– Чего же опасаетесь вы с ее стороны?

Они с минуту смотрели друг на друга, затем Роза спросила:

– А разве вы-то сами не догадываетесь о том?

– Честное слово, нет!

– Ну, так я просвещу вас на этот счет. С тех пор как мы познакомились с кружком Леглизов, мой отец сильно интересуется госпожою де Ретиф. Я закрывала на это глаза. Отец мой свободен; он нежно любит меня, и ни за что на свете не хотела бы я причинить ему неприятности или горя. Однако я не допустила бы его, по увлечению или по слабости, зайти дальше, чем это позволяет его нравственная безопасность. Госпожа де Ретиф, женщина прелестная, любезная и добрая, до последнего времени отвечала на чувства моего отца таким образом, что это не внушало мне ни малейшей тревоги. Но мне представился случай вникнуть ближе в ее поведение, и я пришла к тому выводу, что на это дело надо взглянуть серьезнее. Благодаря одному неожиданному открытию, госпожа де Ретиф много потеряла в моих глазах; я вижу в ней очень опасную особу. Однако вчера мне пришлось обедать в ее доме в большой компании. Ничто в действиях и словах этой женщины не подает повода к резкому разрыву с нею. Это язва светского общества, где мы вращаемся, что скрытые пороки, которые так многочисленны, не бесчестят людей, предающихся им. С безнравственными личностями продолжают вести знакомство, приглашают их к себе, не вникая в их настоящее поведение, лишь бы они соблюдали приличия. Таким образом, люди порядочные преспокойно проводят время, как сделала я вчера, с женщинами, из которых у каждой есть любовник, причем в числе этих дам находятся и пользующиеся роскошью на средства своих обожателей. Эта вопиющая безнравственность встречает настолько широкую терпимость, что на нее не обращают даже внимания, лишь бы все было прилично и прикрыто внешней порядочностью. Но стоит позволить себе восстать против подобного падения нравов, забвения принципов, чтобы на тебя стали смотреть как на допотопное чудовище, указывать пальцами и, по всем вероятиям, осуждать тебя без милосердия.

– Все сказанное вами совершенно верно и справедливо. Но что тут поделаешь?

– Вы отвечаете слово в слово так, как ответил недавно отец, когда в разговоре с ним я затронула этот предмет. Все, что можно сделать, это… тщательно избегать самому такой испорченности и оградить от нее своих близких. Вот по какой причине заговорила я с вами о госпоже де Ретиф. И, как приятельницу, я, пожалуй, еще готова ее терпеть, скрепя сердце, но как мачеху…

Тут Роза взглянула на Томье, который понял, что наступила решительная минута. Защищать ли ему Валентину, рискуя оттолкнуть от себя этим Розу? Надо было в одну секунду остановиться на чем-нибудь. От его теперешнего ответа – он это ясно сознавал – зависело мнение мадемуазель Превенкьер о его искренности, деликатности, честности. Мог ли он изменить молодой девушке как раз в ту минуту, когда она только что протянула ему руку? Следовало ли ему отшатнуться от Валентины, которая была для него такой полезной союзницей и угрожала обратиться в такого опасного врага? Он счел за лучшее действовать осторожно и прежде всего польстить Розе, подтвердив ее мнение. Томье оберегал будущность госпожи де Ретиф, защищая ее интимность с Превенкьером.

– В качестве мачехи, – сказал он, – госпожа де Ретиф нетерпима, вы совершенно правы. Я не могу представить себе ее за столом вашего отца, с вами по левую, со мною по правую руку. Нет, это совсем не годится. В качестве приятельницы ее еще можно допустить, скрепя сердце, как выразились вы очень метко. Но при всем том, видите ли, в жизни не обойдешься без огня. Если госпожа де Ретиф имеет большую власть над вашим отцом, вы не можете помешать ей с ним видеться. А вам несравненно полезнее быть в ладах с женщиной, способной причинить бесчисленные неприятности, если вы восстановите ее против себя. Не будь вы с ней знакомы, я не посоветовал бы вам сходиться с подобной личностью. Но она запросто принята у вас в доме, Разойтись с ней совсем было бы и слишком большим ригоризмом [Ригоризм – суровое, непреклонное соблюдение каких-либо принципов, правил, преимущественно в вопросах нравственности], и чересчур слабой политикой. Чем рискует ваш отец, оставаясь ее другом?

– Громадной тратой денег, – спокойно отвечала Роза. – Но это еще куда ни шло, у него их довольно.

Томье улыбнулся.

– В самом деле, вы чрезвычайно рассудительная особа, замечательно умная и в то же время снисходительная, как я и угадал. Вдобавок вам все хорошо известно. Валентина, бесспорно, способна поглощать массу денег; это своего рода бездна. Но кто доставил вам, однако, все эти сведения?

– Случай.

– В каком виде представился он вам?

– В виде модистки, которой вы заказали когда-то дамскую шляпу в Блуа. Эта девушка состояла тогда моей компаньонкой в торговом деле, теперь же я состою ее вкладчицей.

Томье пропустил мимо ушей намек на прошлое и воскликнул с жестом испуга:

– Вы заглянули в счетные книги? Черт возьми! Вот где вам должны были попасться на глаза курьезные расписки.

– Действительно! Так я узнала, что господин Леглиз заплатил по счетам несколько тысяч франков за шляпы в 1897 году.

– То ли еще приходилось ему платить потом! Но его счастливые деньки миновали. Кажется, он перестал уже нравиться. Ветер дует теперь в другую сторону.

– Утешится ли он?

– Люди всегда утешаются.

– Неужели он не сделает ни малейшей попытки удержать госпожу де Ретиф?

– Без сомнения. Но к чему это приведет? Насильно мил не будешь. Можно ли представить себе такого могущественного деспота, который был бы в состоянии приковать любовь женщины или разжечь вновь потухшую страсть мужчины? Всякое словесное убеждение здесь напрасно, насилие бесполезно, а отчаяние смешно. Бартоло не в силах восторжествовать над Альмавивой, как и Альмавива над Керубино. И если б каприз заставил Розину полюбить Бартоло, неужели вы думаете, что все серенады пылкого сеньора, все измены дона Базилио и все хитрости Фигаро заставили бы прелестную девушку пойти наперекор прихоти своего сердечка? Ни за что! Когда человек любит, этим все сказано. Когда любовь угасла, тут ничем не поможешь. Люди рассудительные, заметив охлаждение к себе со стороны любимого существа, мирятся с этим и стараются сделать так, чтобы прежняя страсть перешла в дружбу, которая может оказаться прочной. Они доказывают этим свою сдержанность, хороший тон и подают превосходный пример. Сознайтесь, что гораздо корректнее удалиться незаметно, a l'anglaise, чем выйти, хлопая дверьми.

– И вы думаете, что господин Леглиз выкажет такое же благоразумие?

– Я надеюсь на это ради него. Какой прок был бы ему действовать иначе? Он сделался бы предметом отвращения для госпожи де Ретиф, выказал бы дурное воспитание, смутил бы спокойствие своего кружка и лишился бы всякого доверия у женщин, которых ему вздумалось бы отличить впоследствии своим вниманием. Что же касается вашего отца, чего можете вы опасаться за него?

– Какой-нибудь резкости со стороны господина Леглиза.

– Да, Этьену недостает философии. Это баловень, не знавший никогда преград. Но мы всегда будем настороже, чтобы своевременно обуздать его запальчивость. Кроме того, отец ваш одолжил ему очень крупную сумму, а всякий кредитор внушает невольное почтение к себе. Нельзя поступить, как с вором, с человеком, которому вы должны миллионы. Ничего нет внушительнее толстого кармана, не говоря уже о том, что может явиться надобность увеличить свой долг… Тут поневоле сделаешься уступчивым.

– Как все это ужасно! – сказала Роза с неподдельной грустью. – И как фальшивы условия жизни в нашем свете! Бесчестные поступки вменяются в доблесть, компромисс принимает вид долга, самая скверная податливость совести служит доказательством такта и приличия, которым стоит удивляться. Думаете ли вы, что общество, нравственно опустившееся так низко, может долго защищаться против полного распадения? Испорченность царит всюду, она должна роковым образом привести к гнилости и разложению.

– Ба! Философы пугают нас этим уже целые столетия. Неужели вы думаете, что нарисованная вами картина, которая, впрочем, совершенно верна, представляет собою нечто новое? Так было всегда. Все моралисты одинаково бичевали современное им общество, однако оно от этого не умирает. Посмотрите, удалось ли изменить ход человечества самым жестоким переворотам? Не мир надо переделывать, а его обитателей. Пока человек существует с его недостатками и достоинствами, то есть таким, каков он есть, начиная с Адама и Евы, он будет обречен на те же самые порывы, на те же страсти, на те же преступления. И это просто потому, что он человек. Простите, сударыня, я кажусь немного педантом, что совсем мне несвойственно, но мне показалось, что часть ваших обвинений падает на меня: я захотел защищаться. И моя защита других послужила мне самому. Впрочем, будьте уверены, что я разделяю ваше презрение к тому обществу, которое обратило наслаждение жизнью в свой единственный культ, и что, если я не считаю себя в силах очистить его нравственно, то постараюсь как можно меньше пачкаться от соприкосновения с ним.

Роза одобрила его слова наклонением головы. В ту же минуту дверь гостиной отворилась, и Превенкьер появился на пороге с улыбающимся лицом.

– А! Вы беседуете вдвоем, – сказал он, пожимая руку Томье.

– Действительно, мы просидели вместе часа два.

– И пришли к соглашению?

– Да, отец, – просто сказала Роза.

– Ну, вот и прекрасно. Оставайтесь у нас обедать, Томье!

– Премного вам благодарен, но я не предвидел такого любезного приглашения и дал слово в другом месте. Завтра вы не предложите мне безнаказанно остаться у вас.

– Отлично! Значит, завтра мы вас ждем.

Жан приблизился к Розе, любезно поцеловал ей руку и вышел в сопровождении Превенкьера. В сенях банкир спросил:

– Вы объяснились между собой вполне? – Как нельзя более.

– И моя дочь дала вам слово?

– Дала.

– Превосходно! Теперь, милый друг, ликвидируйте леглизовскую историю. Это самое важное. Я знаю Розу. Она мирится с прошедшим и не будет о нем толковать. От вас зависит упрочить будущее, потому что малейшее сомнение в верности взятых вами на себя обязательств, и все пойдет прахом!