— Да. Это держит меня в тонусе. — Эрнест перевалился на другой бок и демонстративно раскинулся на кровати, показывая, как ему стало удобно, а я пошла взглянуть на сына, который даже не проснулся. Он кашлял во сне, с закрытыми глазами, и когда приступ прошел, продолжал спокойно спать и дышал ровно и глубоко. Вернувшись в спальню, я тихонько забралась в постель, думая, что Эрнест уже уснул, но он не спал.

— Прости, я вздорный болван, — послышался в темноте его голос. — Ты всегда была лучше меня.

— Неправда, — повернулась я. — Мы с тобой одно целое, не так ли?

— Конечно, — сказал он, взъерошил мои волосы и поцеловал в нос. — Спокойной ночи, Тэти.

— Спокойной ночи, Тэти, — отозвалась я.

36

В Шенонсо стоял замок, четко отражавшийся в водах реки Шер. Казалось, я сама выдумала его, он мог родиться из моей мечты — стоит отвернуться, и он исчезнет. Я не могла отвести глаз от двойной череды арок, пока не перестала понимать, где настоящий замок, а где его зеркальное отображение.

— Он называется Замок дам, — сказала Полина, глядя в путеводитель.

— Почему? — спросила Джинни.

— Не знаю. Может, здесь жила самая важная дама.

— Возможно, здесь дам затягивали в корсет, и они сидели тихо, как мышки, — сказала Джинни. — А тем временем мужчины в другом замке веселились с распутницами и пожирали громадные куски мяса.

Я рассмеялась.

— Можно подумать, ты совсем не любишь мужчин.

— Ну, они бывают полезны.

— Да уж, — сказала Полина.

Мы путешествовали в долине Луары, земле замков. Я раньше здесь не была, но Полина и Джинни знали, где нужно остановиться, какие рестораны посетить и что в них заказать. В Туре мы брали рубленую свинину, мясо вепря, перепелов и телячьи котлеты, спаржу и грибы, таявшие на языке, и семь сортов козьего сыра. Всюду мы пили местные вина, а по ночам сладко спали в лучших гостиницах. Сначала мне было не по себе, что всюду расплачивались девушки, но они на этом настаивали, утверждая, что я их гостья и само путешествие выдумано, чтобы меня развлечь.

Обычно Эрнест был категорически против подобной благотворительности, но, когда Полина и Джинни вскоре после нашего возвращения в апреле в Париж предложили эту поездку по Луаре, он удивил меня, посоветовав принять приглашение.

— Мари Кокотт будет приходить каждый день и кормить нас, — сказал он. — Роман закончен. Я обязуюсь возить мистера Бамби на велосипеде в парк, где он подолгу будет сладко спать на солнышке. У нас сложится отличная команда, а ты заслужила отдых.

Действительно, заслужила, подумала я. Последние недели в Шрунсе я каждую свободную минуту репетировала концертную программу — в страхе, что не успею как следует подготовиться. О предстоящем концерте мы рассказали всем знакомым, и билеты уже почти разошлись. От одной этой мысли можно было сойти с ума, но я дотошно отрабатывала каждую пьесу, каждый такт, каждый нюанс, веря, что в нужный момент привычка спасет меня, даже если подведет все остальное. Тем временем Эрнест бросил все силы на редактуру романа, проходя по несколько глав в день. Он готовился отправить рукопись Максвеллу Перкинсу.

— Собираюсь посвятить роман мистеру Бамби, — сказал он, — и включить в него комментарий, позволяющий лучше понять содержание.

— Ты серьезно?

— Конечно, нет. Я просто хотел быть ироничным. Скотт говорит: не надо, но мне кажется, это здорово. Бамби узнает, что я хотел сказать на самом деле: никогда не живи, как эти несчастные потерянные дикари.

— Узнает, когда научится читать, — ты это хочешь сказать? — рассмеялась я.

— Да, конечно.

— Нелегко понять, как надо жить, правда? Ему повезло, что ты его отец, когда-нибудь он будет этим гордиться.

— Надеюсь, ты говоришь серьезно.

— Конечно, Тэти. Как еще?

— Потому что не всегда легко понять, как надо жить.


Собирая чемодан в дорогу, я думала, что с удовольствием вернулась к нашей парижской жизни, в которую так хорошо вписывалась Полина. Как только мы приехали, она тут же прибежала на лесопилку и держалась изумительно — смеялась и шутила с нами, называя нас «двумя самыми дорогими человечками».

— А ведь я соскучилась по тебе, Пфайф, — сказала я, нисколько не лукавя.

В начале путешествия сестры были в прекрасном расположении духа. В течение двух дней мы осматривали все замки, отмеченные на карте, и каждый казался нам еще более великолепным и изысканным, чем предыдущий. Но со временем настроение Полины стало меняться.

В Азе-ле-Ридо, крепости из белого камня, словно поднявшейся из окружавшего ее пруда с водяными лилиями, Полина вдруг посмотрела вокруг потемневшими, грустными глазами и сказала:

— Пожалуйста, уйдем отсюда. Не хочу ничего видеть.

— Ты просто проголодалась, дорогая, — постаралась успокоить ее Джинни. — После осмотра сразу пообедаем.

— Говорят, там необыкновенно хороши персидские ковры, — сказала я, глядя в путеводитель, переданный мне Полиной.

— Да заткнись ты, Хэдли.

— Полина! — осадила сестру Джинни.

Казалось, саму Полину шокировали сказанные ею слова, и она быстро пошла к машине. Что касается меня, я испытала такую острую боль, что кровь отхлынула от моего лица.

— Пожалуйста, не обращай на нее внимания, — просила Джинни. — Думаю, она плохо спала. Она от этого всегда нервничает.

— В чем, собственно, дело? Она не хочет путешествовать со мной?

— Не глупи. Ведь это была ее идея. Просто дай ей время, и она вернется.

Почти час мы с Джинни гуляли в парке вокруг замка, а когда вернулись к машине, Полина уже опустошила больше полбутылки белого вина, которое охлаждалось на льду в багажнике.

— Прости меня, Хэдли, пожалуйста. Я такая дура.

— Ничего. Со всеми бывает, — сказала я.

Но в тот день она слишком много пила и, казалось, еле сдерживала взрывные эмоции под вежливой маской, и это не было связано с тем, что мы ели, видели или делали. Или с тем, что говорила я или кто-нибудь другой.

Под вечер мы остановились и пошли погулять по саду Вилландри у Луары. Сад был само совершенство. Он состоял из трех уровней: первый, в окружении цветущих лип, находился на прибрежном плато; остальные располагались симметричными террасами — по ним вились тропинки, выложенные розовыми камешками. Там был сад трав, музыкальный сад, а еще один назывался Садом любви — по нему Полина шла особенно медленно. Наконец она остановилась у зарослей малинового амаранта и вдруг разрыдалась.

— Успокойся, дорогая, — говорила Джинни. — Ну, улыбнись.

— Не знаю, что на меня нашло. — Полина утерла глаза отутюженным носовым платком, но слезы продолжали литься. — Простите, — сказала она, однако слезы душили ее, и она побежала от нас, спотыкаясь в дорогих туфлях на розовых камешках.

37

Когда он встречал Пфайф на улице в ее красивом пальто, она была, как всегда, свежа и полна жизни. Если он заговаривал с ней, она склоняла голову набок, прищуривалась и слушала. Слушая, она отдавалась этому процессу всей душой, и когда говорила — тоже. Если она говорила о его работе, у него создавалось впечатление, что она понимает, чего он добивается и почему это важно для него. Ему нравилось это общение, но он ничего не собирался развивать. Однажды вечером она засиделась на лесопилке дольше обычного. Хэдли, у которой болело горло, легла спать, а они сидели и беседовали. Наконец подошло время проводить ее до такси, но такси не было. На улицах — ни души; загадочно улыбнувшись друг другу, они прошли несколько кварталов, хотя ночь была холодная. На одном углу она повернула к нему лицо, освещенное желтоватым газовым светом, и сказала:

— Ты можешь меня поцеловать.

— Хорошо. Спокойной ночи, дочка. — И он поцеловал ее в губы.

— Спокойной ночи, Папа, — сказала она и поцеловала его в ответ. — Я люблю тебя.

— Я тоже люблю тебя, дочка. — И тут в ночи появилось такси. Он усадил ее, не совсем понимая, что сейчас произошло.

Через несколько дней они случайно встретились в «Динго». В любом случае это был шанс для него. Они выпили по рюмке перно, а потом она сказала:

— Если мы здесь останемся, придут наши друзья и тогда придется сидеть до конца.

— А куда идти?

Она серьезно взглянула на него, сама расплатилась по счету, а затем они быстро пошли в ее квартиру на улице Пико. Сестра ушла на весь вечер, они не зажгли свет и даже не стали притворяться, что пришли за чем-то другим. Ее страстность его удивила: она ведь была правоверной католичкой, и он ждал от нее застенчивости и чувства вины. Но чувство вины пришло не скоро. В этот момент он наслаждался восхитительной новизной ее тела. У его жены не было таких узких бедер и длинных белых ног. Ее груди напоминали половинки упругих персиков, вся она была как новая страна; ему нравилось быть с ней, пока он не думал, к чему это приведет.

Когда он вернулся домой к жене, то чувствовал себя последним подлецом и внутренне поклялся, что этого больше не повторится. А после, когда это случилось снова, а потом еще и еще, только теперь это было уже не случайно, а тщательно спланировано, он недоумевал: как ему удастся расхлебать кашу, которую он сам заварил. Если Хэдли узнает, это убьет ее дважды — ведь они оба оказались предателями. А если не узнает — еще хуже. Тогда всего как бы и не было, ведь она знала всю его жизнь, а если чего-то не знала, то это на самом деле ничего и не значило.

Он любил их обеих, именно здесь вступала боль. От этого распирало голову и начинало тошнить. Но иногда, когда он часами лежал без сна, ему вдруг ясно представлялось, что из-за новых обстоятельств ему нужно всего лишь изменить жизнь. Удалось ведь это Паунду, который жил и с Шекспир, и с Ольгой, и никто не сомневался, что он любит обеих. Ему не приходилось лгать, все было известно, и дела его шли хорошо — он работал, не шел на компромиссы и был тем, кем был.