Пола Маклейн - Парижская жена

— Почему это я враг, если она вмешалась в нашу жизнь? Довольно несправедливо, тебе не кажется?

— Когда мы с Гарольдом расстались, можно было подумать, что я упала в туалет, так меня все жалели. Нужно время. Потом все вернется на свое место. Потерпи немного, дорогая.

Как-то днем, когда я думала, что Бамби спит, он услышал, как я рыдаю за обеденным столом, обхватив голову руками. Я не знала, что он в комнате, пока не раздался его голосок:

— О чем ты плачешь, мама?

— Солнышко мое, все хорошо, — сказала я, вытирая слезы краешком свитера.

Но все обстояло совсем не так. Так плохо мне еще не было, и держать себя в руках становилось все труднее. В начале ноября, когда прошло около шестидесяти дней нашего соглашения, я попросила Эрнеста ненадолго присмотреть за Бамби, чтобы я могла куда-нибудь уехать и собраться с мыслями. Он согласился, и в одиннадцать часов я попросила Китти сопровождать меня в Шартр, объяснив, что без хорошей компании я не смогу оценить замки и красоту пейзажа, хотя на самом деле просто боялась находиться одна.

На заходе солнца мы зарегистрировались в «Гранд-отеле», и хотя было довольно прохладно, Китти предложила до ужина погулять вокруг озера. Свежий воздух бодрил, а очертания деревьев были необычно четкие.

— Я много думала о моих брачных обетах, — сказала я Китти на полпути. — Об обещании любить его и в радости, и в горе.

— Горе определенно пришло. — Она нахмурилась. — Откровенно говоря, я натерпелась, пока разделалась со своими обетами. Теперь вижу — разве можно утверждать, что любишь человека дольше, чем длится любовь? А что до слов «да убоится жена…», я их никогда бы не стала говорить.

— Я тоже не говорила, но странным образом воплотила в жизнь.

— Когда я встретила Гарольда, он тоже полностью разочаровался в браке, и мы составили собственный договор. Пока все идет хорошо, мы остаемся равноправными партнерами, но как только любовь кончится, расстаемся.

— Идея сама по себе прекрасна, но не верится, что ее можно цивилизованно воплотить в жизнь. Вам не удалось.

— Да, — согласилась она. — Позже я подумала, что, возможно, не имела в виду любовь — длительное чувство, скорее.

— Я тоже не уверена, что именно имела в виду. И он также.

— Может быть, разрыв с Эрнестом даст тебе возможность в этом разобраться.

— Кто знает? — Подняв глаза, я увидела, что, разговаривая, мы обогнули озеро и теперь находимся как раз в том месте, где начали свой путь.

После недели в Шартре я наконец смогла ясно мыслить. Однажды утром я отправила Китти на прогулку одну, а сама написала следующее:

«Дорогой Тэти, сейчас я люблю тебя в каком-то смысле больше, чем когда-либо, и хотя люди по-разному относятся к брачным обещаниям, я буду помнить свои до конца. Хочу, чтобы ты знал, я готова быть твоей навсегда, но, так как ты влюбился и хочешь жениться на другой, понимаю: у меня нет выбора — я должна устраниться и позволить тебе сделать то, что ты хочешь. Сто дней официально отменены. Это была ужасная идея, и мне за нее стыдно. Скажи Полине, чего ты хочешь. С Бамби можешь видеться в любое время. Он очень привязан к тебе, любит и скучает. Прошу только одного — давай переписываться о разводе, но не говорить о нем. Ссориться с тобой я больше не могу и видеться — тоже: это очень больно. Мы всегда будем друзьями — нежными друзьями, а я буду любить тебя до самой смерти, ничего не поделаешь. Всегда твоя, Кошка».

Отправив письмо, я долго плакала, но на душе стало легче. Остаток утра я провела, глядя на огонь в камине, и когда Китти вернулась с экскурсии, я все еще была в пижаме и халате.

— Ты какая-то другая. — Она смотрела на меня глазами, полными доброты. — Справилась с этим?

— Стараюсь. Поможешь открыть отличное «Шато-Марго»?

— Уверена, Хем был не менее несчастным, когда ждал твоего решения, — сказала она, откупоривая бутылку. — Хотя не знаю, как я могу чувствовать к нему даже каплю симпатии после этого жуткого романа. А с Гарольдом он обошелся еще жестче. Он потеряет всех друзей.

— Может потерять, — согласилась я. — Не понимаю, почему ему надо писать именно так, ни с кем не считаясь, но ты не можешь не согласиться — книга великолепная.

— Не могу? Тебя в ней вообще нет. Как можно простить ему это?

— Так же как и все остальное.

— Твоя правда, — сказала она, и мы молча подняли бокалы.

Спустя несколько дней я вернулась в Париж, где меня ждал ответ Эрнеста.

«Моя дорогая Хэдли, — писал он. — Твое письмо, как и все остальное, что ты делаешь, пронизано самоотверженностью, бескорыстием и великодушием.

Так как развод — неизбежный шаг, думаю, все мы почувствуем облегчение, и обстановка станет более здоровой, как только процесс начнется. Не подумай, дорогая Хэдли, что я пытаюсь влиять на тебя или ускорить свои дела. Просто мы с тобой, как два боксера, которые еле держатся на ногах, бесцельно топчемся по кругу, шатаемся, но не теряем надежды нанести нокаут».

Далее он писал, что отказывается в мою пользу от всех гонораров за «Солнце» и что уже написал об этом Максу Перкинсу. Заканчивал письмо он следующим: «Думаю, самая большая удача в жизни Бамби — то, что ты его мать. Не надо говорить, как я восхищаюсь твоей искренностью, твоим умом, сердцем, твоими прекрасными руками, и молю Бога, чтобы Он помог тебе справиться с той болью, что я причинил самому лучшему, верному и любящему человеку из всех, кого я знал.

Эрнест».

Мы называли Париж лучшим городом на свете, так оно и было. В конце концов, мы сами его создали. Из наших желаний, сигарет, рома «Сент-Джеймс». Наполнили его дымом, остроумными и яростными разговорами — пусть кто-нибудь только посмеет сказать, что он не наш. Мы все это создали вместе, а затем разрушили.

Были и такие, которые говорили: следует бороться за свой брак упорнее и дольше, чем это делаю я, но бороться за ушедшую любовь — все равно что пытаться жить в руинах погибшего города. Не в силах это выдержать я отступила — и в том, что я смогла так сделать, в том, что оказалась достаточно сильной и душой, и телом, целиком заслуга Эрнеста: войдя в мою жизнь, он изменил меня. Помог увидеть, какая я на самом деле и что в моих силах. Теперь, когда я узнала, как много могу вынести, я должна справиться с его утратой.

Весной 1927 года я с Бамби отправилась на пароходе в Штаты, надолго оторвавшись от Парижа и от всего того, что еще могло там тянуться за нами. Несколько месяцев мы провели в Нью-Йорке, а затем на еле ползущем пассажирском поезде пересекли страну и сошли в Калифорнии, в городке Кармел. Я сняла для нас домик на берегу океана, в сосновой рощице. Под открытым небом, под кипарисами, овеваемыми ветерком, и от обилия солнца я стала чувствовать себя здоровее. Здесь я узнала, что Эрнест и Полина поженились в Париже по католическому обряду. Каким-то образом Эрнесту удалось убедить патера, что он католик, и, следовательно, первый брак, осуществленный священником-методистом, не считается действительным. Я прочла письмо в редкий здесь в мае пасмурный день, а в это время Бамби, которому было почти четыре, прокладывал совком в песке канавку. Морская вода переливалась через края, размывая возведенные сыном песочные стены. От всего этого мне захотелось плакать, и с письмом в руках я направилась к воде. За скалами волны меняли серый цвет на белый, горизонт тоже был белым, все растворялось во всем. Далеко, за этой массой воды, Эрнест и Полина строили совместную жизнь. Эрнесту и мне было отпущено свое время, и хотя оно оставалось для меня близким и реальным, прекрасным и пронзительным, на самом деле это было другое время — в другой стране.

Бамби подошел и уткнулся мокрым соленым лицом в мою юбку.

— Хочешь, сделаем кораблик? — спросила я.

Он утвердительно кивнул, и я сложила в несколько слоев письмо Эрнеста, складывая и приминая края, пока конструкция не показалась мне достаточно крепкой. Я передала кораблик Бамби, и мы вместе вошли в прибрежную волну и пустили его в плавание. Кораблик подпрыгивал на гребне, опускался, зачерпывая воду, на нем проступили буквы, и когда океан постепенно его поглотил, я немного прослезилась и все было кончено.

После проведенного в Кармеле лета мы с Бамби вернулись в Париж. Он очень скучал по отцу, и, откровенно говоря, я не представляла, куда еще мне ехать.

Несколько месяцев спустя у меня начался роман с Полом Морером, давним приятелем Эрнеста по журналистской работе. Пол был внештатным редактором «Чикаго дейли ньюз» и писал хорошие стихи. Они с Эрнестом работали вместе в Лозанне, тогда я и видела его несколько раз. Вскоре после разрыва с Эрнестом я случайно встретила Пола в теннисном клубе, и после игры он пригласил меня выпить пива в кафе «Обсерватуар». Я ему нравилась, он дал мне это ясно понять, но мне требовалось время. Чувство к Эрнесту еще жило во мне, и я не была уверена, что когда-нибудь смогу полюбить другого. Но Пол был невероятно добр и терпелив, и еще у него были лучистые синие глаза. Чем больше я смотрела в них, тем больше мне хотелось смотреть. В душе его не было путаницы. Он был цельный, уравновешенный и излучал удивительное спокойствие. Я знала, что он будет любить меня всегда и никогда не причинит мне боли. И я просто должна быть с ним.

Весной 1928 года Эрнест и Полина покинули Париж и уехали в Штаты. Полина была на пятом месяце беременности; сначала они направились в Пиггот, а затем в Ки-Вест: Дос Пассос говорил, что там лучше, чем где-либо, ловится тарпон. Полина купит там дом и все устроит наилучшим образом: она знает, как это делается — где можно купить самую лучшую мебель, какие рамы подобрать для картин, каких заводить друзей. Возможно, она заботится о нем лучше, чем я. А возможно, нет.