Паскаль Брюкнер - Парадокс любви

Вдобавок мы хотим сохранить все дружеские контакты детства и юности, свидетельство тому — американские сериалы «Друзья» и «Секс в большом городе» о сообществах друзей (подруг), которые предпочитают единственной любовной связи множество привязанностей. Повзрослев, мы остаемся дружной командой и не соглашаемся мириться с ее распадом, вступая в профессиональную жизнь после окончания лицея или университета. Мы стремимся сберечь этот сплоченный кружок, хранящий память о нашей солидарности и общих проказах, и опровергнуть противопоставление между лучшим другом и законной женой (или наоборот: мужем и подругой). Любовь — приключение, и отказываться от него мы не собираемся при условии, что оно не лишит нас всех прочих приключений. Короче говоря, мы, как большие дети, хотим всего и сразу: сохранить связи, но не быть ни с кем связанными, а техника этому способствует. Верным спутником жизни холостяков становится телефон: он позволяет быть со всеми, избавляя от необходимости совместного существования с кем-либо. Интернет, мобильный телефон — средства выбраться из одиночества служат прежде всего утверждению одиночества, делая его терпимым.

Возьмите известное изречение: «Мое тело принадлежит мне». Нет ничего справедливее такого высказывания со стороны женщин, которые в силу господствующего порядка всегда были лишены возможности свободно располагать собой и хотят самостоятельно принимать решения, касающиеся любви и материнства. Но если мое тело принадлежит только мне, если никто его не хочет, зачем нужно это право собственности? Чувствовать себя нещадно эксплуатируемым объектом сексуальных отношений — несчастье, но наряду с ним бывает и другое несчастье: когда никто нас не ждет и не желает. Мы начинаем с утверждения нашей полной и безусловной автономии, которая превращается в тяжкую обузу, если никто не приходит нас завоевывать. И вот, как ни абсурдно, мы вынуждены ради сохранения свободы терять любовь или во имя сохранения любви поступаться свободой.

Итак, раскрепощение нравов способствовало освобождению женщин, упростились сексуальные контакты (лишь бы мы были «желанны»), начиная с младших классов распространяется информация о половой жизни, включая необходимые предостережения о заразных болезнях. Преобладают браки по любви, кроме шокирующих исключений в кварталах, где все еще господствуют патриархальные традиции; каждому из нас — мужчине или женщине — дана возможность сохранять или вновь завязывать любовные отношения вплоть до преклонных лет; признаны права меньшинств, которые без стеснения себя афишируют, по крайней мере в городах. Однако, если быть честными, нужно признать, что старый мир еще не сказал последнего слова: эмансипация не сделала менее проблематичной эротическую жизнь наших современников — она деградирует, превращаясь в страх, порнографический бизнес, терапию; любовь остается зачарованной деревней, ворота которой заперты для тех, кто стар, некрасив, уродлив, беден; кризис мужской идентичности не слишком подорвал власть сильного пола; культ внешности и молодости более, чем когда-либо, несокрушим; нас угнетает роковая зависимость от биологии: для женщин после сорока лет материнство затруднено, тогда как мужчины не теряют способности к оплодотворению до последнего дня жизни. Как ни крути, «охота на мужа» в XXI веке остается такой же реальностью, как в веке XIX, по-прежнему преобладает гомогамия (заключение браков между представителями одной и той же группы), деньги продолжают негласно диктовать свой закон в сфере интимных отношений. Как представляется, около 90 % женщин предпочли бы вступить в брак или сожительство с мужчиной более старшего возраста, более образованным, более обеспеченным[14]; те, чье экономическое положение непрочно, не являются завидной партией. Власть и богатство возбуждают, как никогда, от счета в банке рукой подать до волшебной сказки; любовь ищут, как правило, в рамках своего социального класса и своей среды, а если возможно — ступенькой выше. Словом, стремлению к реформе в области любви чинит препятствия старая человеческая закваска, и пусть пеняют на себя те, кто надеялся превратить ее в дрожжи духовного прогресса. Любовь, хотим мы того или нет, вновь погружает нас в древний магический гумус, воскрешает детские страхи, чрезмерные надежды, зависимость вперемешку с жестокостью[15]. Не будь это неизменным, разве мы могли бы до сих пор читать «Принцессу Клевскую», «Опасные связи», «Страдания юного Вертера», «Грозовой перевал», «Кузину Бетту», «Госпожу Бовари», «Прекрасную даму» или «В поисках утраченного времени»? Пытаясь понять современный мир, мы можем ссылаться на Сада, Фурье, Райха, Маркузе; следует упомянуть также Маркса и Бальзака, которые прославили секс, власть и деньги как святую троицу буржуазии, и отдать должное Шопенгауэру, описавшему чувство как уловку Природы, заботящейся о сохранении видов (можно, напротив, утверждать, что вид — уловка любви, пожелавшей заслонить собой слепые механизмы размножения). Вот что мы обнаруживаем после полувека пламенных речей: постоянство генетических, социальных, политических законов, потрясающее опровержение наших личных предположений. Чувство, не сходя с места, упрямо противопоставляет любым пророчествам свою драматургию, свою древность. К изумлению «модернистов», любовь не всегда любезна, ей не по пути со справедливостью и равенством, это феодальная, антидемократическая страсть! Мы предоставили ей автономию — джинн вырвался из бутылки, только в этом зелье сладости и горечи пополам.

Что мы выиграли в итоге освобождения? Право на одиночество! И это немалый шаг вперед, если вспомнить, что долгое время Церковь осуждала автаркию (самодостаточность, отсутствие нужды в ком-либо) как доказательство гордыни, что XIX век считал безбрачие, с его душком онанизма и материальной стесненности, позором. 14 миллионов «соло» во Франции, 170 миллионов в Евросоюзе — это уже не случайность, а переворот. Не вступать в брак не значит оставаться одиноким и бездетным, круг общения неженатых и незамужних нередко шире, чем у супружеских пар. Во всяком случае, речь идет о негативном достижении, о простом факте: вами не руководит и не командует другой.

Если любовь-страсть свойственна — с различными отклонениями — всем цивилизациям, от арабо-андалузской мистической поэзии до великой персидской, китайской, японской, индийской литературы, то стремление приписывать нашим переживаниям политические или духовные цели, от «Пира» Платона до наших современных освободителей, включая и Евангелие, — особенность чисто западная. Отсутствие у любви смысла приводит в отчаяние большинство мыслителей и философов: следовательно, непременно нужно найти для нее значение, как его ни назови: созерцание Идей у Платона, пришествие Царствия у христиан, свершившаяся революция у марксистов. Возьмите «Эмиля» Жан-Жака Руссо: один человек властью своего пера не только реформирует педагогику, но и высочайше повелевает, каким должно быть супружество героя, какая женщина подходит ему наилучшим образом, каков совершенный союз полов и деликатное соотношение стыдливости и обладания друг другом, подчинения и равенства[16]. Вот черта, типичная для европейского волюнтаризма: вместе того, чтобы на основе наблюдения любви описывать ее превратности, мы создаем теорию любви, а затем ее применяем и расстраиваемся, что реальность так плохо к ней приспосабливается. Мы слишком много говорим о том, какой должна быть любовь, и слишком мало — о любви, какая она есть.

Между нашей практикой и нашими рассуждениями, между декларируемым принуждением к эйфории и признанием переживаемой боли — бездонная пропасть. Господствующий стереотип требует, чтобы я добивался успеха, но переизбыток книг, рецептов супружеского счастья наводит на мысль, что найти его в жизни не легче, чем прежде. Мы устанавливаем для себя недостижимые каноны. Первым на этом пути был опять-таки Руссо: автор «Эмиля», грандиозного для своей эпохи трактата о воспитании, «искусства формировать людей», постарался уклониться от соблюдения принципов, которые он предписывал другим, и бросил, кажется, пятерых детей — обычное поведение во времена высокой детской смертности. Делайте, что я говорю, не говорите, что я делаю: после эпохи Просвещения разрыв между жизнью желаемой и проживаемой в порядке вещей[17]. Наше время под эгидой проницательности обманывает само себя, красноречие у нас выполняет функцию компенсации отсутствия. Классическое лицемерие выражало пропасть между нравами и респектабельностью, современное — несоответствие между показным идеалом и реальным опытом. Отсюда фарисейство, смешные двусмысленности, обычные для наших нравов (они находят отражение, например, в комедиях Вуди Аллена): мы гонимся за собственным идеальным образом, жаждем исправить свои ошибки, чтобы дотянуться до уровня своих прометеевских амбиций.

Но сердце остается безнадежно глухим к приказаниям его опекунов. Освободить, эмансипировать — других слов мы не знаем. Жизнь — это еще и прославление, и часто восхищение уместнее, чем критика. И вот мы разрываемся между двумя искушениями: реформировать или же прославлять любовь во всех ее измерениях, в ее чудесной амбивалентности.

У Фрейда где-то сказано, что люди занимаются любовью по меньшей мере вшестером, поскольку за каждым из партнеров маячат тени отца и матери. Что касается современных парочек, при них целая толпа народу — приходится считаться с «бывшими» той и другой стороны. Подчас это список, достойный лавров Дон Жуана, череда престижных имен — их перебирают, смакуя, выставляют напоказ, как боевые награды, по примеру знаменитых куртизанок, в чьих коллекциях числились принцы, миллиардеры, короли. Но тот же список — воплощение наших прошлых неудач, перечень разбитых надежд, резюме поражений. В этом смысле хуже нет, чем жертва любовной контузии, которая хнычет в ваших объятиях, как она настрадалась с кем-то третьим. У «экса» двойственный статус привидения, неприкаянной души: это покойник, не похороненный окончательно, спящая ячейка памяти, где тлеет опасность пробуждения былого огня (вот почему многие женщины прячут по нескольку любовников под сукно, опасаясь выглядеть слишком легкомысленными в глазах нынешнего мужа).