Я подбежала к двери, сопровождаемая хохотом и даже гоготаньем толпы, расположившейся вокруг костров. Хохот этот тем не менее показался мне достаточно дружелюбным. Попасть в Коммуну теперь было в десять раз легче, чем тогда, когда я просила сохранить мне дом. Ни один клерк не встретился мне на дороге. Одни только санкюлоты – в черных, коричневых длинных штанах, желтых шароварах, деревенских безрукавках и грязных почерневших рубашках, с повязками, шарфами и дырявыми шляпами на головах. Кто в сапогах, кто в сабо, а кто довольствуется собственными подошвами… Вот уж где действительно была неразбериха! То и дело кто-то палил из ружей, ссорился, кубарем скатывался по лестницам. Я швырнула пику в угол с отвращением и облегчением одновременно и нащупала за поясом свой изящный дамский пистолет. Дальше мне ход был закрыт: толпы, сгрудившиеся на площадке лестницы, затаив дыхание, слушали громовые голоса, доносившиеся с верхнего этажа. Позже я поняла, что там проходит заседание новой, мятежной Коммуны.

В отчаянии я побежала по коридорам, пытаясь найти хоть какую-то лазейку, любой черный ход, потайные ступеньки, чтобы пройти к Дантону. Путь в его кабинет, находившийся этажом выше, был мне прегражден, и все же я непременно должна была туда попасть. Спрятанные в складках юбки пятьдесят тысяч экю тяжело били меня по щиколоткам, мысли путались, от волнения и спешки я не могла остановиться и обдумать все спокойно. Мне казалось, что в запасе не остается ни минуты, что санкюлотские полчища уже на площади Карусель, а роялистские укрепления сметены бушующей толпой…

Я распахивала все двери подряд, временами глохла от громких криков и грязной брани. Распахнув одну из дверей, низенькую и скрипящую, я остановилась, ошеломленная переменой: прежде мне навстречу распахивались большие комнаты, озаренные светом свечей, украшенные лепными потолками, теперь же я видела лишь непроглядную темноту. На меня повеяло затхлым запахом пыли, паутины, старых тряпок и трухлявого дерева…

Я ступила шаг, потом другой, вслепую нащупывая ногой ступеньки… Узкая лестница вела вверх. Держась рукой за осыпающуюся стену, я принялась подниматься по ступенькам, как вдруг сверху до меня донесся звук какого-то разговора. Я остановилась.

Два мужских голоса, два густых модулирующих баса… «Он здесь?» – «Уже пятнадцать минут. Мы все сделали быстро, ты же знаешь». – «Его нельзя оставлять здесь. Нужно от него избавиться». – «Погоди, сейчас я соберу людей… Они вышвырнут его в Сену».

Я абсолютно ничего не поняла из этого разговора. Слова о некоем человеке, которого обещали вышвырнуть в Сену, показались мне странными, но не настолько, чтобы я всерьез задумалась об этом. Нынче вокруг происходило столько несчастий, что это перестало меня изумлять.

Голоса, казалось, затихли, послышались чьи-то шаги – видимо, собеседники удалились. Я принялась подниматься по лестнице, дрожа от нетерпения. Внезапно моя нога наткнулась на что-то мягкое, податливое… Неожиданность была так велика, что я не удержалась на ногах и неловко упала на колени. Упала прямо на теплое тело какого-то человека…

Мне показалось, что волосы зашевелились у меня на голове. Прямо перед моими глазами была голова маркиза де Манда, командующего обороной Тюильри, – раскроенный лоб, проломленный череп, куски мозга, плавающие в луже крови. В темноте тусклым золотом переливалась его перевязь.

Обезумев от ужаса, я отчаянно закричала.

Какое-то мгновение я была совершенно лишена возможности что-либо понимать. Мой пронзительный вопль наверняка эхом пронесся по всей Коммуне, от ужаса, казалось, задрожали стены. Сверху, из недалекого уже коридора послышались быстрые звуки шагов и те самые голоса – мужчины, не успевшие далеко уйти и слышавшие мой крик, несомненно, поспешили вернуться.

Дверь наверху распахнулась, и свет озарил темную лестницу.

– Кто здесь, черт побери?

– Что за бабы здесь в такое время?

Кто-то схватил меня за руку и потащил вверх. Ослепленная светом, не пришедшая в себя от ужасного испуга, я и не думала о сопротивлении.

– Вот она, эта шлюха!

Человек швырнул меня навстречу какому-то гиганту с гривой черных волос и изуродованным оспой лицом.

– Дьявольщина, Дантон! Она наткнулась на Манда!

Я узнала Дантона, но у меня хватило ума не подать и виду, что я видела его когда-либо раньше. Вокруг него стояло еще несколько человек, откровенно издевающихся над моим испугом. Тот человек, что тащил меня и называл шлюхой, был с лисьим узким лицом, прилизанными волосами и глазами неопределенного цвета. «Фрерон… Фрерон…» – вертелось у меня в памяти имя этого негодяя.

– Эта бабенка, похоже, кралась к своему любовнику, а наткнулась на мертвеца!

– Глядите, у нее за поясом пистолет, и вид у нее, как у настоящей патриотки.

– Вторая Красная Роза и уж во всяком случае третья Теруань де Мерикюр, – громко заметил нервный молодой человек, в котором я без труда узнала Камилла Демулена.

Ужас миновал, я осознала, что нахожусь в логове врагов, но страх меня не охватывал. Я знала, куда шла. Лица людей, окружавших меня, были до удивления знакомы, словно я встречала их еще в Версале, и в то же время мало кто из них – скорее никто, кроме Дантона, – не имел представления, кто же такая я. Это давало мне маленькое, но верное преимущество.

– А она весьма недурна, – заметил кто-то.

– Спросите лучше, как она оказалась на лестнице!

Я открыла рот, чтобы сказать какую-нибудь ложь, но Дантон, все время всматривающийся в мое лицо, внезапно обнял меня за плечи и больно сжал их своей могучей рукой, словно приказывая молчать. Я не проронила ни слова.

– Граждане, – громовым голосом сообщил он, – я сам поговорю с этой женщиной. Несомненно, это достойная патриотка. Ну-ка, ребята, расступитесь! Да не забывайте, что Коммуна все еще заседает, а Франция ждет нашей победы.

Он расхохотался так презрительно, словно издевался над этими высокопатриотическими словами. Его друзья слушались его как Бога: болтовня и расспросы мигом прекратились и мятежники принялись расходиться по своим постам.

Дантон довольно нелюбезно втолкнул меня в свой кабинет. Это была уже не та комната, где он заседал раньше; нынешнее помещение было раза в два красивее и просторнее. Хотя тут царил беспорядок и неразбериха, трудно было не заметить грубой роскоши обстановки, где все, казалось, призвано было с первого взгляда поражать посетителей: огромные золотые канделябры, слишком яркая желтая бархатная скатерть, крикливая расцветка дорогих шпалер, обивка цвета павлиньих перьев на стульях орехового дерева… К этим стульям совершенно не подходил тяжелый дубовый стол.

– Что вы хотите? – негромко сказал он. – Когда вы, наконец, перестанете меня преследовать? Я думал, вы уже полгода за границей, а вы, оказывается, решили поискушать меня еще раз.

Он то и дело поглядывал на часы и курил трубку, обдавая меня целыми тучами дыма. Глаза у него были усталые, но лицо дышало энергией и даже удовлетворением.

– Ради Бога, – воскликнула я, ломая руки, – помогите Марии Антуанетте! Это… это только в ваших силах… я знаю.

Его не испугал даже мой громкий тон.

– Какого черта! При чем тут я? Что за бестолковая вера в мою пресловутую доброту… Нет ее у меня, нет, понимаете, бывшая вы принцесса и нынешний упрямый вы мул? Ведь я убил только что вашего маркиза де Манда, убил зверски, и убил бы еще десятки раз, если бы нужно было…

– Вы убили? – прошептала я.

– Я приказал проломить ему череп. А сейчас он, вероятно, уже плавает в Сене. Завтра его выловят… Ну что? Довольны вы моей добротой?

Я молчала, опустив голову. Такой прием не сулил ничего хорошего, но я не могла вот так, сразу, отказаться от всякой надежды… Дантон должен помочь, иначе… иначе, черт возьми, я со злости пристрелю его прямо в этом кабинете! Тогда я была уверена, что могу сделать это. Мне благоприятствовало и то, что подобного решительного поступка от меня никто не ожидал.

– Сударь, но ведь Мария Антуанетта – не Манда, – задыхаясь, начала я. – Вы должны понять… Вы же знаете, что такое зверство толпы. Дайте возможность королеве куда-нибудь уйти из Тюильри. Я не говорю убежать… От побега она и сама отказывается. Дайте ей возможность укрыться в достойном месте, чтобы пережить это ужасное время, а там делайте с ней что хотите. Вплоть до тюрьмы…

– Послушайте, – вдруг прервал он меня, вытряхивая пепел из трубки на пол. – Что вы так о ней беспокоитесь? Какого черта вы сюда явились – ради этой австрийской шлюхи? Вам десять раз могли отрезать голову… Или вы дура, или святая. Но ведь я вижу, что ваши мозги устроены совсем не по-дурацки, а вид у вас таков, что мужчины не позволят вам стать святой.

Этих неожиданных, нелепых и крайне непонятных слов я не могла вынести. Волнения сегодняшнего дня, ужасы и страхи, слезы, уже столько раз душившие меня, переполнили меру моего терпения. Закрыв лицо руками, чувствуя унизительное бессилие и безотчетный, ни с чем не сравнимый страх, страдая от одиночества и беззащитности, я разразилась громкими рыданиями. Слезы текли у меня по щекам, я плакала, глотая соленые капли, и уже не пыталась никого и ни о чем просить. Обессиленная, я села в кресло, уткнулась лицом в ладони… Весь мир казался мне расплывшимся, туманным и бесформенным, как страшный призрак.

Дантон грубо откинул назад мою голову, почти насильно разжал стаканом мои губы и влил мне в рот порядочную порцию холодной воды. Я поперхнулась, отчаянно закашлялась, зажав рот платком, и, как во сне, слушала голос Дантона, звучавший сверху.

– Прекратите этот рев. Черт побери, я этого терпеть не могу. Не становитесь жалкой, это не к лицу ни одной женщине, а тем более красавице. Что ж до австрийской шлюхи, то я еще до вашего чудесного появления решил ее спасти. Как ни говори, королевой она была плохой, зато шлюхой – отменной…

Забывая утереть слезы, я быстро стала искать в складках юбки деньги Марии Антуанетты. Мне даже не показалось необходимым возразить на то низкое обвинение в адрес Марии Антуанетты… В конце концов, кому-кому, но не Дантону доказывать ошибочность его утверждений.