— Так и есть, — ответила я, но, по правде говоря, меня очень огорчила его исповедь. Ясно, что он без памяти влюбился в эту женщину; видимо, она и сейчас его волновала. Разве можно соперничать с призраком — тем более мне. Я так мало знаю о любви, а то, что знаю, ничего хорошего не сулит.

— Как ты думаешь, можно расстаться со своим прошлым? — спросил Эрнест.

— Не знаю. Надеюсь, можно.

— Иногда мне кажется, раз Агнес исчезла, то прошлое тоже может исчезнуть.

Я согласно кивнула. У меня было такое же желание.

— Может, она никуда не исчезала. А просто никогда не любила меня. — Он закурил очередную сигарету и глубоко затянулся — кончик сигареты запылал. — Любовь — проклятый, прекрасный лжец. Не так ли?

Горечь так изменила голос Эрнеста, что я с трудом заставила себя поднять на него глаза; он же всматривался в меня напряженно и пристально, а потом сказал:

— Ну вот, теперь я напугал тебя.

— Совсем немного. — Я попыталась улыбнуться.

— Думаю, нам надо вернуться и танцевать до утра.

— О, Несто, я ужасно устала. Может, просто отправимся спать?

— Ну, пожалуйста, — просил он. — Мне кажется, это поможет.

— Хорошо. — И я протянула ему руку.


Компания понемногу рассеялась. Эрнест медленно сдвинул в сторону ковер и завел «Виктролу». В комнате завибрировал голос Норы Бейз: «Когда тебе грустно, заставь себя верить, что все хорошо».

— Это моя любимая песня, — призналась я Эрнесту. — Ты что, ясновидящий?

— Нет, просто хватает ума поставить то, отчего девушка будет ближе.

Не знаю, как долго танцевали мы этой ночью, медленно двигаясь в комнате вперед-назад по длинному эллипсу. Каждый раз, когда граммофон замолкал, Эрнест быстро скользил к нему и вновь заводил. И вновь — ко мне, утыкаясь лицом в шею, обхватывая руками талию. Три минуты волшебства, отмеренного и взвешенного. Может быть, счастье — это песочные часы, уже иссякающие, песчинки текут, сталкиваясь друг с другом. А может, это состояние ума — как Нора Бейз поет в песне — страна, которую можно создать из воздуха, а потом в нее втанцеваться.

— Я никогда не солгу тебе, — говорю я.

Он кивнул, погрузившись в мои волосы.

— Давай всегда говорить друг другу правду. Ведь мы сможем, да?

Он увлек меня за собой — медленно и властно. Песня закончилась, иголка щелкнула, зашипела, и все смолкло. А мы продолжали танцевать, кружась мимо окна и проносясь дальше.

7

Когда я вернулась в Сент-Луис, Фонни устроила мне форменный допрос. Кто такой Эрнест Хемингуэй, в конце концов? Какие у него перспективы? Что может он мне предложить? Такого рода вопросы продолжались, пока она не переключилась на мои недостатки. Знает ли Хемингуэй о моих нервных срывах и общем нездоровье? Моей прошлой жизни, полной болезней? Можно было подумать, что речь идет о хромой кляче, но я особенно не волновалась. Ход мыслей Фонни я знала досконально, и потому без всякого ущерба могла отключиться и думать о своем. К сожалению, собственный голос контролировать труднее. В Чикаго рядом с Эрнестом я чувствовала себя сильной и способной противостоять неопределенному будущему. Но сейчас я находилась вне кольца из его рук, далеко от сферы его влияния и мощного физического притяжения, и мне приходилось бороться.

Не вселяло в меня силы и то, что идущие потоком письма становились все более неровными и мрачными. Эрнест ненавидел свою работу и вел постоянную борьбу с Кенли, повышавшим плату за пансион. «Кенли прекрасно знает, что я пытаюсь по крупицам собрать деньги на Рим, но продолжает выкручивать мне руки, — писал он. — Ничего себе друг». Надо было сочувствовать, но в глубине души я радовалась, что реализация планов откладывается.

К этому времени у меня собралась целая коллекция писем, больше сотни, — я их аккуратно сложила в своей комнате на полке в шкафу. В те дни, когда новый мятый конвертик не приходил, что случалось все чаще, я вынимала коробку и перечитывала их. Каждое письмо обходилось ему в десять центов, а он копил на лиры. Было неприятно, что на первом месте у него Джим Гэмбл, приключения и работа. Кроме того, я не забывала, что он намного моложе меня. Если вместе подойти к среднему возрасту, девять лет разницы не так заметны, но я с трудом представляла Эрнеста в зрелом возрасте: его переполняли планы, юность, энтузиазм били ключом. Легконогий юноша на греческой урне в поисках истины и красоты. Где уж мне приноровиться?

— Иногда я кажусь себе слишком старой для любви, — сказала я как-то Рут. Мы сидели на кровати в моей комнате, поставив посредине десертную тарелку с печеньем; а за окном мело так, будто снег собирался идти вечно.

— Ты слишком старая — или он слишком молодой?

— И то и другое, — ответила я. — В каком-то смысле он пережил больше, чем я, и, уж конечно, повидал больше. И в то же время он может быть очень романтичным и даже наивным. Взять хоть историю с Агнес. Ясно, что она разбила его сердце, а он носится с этим воспоминанием как обиженное дитя.

— Ты несправедлива, Хэдли. Вспомни, как ты страдала из-за Хэррисона Уильямса.

— Страдала. О, Рут, не знаю, что на меня нашло. Наверное, мне просто страшно. — И я закрыла лицо руками.

— Конечно, страшно, — мягко отозвалась подруга. — Если ты действительно думаешь, что он слишком молод для тебя, тогда, что ж, принимай решение и следуй ему.

— Как ты думаешь, я перестану трястись от страха, если пойму, что он меня по-настоящему любит?

— Прислушайся к себе.

— Так можно много потерять.

— Потерять всегда можно, — сказала она.

Вздохнув, я потянулась за печеньем.

— Ты всегда такая мудрая, Рут?

— Только когда дело касается других.

На следующий день письмо от Эрнеста не пришло, не пришло оно и через день, и еще через день тоже. Становилось все яснее: или он забыл обо мне, или сознательно избегает, выбрав Рим и надежду преуспеть в сочинительстве. Я была задета и к тому же отчаянно завидовала. У него есть то, на что можно возлагать надежды, чему можно посвятить жизнь. Мои мечты скромнее и, говоря откровенно, по большей части связаны с ним. Мне виделся небольшой домик — все равно где, и Эрнест, который, посвистывая, идет к нему по дорожке, держа в руке шляпу. Ничего из того, что он делал или говорил, не указывало на то, что подобное может когда-нибудь случиться. Так кто из нас наивный романтик?

— Если это конец, я справлюсь, — сказала я Рут и Берте вечером третьего дня, но в горле словно застрял ком. — Засучу рукава и поищу кого-нибудь другого.

— О, бедняжка, — сказала Рут. — Ты совсем пала духом.

После того как мы отправились спать, я еще долго ворочалась в постели, ненадолго задремав только после двух часов, однако вскоре проснулась с четкой уверенностью, что на веранде меня ждет письмо от Эрнеста. Я почти вдыхала запах чернил, видела на конверте помятости от его рук. Возможно, разыгралось мое воображение, но картина была настолько яркая, что я встала, чтобы это проверить. Натянув халат, спустилась вниз и открыла дверь на веранду. Там на половике лежало не одно письмо, а целых два — пухлые, многообещающие. Я прислонилась к дверному косяку, и на моих глазах выступили слезы. Какое облегчение!

Наверху я нетерпеливо вскрыла письма. В первом сообщались обычные новости — о работе, о веселых вечерах в доме Кенли, сам дом именовался «Домицилием». Предыдущим вечером в гостиной состоялся боксерский матч, в нем Эрнест играл роль Джона Л. Салливана — то шел на сближение, то уклонялся от удара — в нижнем белье, перетянутом шелковым поясом коричневого цвета. Было смешно представлять его в таком виде, и я перешла ко второму письму, все еще продолжая смеяться. «Продолжаю думать о Риме, — так начиналось письмо, — а может, и ты поедешь со мной в роли жены?»

Жена. Меня прошиб озноб. Я не знакома с его матерью, вообще ни с кем из его семьи. А он никогда не был в Сент-Луисе и не сидел в нашей гостиной под неодобрительным взглядом Фонни. И все же, похоже, он написал это серьезно. Так он сделал мне предложение — как бы между прочим, после шутливого рассказа о боксерском матче. Утром я ответила: «Если ты готов совершить безумство, я — в игре».

Рим. И мы там вместе. Удивительно. Когда я позволяла себе фантазировать о нашем браке, в моем представлении мы жили в Сент-Луисе или в Чикаго, в доме, похожем на «Домицилий», где постоянно звучали бы шутки, смех и умные разговоры. Но жить с Эрнестом в Италии — какое волнующее, пугающее и революционное решение! В семнадцать лет я ездила во Флоренцию и Рим с матерью и двумя сестрами. Путешествие не удалось, я почти не помнила местных красот и достопримечательностей, только страдала от жары, обмороков и москитов. Но с Эрнестом пребывание в Риме обещало быть другим. И я буду другой. Иначе и быть не может. Я уже видела, как мы гуляем по берегу Тибра, держась за руки, и осматриваем мосты — один за другим. «Давай поедем, — написала я весело, раскрасневшись от предчувствия. — Я уже пакую чемоданы».

Я вышла на улицу без пальто и шарфа. Серые облака затянули небо, хлопьями валил снег. Подняв голову, я открыла рот и почувствовала вкус снега.

8

Минули две недели после предложения Эрнеста, и я отправилась в Чикаго с конкретной целью — познакомиться с семьей Хемингуэя. Я так нервничала, что перед встречей выпила значительную часть бутылки вина, расхаживая по гостиной в «Домицилии», а Эрнест изо всех сил старался приободрить меня. Усугубил мое состояние и дневной визит Кейт. Эрнест был на работе, и она застала меня одну.

— Надеюсь, ты не выходишь замуж за Уема? Это смешно. — Голос ее звучал визгливо. Она вошла, не сняв шляпки и пальто.

— Кейт, пожалуйста, сядь и успокойся.

— Ты пожалеешь. Сама это знаешь. Он такой молодой, такой импульсивный.