Жан-Поль Энтовен - Парижская страсть

Враг напал на меня с тыла, предательски, без объявления войны. Он точно знал все уязвимые места того, кого надо было сломить. Стоило мне показать, что я задет, — и он становился вдвое злее. Это был зверь, спешивший пожрать то, что еще оставалось живым во мне. Он вгрызся в мои жесты, в мою печаль, в мои размышления. Не убив меня, его невозможно было убить. Вырваться из его когтей можно было, только оставив на них свою шкуру. Я медленно восстанавливал свои силы. Я был мертвым. Я начал дышать.

Через несколько дней, около полудня, впервые после моего возвращения зазвонил телефон. Аврора? Уже?! Значит, все выяснится? И этот кошмар, наконец, прекратится?!

Но это был всего-навсего Сандро Орсини. Он хотел кое-что уточнить по поводу акварели Мари Лорансэн, которую я ему продал.

— С того времени, как твой отец нас покинул, только англичане покупают акварели. — В его дружеском голосе вдруг послышалась тревога. — А кстати, тебе деньги нужны? У меня как раз есть английские клиенты, которые интересуются твоим Ватто…

Этот Орсини был коммерсантом от искусства, и я ему принципиально не доверял. У него всегда под рукой были клиенты, случаи, которые жалко упускать, возможности, которых в другой раз не представится… Раньше он хорошо знал моего отца и после его смерти, казалось, относился ко мне как к сыну. В сущности, это был веселый человек — но с ним надо было держать ухо востро.

— Поверь мне, дорогой малыш, ты должен его продать… Я уверен, что даже твой отец его бы продал…

В течение нескольких дней я не произносил ни одного слова и был более удивлен, слыша свой голос, чем его. На чистом автопилоте мне удалось заставить свой голос звучать естественно — и я почувствовал себя живым. На несколько секунд. Орсини, должно быть, уловил мое смятение. И повел себя весьма бестактно.

— Впечатление такое, что ты не в порядке… Я могу сделать что-нибудь для тебя?

Проявить заботу обо мне было вполне в его стиле, но все равно это показалось мне подозрительным. Не известно ли ему о моем несчастье? Кто его предупредил? А может, его попросили что-нибудь передать мне? Это была сущая бессмыслица — но, чтобы заподозрить, что он больше моего знает об исчезновении Авроры, мне и не нужен был смысл. Назавтра Орсини уезжал к себе в Вильфранш. Я дал понять, что согласен на его предложение, и спросил, можно ли прийти к нему в конце дня. В этот час, думал я, может быть, разразится обещанный ливень — и, на мое счастье, зальет все, что меня сжигало.

Именно у Орсини я и встретил Аврору полгода назад. Я помню первый взгляд, брошенный ею на меня. А еще я смутно помню себя, кем я был тогда, еще не зная, что судьба этой женщины свяжется с моей.

Это был памятный год. Накануне погиб в автокатастрофе мой отец. Втайне я был доволен, что избавился от его строгого надзора. Он завещал мне свои картины. Я уже решил жить, как если бы кто-то забыл закрыть дверцу моей клетки. Я был почти уверен, что скоро мне предстоит узнать себя с новой стороны. Грустно, что мы не замечаем переломных событий своей жизни, пока они не обрушиваются на нас. Грустно, что мы сталкиваемся с ними, двигаясь вслепую. И не знаем, что им суждено изменить саму нашу природу. Что случай внушит нам мысли и планы, которые минутой ранее показались бы нам смехотворными. И никакого ангела не будет рядом, чтобы заставить нас свернуть с опасного пути, подавить опасные чувства.

До появления Авроры я не надеялся ни на что и не опасался ничего. Мои чувства были как гончие, в нетерпении ожидающие, когда их спустят со сворки. На моем лице уже лежала печать меланхолии. А тело было доверчиво, и во всем, что бы я ни говорил и ни делал, чувствовалась юность. Издали подобные люди чаще всего вызывают уважение. Но при ближайшем рассмотрении можно было заметить, что эта маска мало походит на мое настоящее лицо. В моей жизни не было драм. Пока я не встретил Аврору.

В тот вечер я был в зеркальном салоне, отделанном буазери. Из окон открывался вид на сады Пале-Рояля. Орсини собрал там около двадцати приглашенных, большинство из которых я знал. Болтовня, алкоголь, злословие — все, как в комедии. Там были антиквары и живописцы. Несколько прекрасных личностей. Свободные художники. Со мной говорили. Я отвечал. Я наблюдал, как сплетаются деловые и любовные интриги, ради которых подобные вечеринки и устраиваются. Орсини, как всегда, был предупредительным хозяином. На публике он окружал меня таким подчеркнутым вниманием, что все принимали меня за важную особу. Время от времени я окунался в общий разговор, потом исчезал, как выходят из бассейна. Все это меня ни к чему не обязывало. Тогда Аврора еще не вошла в салон, а я, в мечтательном настроении, не знал, что жду ее. Красота ее еще не поразила меня подобно удару молнии. Я еще не слышал ее голоса, не видел ее ног, не угадывал под строгим платьем ее тело. И она меня еще не увидела. Она еще не села молча напротив меня. И я еще не заметил ни тонких пульсировавших жилок на ее шее, ни ее лодыжек, которые от остроносых туфель казались еще стройнее, ни ее запястья, отягощенного вычурным, совершенно не в моем вкусе браслетом. Впоследствии я не уставал перебирать в памяти каждое из мгновений, предварявших нашу встречу, которая навсегда изменила мою жизнь.

До этого я был в целом доволен своим существованием, полным удовольствий всякого рода. Жизнь шла довольно ровно, без ощутимых взлетов и падений, и это делало меня тщеславнее других. Я чувствовал, что рожден для какой-то великой цели, но цель эту представлял себе довольно расплывчато. Я ждал звездного часа, а пока пытался жить, не влезая в большие долги. Мне приписывали вкус к живописи и искусству, а я интересовался этим только от случая к случаю. Мне ошибочно приписывали ловкость и умение убеждать. Несколько женщин были не прочь завести со мной интрижку. Впрочем, то, как они пытались обольщать меня и как я отвечал на эти попытки, затрагивало только самую поверхность моей души. С ними я никогда не испытывал наслаждения, которое мне приходилось им демонстрировать. И их измены на самом деле никогда не задевали меня так глубоко, как я старался показать. Чаще всего я изображал чувства, которых от меня ожидали, чтобы ни у кого не возникло искушения влезть мне в душу. Без сомнения, я ждал случая сорвать маску, расколоть раковину и — начать прыгать через неприятности, как через лужи. И так легко отступить, когда сразу, с первого слова, с первых мурашек, пробежавших по коже, понятно, что на этом пути нас не ждет ничего хорошего.

В первый раз я увидел лицо Авроры в зеркале. Она стояла сзади меня. Так можно было обмениваться долгими взглядами без стеснения, незаметно для всех. Что немаловажно, сблизило нас в некотором роде именно зеркало. И немаловажно, что я смог увидеть ее лицо, только повернувшись спиной к ней. У меня сразу же возникло ощущение, что эта женщина вышла из моего прошлого, и поэтому я не удивился, ощутив что-то вроде дежавю, хотя видел ее впервые. Всего, что было потом, могло бы и не случиться, если бы не это ощущение. Прошлое всегда задает траекторию любви.

Ее спутник мне сразу же не понравился. Это был банкир, который, заметив, как внимателен ко мне хозяин дома, счел себя обязанным со мной познакомиться. Его звали Кантёлё. Он выглядел самодовольным.

— Я — старый друг Сандро. И один из его лучших клиентов. Не далее как вчера я еще купил у него брильянтовые серьги, которые украшали парикмахершу принцессы Матильды… В конце концов Сандро меня уверил…

У этого Кантёлё была натура хищника и почти женские манеры. Узкие губы, расплывшаяся талия, редкие слипшиеся волосы. Он протянул мне руку — и меня передернуло от отвращения, когда я коснулся ее. Когда ему сказали, что я нигде не работаю, он с опасливой пренебрежительностью смерил меня взглядом. Они с Авророй вели себя как чужие. Ни слова, ни жеста, которые бы свидетельствовали о взаимном доверии. Можно было подумать, что они только что встретились на лестничной площадке или в лифте.

Вскоре он отошел, и я оказался с ней один на один. Мы стояли возле балкона и смотрели в окно на сады, покрытые голубоватым инеем, освещенные зимней луной. Орсини тут же присоединился к нам. Он поцеловал ее руку.

— Видишь ли, — сказал он мне, — если бы я любил женщин, думаю, что не устоял бы перед красотой Авроры…

Значит, ее зовут Аврора. Я и мечтать не мог об имени, которое настолько подходило бы ко всему, что я, глядя на нее, уже успел вообразить. Это имя сразу же заиграло для меня всеми красками зари — девственно-розовыми и перламутровыми переливами. Аврора… Рассвет над океаном. Лесная чаща, наполненная голосами пробуждающихся птиц. И струи фонтана, пронизанные солнечным светом.

А потом был ужин. Я сидел напротив нее и смотрел на нее сквозь разделявший нас пышный букет роз. Она сидела молча и казалась не от мира сего. Только еле заметно улыбалась соседям — из вежливости, как положено. Эта отстраненность казалась мне восхитительной. Ее взгляд порхал над шумным миром. Казалось, ее не занимало ничто в застольной болтовне. Я не мог оторвать взгляда от ее шеи и плеч. В конце концов она это заметила. Чинно подняла бокал, жестом показав, что пьет за мое здоровье, и пригубила.

Конец вечера я помню смутно, потому что главное произошло позже, к полуночи, когда все расходились. Тогда я был в будуаре, смежном с салоном, и Аврора шла мне навстречу.

— Мы должны встретиться, — сказала она. — …Завтра, в полдень, я буду у входа в музей Родена…

Она не стала ждать, что я отвечу. Я увидел, как она уходит с банкиром. Мне показалось, что Орсини это заметил — и, улыбаясь, покачал головой.

В этот вечер, покидая Пале-Рояль, я чувствовал себя родившимся заново. Я не ощущал холода. Я был взволнован бегом туч под луной. Я возвращался домой вдоль Тюильри быстрым шагом, и меня переполняла необычайная радость. В моих жилах текла свобода, и это ощущение не походило ни на что испытанное мною прежде. Бесполезно было пытаться заснуть, бороться с мечтами, обуздывать воображение, которое уже рисовало мне во всех подробностях предстоящую встречу. Но даже когда все мое существо устремлялось в будущее, меня не покидало чувство, что я плыву против течения, которое относит меня к прежнему берегу. В голове моей роились неясные образы и чувства — плачущий мужчина, прильнувшая ко мне женщина, разлука, грусть…