Вечером в гостинице, когда мы переодевались к ужину, Эрнест сказал:

— Я пишу новый роман. Точнее, он пишется сам, в моей голове. О бое быков. Герой — Ордонес, действие происходит в Памплоне. — Глаза Эрнеста горели, в голосе слышался неподдельный энтузиазм.

— Звучит здорово.

— Правда? Молодого тореро я назвал Ромеро. Действие начинается в гостинице в три часа дня. Там остановились два американца, в комнатах по обе стороны коридора. Они идут знакомиться с Ромеро, это великая честь; они видят, как он одинок — он думает о быках, с которыми предстоит встретиться сегодня. Об этом он ни с кем не может говорить.

— Так бы и было, — сказала я. — Ты должен это написать.

— Да, — согласился Эрнест, и хотя после этого разговора мы пошли ужинать и ужин был изысканный и долгий, за которым мы выпили несколько бутылок вина, но он уже принадлежал роману, был внутри его. В следующие дни мысль его крепла. Он начал писать в состоянии эмоционального подъема, он работал в кафе по утрам и в гостинице поздно вечером, до меня доносился только яростный скрип карандаша по бумаге. К тому времени когда мы, покинув Мадрид, поехали на фиесту в Валенсию, он уже исписал две толстые записные книжки — двести страниц меньше чем за десять дней, однако теперь его не удовлетворяло начало.

— Думаю, действие должно начаться в Париже и двигаться дальше. То, что произойдет там, подольет масла в огонь. Без этого ничего не получится.

— Ты всегда говорил, что не можешь писать о Париже потому, что он не отдален от тебя.

— Да, помню, но сейчас почему-то легко удается. В Памплоне мы были всего две недели назад, но я могу писать и о ней тоже. Не знаю почему. Возможно, все мои творческие установки нуждаются в пересмотре.

— Приятно переживать такой подъем, да?

— Надеюсь никогда из него не выходить.


Подъем продолжался. В Валенсии возбуждение, связанное с фиестой, поглотило все остальное, и нам оставалось только получать удовольствие от происходящего. Мы ходили в кафе на улице, ели креветок, приправленных свежим соком лайма и молотым перцем, и великолепную паэлью, которую подавали в блюде, чуть меньше нашего стола. Днем шли на корриду, где Ордонес исполнял вероники с абсолютным совершенством.

— Вот оно. Ты видела? — спросил Эрнест, указывая на арену.

— Что?

— Его смерть. Бык был так близко — они словно танцевали. Тореро должен знать, что умирает, и бык тоже должен это знать, и потому, когда в последнее мгновение смерть отступает, кажется, что свершилось чудо. А это и есть жизнь.

Однажды днем, когда Эрнест вздремнул, а мне спать не хотелось, я стала просматривать его записные книжки, с восхищением читая то там, то тут. Случайно я наткнулась на страницы, где были фразы и обороты, присущие Дафф. Читая, я поначалу испытала сильный шок. Оказывается, он очень внимательно ее слушал, все заносил на бумагу, замечательно уловив характер. А теперь эти наблюдения, лишь с небольшими изменениями, перешли к его героине. Меня вновь охватил приступ острой ревности к Дафф, и он продолжался до тех пор, пока я вновь не обрела способность соображать. Эрнест — писатель, а не любовник Дафф. Он изучал ее как типаж — возможно, с самого начала. И теперь, когда он живет в книге, а не в уличных кафе Памплоны, те безобразные выходки и постоянное напряжение можно использовать. То время стало строительным материалом, необходимым для работы. Вот почему слова обрели такую силу, наполнились жизнью.

Из Валенсии мы вернулись в Мадрид, а затем сбежали от нарастающей жары в Сан-Себастиан. В Сан-Себастиане, а затем в Хендее Эрнест интенсивно работал по утрам, а остаток дня мы проводили на пляже — купались и загорали. Песок был горячий и сыпучий, в отдалении тянулась фиолетовая горная цепь, а плеск набегавшей волны убаюкивал, погружая в счастливое оцепенение. Но к концу первой недели августа я уже слишком скучала по Бамби, чтобы продолжать наслаждаться отдыхом. Я уехала в Париж, а Эрнест вернулся в Мадрид. Там он работал лучше и упорнее, чем когда-либо раньше. Казалось, он не только создает книгу, но и себя как писателя. Он писал, что на сон отводит считаные часы. «Но когда я просыпаюсь, — писал он, — предложения уже ждут меня, требуя, чтобы я их записал. Это потрясающе, Тэти. Я уже вижу конец, и это замечательно».

33

В конце августа Париж фактически безлюден. Кто мог куда-нибудь уехать, уехал, но Полина Пфайфер и Китти работали и потому остались в городе. Мы частенько ужинали втроем, иногда вместе с Бамби, но чаще я укладывала его и оставляла под присмотром Мари Кокотт. Поначалу я чувствовала себя неловко в обществе Полины и Китти — хорошо одетых, независимых, исключительно современных женщин, но они были очень открытыми и естественными. Они говорили, что за это же полюбили меня, и я им поверила.

Иногда к нам присоединялась Джинни, сестра Полины; мне нравилось, как забавно сестры общаются между собой — в изящном, водевильном духе, пересыпая речь острыми шуточками. Они лихо пили; сами лишенные комплексов, они и других не ставили в неудобное положение и всегда рассказывали что-нибудь интересное. Джинни была не замужем, но если Китти говорила правду и она действительно предпочитала женщин, тогда вопрос отпадал. Труднее было понять, почему Полина до сих пор не замужем.

— Все уже было решено с моим кузеном Мэттом Херольдом, — сказала она однажды, когда я проявила особую настойчивость и потребовала подробностей. — Я даже выбрала фасон платья и перепробовала с полдюжины тортов. — Полина пожала плечами. — Все они на один вкус.

— Что-то произошло между вами? — спросила я.

— Нет. Хотя такой поворот упростил бы дело. Я поняла, что не люблю его так, как надо. Он мне просто нравился. Конечно, он бы стал отличным мужем и отцом. Я это знала, но сердце молчало. Хотелось чего-то необыкновенного, захватывающего.

— Как в романах?

— Возможно. Думаю, я кажусь просто идиоткой.

— Вовсе нет. Мне нравится любовная романтика. Современные женщины слишком эмансипированы для нее.

— Трудно понять, чего ты хочешь, когда вокруг столько возможностей. Иногда я думаю, что могла бы отказаться от замужества и своей работы. Хочется быть по-настоящему полезной. — Она замолчала и рассмеялась над собой. — Наверное, и это я вычитала в каком-нибудь романе.

— Думаю, ты сможешь получить все, что хочешь. Мне кажется, ты очень умна.

— Поживем — увидим, — сказала она. — А тем временем будем двумя одинокими девушками, живущими самостоятельно.

— Абсолютно свободными?

— А почему нет?

Мне было смешно думать так о себе. Эрнест не одобрил бы этого; интересно, что он сказал бы, узнав, как много времени я провожу с Полиной. Он считает Китти слишком декоративной, но Полина такая же. К людям, работающим в индустрии красоты, он относился с презрением. Она не только постоянно говорила о моде, но и находила пути к самым интересным людям, прикидывая, насколько они могут быть ей полезны; ее темные глаза находили цель, а мозг усиленно работал. В жизни Полины не было ничего стихийного. Если она с вами встречалась, значит, она так решила. Если говорила, значит, заранее продумала, что скажет, и ее слова всегда звучали четко и ясно. Я восхищалась ее уверенностью в себе и, каюсь, испытывала некий благоговейный страх. От нее исходило ощущение легкости, которое, несомненно, достигалось большим трудом. Хотя я никогда толком не знала, как вести себя в обществе таких женщин, как она, — Зельды, например. Однако, несмотря на элегантную одежду и стрижку, Полина была искренней и чувствительной. Я знала, что она не станет рассматривать меня критическим взглядом, и быстро пришла к мысли, что могу положиться на нее.


В середине сентября Эрнест вернулся из Мадрида, вид у него был измученный и в то же время победоносный. Я наблюдала, как он распаковывает чемоданы и не могла справиться с изумлением при виде того, что ему удалось сделать. Семь полностью исписанных записных книжек, сотни и сотни страниц — и все это за шесть недель!

— Ты закончил его, Тэти?

— Почти. Конец так близок, что хочется его оттянуть. Ну не глупость ли?

— Можно мне прочесть?

— Скоро, — ответил он, привлек меня к себе и крепко обнял. — Мне кажется, я могу проспать целую вечность.

— Тогда спи, — сказала я, но он потащил меня на кровать и стал нетерпеливо и жадно срывать одежду.

— Я думала, ты устал. — Больше мне не удалось сказать ни слова — он резко оборвал меня властным поцелуем.

Через неделю Эрнест закончил черновой вариант романа, и мы пошли в Латинский квартал отпраздновать с друзьями это событие. Мы собрались в «Тулузском негре», и все были в приподнятом настроении. Пришли Скотт и Зельда, Форд и Стелла, Дон Стюарт, Гарольд и Китти. Вначале все пришли в небольшое замешательство, так как ждали, как будут разворачиваться события: пребывание в Памплоне все-таки закончилось драматически. Но после нескольких бокалов вина, выпитых быстро, один за другим, все расслабились. Эрнест основательно превысил свою норму, но держал себя в руках до конца вечера, пока мы не столкнулись у выхода с Китти.

— Поздравляю с книгой, Хем.

— Спасибо, — поблагодарил он. — В ней много действия, драмы, и в ней есть все эти сукины дети. — Эрнест жестом указал на Билла и Гарольда. — Я разделал их под орех, но не тебя, Китти. Ты у нас светская дама.

Все это он произнес холодным и резким тоном. Китти побледнела. Я потащила его за собой на улицу, похолодев от ужаса.

— Что случилось? — спросил он. — Что я такого сделал?

— Ты пьян. Поговорим об этом завтра.

— Завтра я собираюсь опять надраться, — пообещал Эрнест.

Я молча вела его домой, зная, что завтра утром он во всем раскается, мучаясь от головной боли.

И я оказалась права.