41

Вдоль Голф-Хуан выбеленная на солнце дорога уходила в скалистое побережье. Можно пять, десять или пятнадцать миль крутить педали и постоянно видеть яркие шлюпки у причалов, скалистые берега, усыпанные галькой пляжи, а иногда и отмели с невероятно мягким на вид песком. Купальщики дремлют под яркими красно-белыми зонтами — они словно сошли с живописного полотна. Как и рыбаки в темных кепках, вытаскивающие сети, и каменные укрепления, защищающие Антиб от бурь, и красные крыши домов, наступающие друг на друга.

После завтрака, когда Эрнест садился работать, мы с Полиной часто катались вдвоем на велосипедах. Это была не моя идея, но все-таки мы находились в раю и должны были что-то делать. Аренда на виллу «Пакита» закончилась в начале июня, и мы сняли две комнаты в гостинице «Пинед» в Хуан-ле-Пен. Бамби и Мари Кокотт жили поблизости в небольшом бунгало в тени сосен. Лекарство от коклюша наконец подействовало, и сын с каждым днем чувствовал себя все лучше. Он порозовел, хорошо спал, и мы перестали волноваться за его здоровье. Карантин закончился, но днем мы по-прежнему держались особняком, образуя свой «островок», в то время как в нескольких милях от нас на вилле «Америка» Мерфи, Фитцджеральды и Маклиши вели прежнюю жизнь: ровно в десять тридцать пили херес с печеньем, в час тридцать — «тавель» с икрой и тостами и играли в бридж за роскошным столом с зеленовато-голубой мозаичной столешницей, который для таких случаев выносили на пляж. На столешнице была изображена сирена с развевающимися волосами; она держалась за скалу, и взгляд ее был устремлен в пространство. На вилле «Америка» всем нравилась сирена: она была вроде символа. Ее любили, как любили херес и тосты и каждый момент установленного ритуала, опутывавшего их, как пружина в часах.

В гостинице «Пинед» у нас был свой распорядок. Завтракали мы поздно, потом Эрнест уединялся в небольшой студии, а мы с Полиной катались на велосипедах, или плавали, или грелись на солнышке вместе с Бамби на нашем пляже. После обеда отдыхали, потом принимали душ и одевались для коктейля на вилле «Америка» в одном из висячих садов или в городском казино. При нашем появлении никто не поднимал удивленно бровь и не говорил ничего, что не являлось бы проявлением хорошего вкуса: таково было негласное соглашение.

Со стороны могло показаться, что мы с Полиной подруги. Возможно, она и сама в это верила. Я этого так и не узнаю. Она изо всех сил старалась казаться веселой, придумывала разные дела в деревне — например, съездить и купить только что собранный инжир или самые лучшие консервированные сардины.

— Вот увидите, когда попробуете, — хвалила она оливки, или крепкий кофе, или выпечку, или вкусный джем. — Божественно.

За то лето я не меньше тысячи раз слышала это «божественно», так что в конце концов чуть не взвыла, но сдержалась и до сих пор жалею об этом.

В гостинице у нас были две комнаты, в каждой стояли двуспальная кровать и большой письменный стол, а окна со ставнями выходили на морское побережье. В одной жили мы с Эрнестом, в другой — Полина, по крайней мере, вначале. Неделю или дней десять после велосипедной прогулки или морского купания Полина извинялась, говорила, что ей надо переодеться к обеду и уходила якобы к себе, но на самом деле шла к Эрнесту в студию, проходя через всю гостиницу и входя через незаметный черный ход. Наверняка у них был секретный стук. Я подозревала об этом и о многом другом, от чего меня начинало тошнить. Через час или чуть больше она выходила к обеду сразу же после душа в безупречном туалете. Она садилась за стол с улыбкой и начинала преувеличенно расхваливать еду или проведенный день. Ее поведение было так хорошо продумано, так осмотрительно, что мне приходило в голову, не получает ли она удовольствие, играя эту роль, как если бы в ее мозгу крутился ролик фильма, а она сама была великой актрисой, которая никогда ни одну реплику не произнесет невнятно.

Мне до нее было далеко. Все чаще не хватало слов, да и слушать других не хотелось. Разговоры казались мне фальшивыми и пустыми. Я предпочитала смотреть на море — оно молчало, но с ним никогда не чувствуешь себя одинокой. С велосипеда я видела, как покачиваются на голубых волнах шлюпки и как упорно прорастает из камней ярко-зеленый кустарник. Несмотря на ветер и волны, он не сдавался, несокрушимый, как растущий ниже темный мох.

Однажды утром, после того как накануне вечером несколько часов бушевал шторм, Полина постоянно указывала мне на следы разрушений — перевернутые лодки, сорванные сосновые ветви, перепутанные зонты на берегу. Я старалась быстрее крутить педали, чтобы не слышать ее болтовни, и вскоре до меня стали доноситься только естественный природный шум и шуршание шин по дороге. Но с ней было нелегко сладить.

— Я пытаюсь уговорить Барабанщика поехать осенью в Америку. Ты знаешь, у моих родителей поместье в Арканзасе. Жизнь там очень дешевая — вы могли бы здорово сэкономить.

Я терпеть не могла, когда она как бы случайно употребляла по отношению к Эрнесту прозвища. Они были из нашего общения. Наша привилегия.

— Побереги свое здоровье, — сказала я. — Он скорее даст отрубить себе руку, чем поедет на родину.

— На самом деле он думает, что это неплохая мысль.

— Ехать в Арканзас?

— Пиггот. Деревня, конечно, но тебе же нравится деревенская жизнь.

— Мне нравится здесь. Чего ты добиваешься?

— Прости. Я всего лишь думала о вас. В Париже быстро кончатся деньги. Эрнесту надо писать второй роман и не заботиться ни о чем другом. В Пигготе ты могла бы позволить себе купить новые вещи. Ведь это что-то значит для тебя.

— Нет, — сказала я. — Ничего не значит.

Все остальное время я боролась с недоверием и подступавшими слезами. Мне не хотелось, чтобы Полина это заметила, и потому, прибавив скорость, я оставила ее далеко позади. Некоторые повороты были опасны. Потеряй я равновесие хоть на мгновение, легко могла бы свалиться под откос прямо на камни. Иногда велосипед заносило, но я тут же выравнивала курс; меня охватила пьянящая эйфория, так как я знала, что собираюсь противостоять Эрнесту. Адреналин захлестнул сердце, в мозгу бешено прокручивались разные мысли. Что мне сказать? Что он ответит, защищая себя?

К гостинице я приехала в таком состоянии, что оставила велосипед прямо на дорожке и, задыхаясь, вся в испарине, вбежала внутрь. Я собиралась ворваться в студию, но дверь, естественно, была заперта.

— Кто там? — спросил он, услышав стук.

— Твоя жена, — ответила я голосом, полным гнева.

Когда Эрнест открыл дверь, было видно, что он очень удивлен: приближалось время Полины. Возможно, он уже предвкушал ее появление, ждал его с нарастающим желанием.

— Как ты мог подумать, что я поеду в Арканзас? — выкрикнула я, не дав ему даже закрыть дверь.

— Вот ты о чем, — сказал он. — Я как раз собирался поговорить с тобой на эту тему. Если ты разумно посмотришь на вещи, то поймешь, что в этом есть смысл.

— Мы что, будем жить с ее родителями? — Я громко рассмеялась.

— Нет, Полина найдет для нас дом — возможно, в городе.

Я не верила своим ушам.

— Ты хочешь, чтобы мы жили втроем?

— Живем же мы сейчас, разве нет?

— Да, и это ужасно. Меня тошнит от мысли, что ты занимаешься с ней любовью.

— Прости, Тэти. Может, просто ситуация новая для нас и мы не знаем, как с ней справиться.

— Ты серьезно полагаешь, что с этим можно справиться?

— Не знаю. Я не хочу потерять тебя.

— А если я не согласна?

— Пожалуйста, Тэти, — проговорил он тихим страдальческим голосом. — Только попробуй. Если получится и мы будем чувствовать себя хорошо, то в сентябре поедем в Пиггот. Если нет, вернемся в Париж.

— Одни?

— Да, — ответил он, хотя в его голосе мне послышалось сомнение или желание уклониться от ответа. Он ни в чем не был уверен.

— Я думаю, это ошибка.

— Может, и так, но назад дороги нет.

— Да, — печально признала я и ушла тем же путем.


Несколько дней я размышляла, не было ли предложение Эрнеста новой идеей, попыткой разрешить запутанную ситуацию или он давно это планировал. Все эти годы нас окружали «треугольники» — независимые, свободно живущие любовники, готовые сокрушить все традиции, чтобы найти нечто подходящее, или рискованное, или достаточно освобождающее от условностей. Не могу сказать, что чувствовал Эрнест, наблюдая их нелепые выходки, но эти люди казались мне печальными и даже измученными. Последнее известие от Паунда: его любовница Ольга Радж родила девочку, хотя они договорились, что растить ее не будут. Ничто в жизни Паунда не предполагало появление ребенка, и никто из них не хотел идти на компромисс. Ребенка отдали деревенской женщине в больнице, где рожала Ольга. Женщина потеряла ребенка и с радостью взяла девочку. Меня поразило, что можно с такой легкостью отдать свое дитя, но еще больше поразило сообщение в следующем письме, что беременна Шекспир. Ребенок был не от Паунда; в действительности она никогда не открывала имя отца, говорила только, что оставит ребенка. Ее поведение явно было ответной реакцией. Вот как калечат человека отвратительные, жестокие ситуации, заставляя совершать безумные поступки, идти против своих убеждений, против самой себя.

Однажды днем, когда мы с Эрнестом дремали в нашей комнате, на цыпочках, бесшумно вошла Полина. Мне снился сон, в котором меня погребали под тоннами песка. Явная метафора удушения, и в то же время сон не воспринимался как кошмар. Песок был теплый, рассыпчатый, он медленно накрывал меня, а я думала: «Божественно. Это божественно». Из-за невероятной вялости и заторможенности я даже не знала, что Полина в комнате, пока она не скользнула под простыни со стороны Эрнеста. Дни стояли жаркие, и мы спали голые. Я понимала, что происходит, но в то же время мне не хотелось переходить в состояние бодрствования настолько, чтобы это чувствовать. Я так и не открыла глаза. Мое тело не принадлежало мне полностью. Никто не говорил, не было никакого шума, который вывел бы меня из транса. Постель — песок, сказала я себе. Простыни — песок. Я еще сплю.