. Каменный двор дымился от теплой крови, впитывающейся в его камни. И над всем этим стоял чудовищный вой голосов. Ни ударов, ни пуль, ни издевательств не жалели. Отвратительные эксцессы убийств превосходили все мыслимое. Каждый санкюлот должен был получить по голове на пику.

– Смерть, смерть, смерть! – выли санкюлоты. – Долой аристократов!

Я уже видела, что они закончат только тогда, когда некого будет убивать.

Когда во двор Ла Форс вытащили принцессу де Ламбаль, толпа взревела от восторга. Опьяневшие от кровавых испарений, санкюлоты требовали и уже предвкушали новую расправу. Все были рады, что отомстят подруге королевы. Я знала, что со мной поступят таким же образом, если узнают мое имя.

Они четвертовали ее еще живую, топором отрубая руки и ноги. Каждый старался урвать кусок и для себя. Вооружившись длинными ножами, они наклонялись над телом и, как заправские мясники, вырезали сердце, печень, почки. Они выматывали кишки и, скользя в крови, заливавшей двор, в восторге подбрасывали их вверх, удивляясь, что они еще дымятся. С третьей попытки была отрублена голова и водружена на пику рядом с внутренностями.