Такова была легенда, которая ходила в округе, – вечеринка в доме Грейбиллов. Компания ребят собралась вместе, чтобы покурить травку, надраться и побеситься друг с другом. А потом – искра. Несчастный случай. С таким объяснением нельзя было обвинить в пожаре никого конкретного.

Разумеется, Додж знал, что все это – чушь собачья. Кто-то поджег дом. Специально. Это было частью испытания.

– Ну да. Они. Но они мне не совсем друзья. – Додж почувствовал, как краснеет. Он не знал, поймали его на лжи или нет.

Садовски издал гортанный звук. Додж не знал, как это понимать.

– Почему бы тебе не рассказать мне обо всем? Своими словами, в удобном для тебя темпе.

Додж все ему рассказал. Он говорил медленно, чтобы не сбиться, но не слишком медленно, чтобы не показаться чересчур взволнованным. Он рассказал Садовски, что на вечеринку его пригласила Хезер. По слухам, это должна была быть пивная вечеринка, но, когда они пришли в дом, оказалось, что там довольно уныло и почти не было выпивки. Он точно не пил. (Хорошо, что он это вспомнил – так ему не предъявят никакого обвинения, и точка.)

Садовски прервал его только раз:

– Так почему вы были в закрытой комнате?

Додж удивился:

– В смысле?

Садовски только притворился, что смотрит в свои бумаги.

– Пожарным пришлось выломать дверь, чтобы вытащить тебя и девушку по имени Хезер. Почему вы с ней ушли, когда вечеринка была в разгаре в другом месте?

Руки Доджа лежали на бедрах. Он даже не моргнул глазом.

– Я же сказал вам, что вечеринка была унылая. Кроме того, я надеялся… – Додж замолчал, с намеком поднимая брови.

Садовски все понял:

– Ясно. Продолжай.

Больше рассказывать было особо нечего. Додж сказал, что он, должно быть, уснул рядом с Хезер. А потом они слышали, как по дому бегали люди, и почувствовали запах дыма. Он не упомянул Нэт. Если Садовски не спросит, то не стоит объяснять, откуда она знала, что пожарных нужно было отправить именно к задней части дома.

После того как Додж закончил свой рассказ, какое-то время они с офицером сидели в тишине. Казалось, что Садовски бездумно рисует каракули, но Додж знал, что это тоже была уловка. Он все слышал.

Наконец, офицер Садовски вздохнул, отложил ручку и потер глаза.

– Плохо дело, Додж. Плохо.

Додж ничего не ответил.

Садовски продолжал:

– Билл Келли был и является нашим другом. Он с нами работал. Малыш Келли служил в Ираке. Понимаешь, о чем я?

– Не совсем.

Садовски пристально на него посмотрел:

– Я веду к тому, что мы выясним, что именно произошло той ночью. И если окажется, что пожар начался не случайно… – он покачал головой: – Это убийство, Додж.

У Доджа пересохло во рту. Но он заставил себя не отвести глаз.

– Это был несчастный случай, – ответил он. – Малыш Билли оказался не в том месте, не в то время.

Садовски улыбнулся, хотя в словах Доджа не было ничего смешного.

– Надеюсь, что так.

Додж решил пойти домой пешком. У него кончились сигареты, и он был в плохом настроении. Теперь он уже не был так уверен, что пойти к копам было хорошей идеей. По тому, как Садовски смотрел на него, Доджу показалось, что они думают, будто он устроил чертов пожар.

Пожар устроили судьи. Наверняка. Кем бы они ни были. Любой из игроков мог настучать копам про игру, и это означало бы конец Паники.

А если бы Паника закончилась…

У Доджа не было других планов, кроме как выиграть Панику – уделать Рэя в финальном Поединке и вырвать у него победу. Он не думал о своей жизни после этого момента. Возможно, его арестуют. Может, он сгорит в аду. В любом случае ему было плевать.

Дэйну, его Дэйну уничтожили, покалечили на всю жизнь, и кто-то должен за это заплатить.

Но теперь Доджа впервые охватил страх того, что игра действительно закончится и у него не будет шанса отомстить. Тогда ему придется жить с новой Дэйной с ее ногами-стеблями, зная, что он не смог ее спасти. Зная, что где-то припеваючи живут Рэй и Люк, дышат и улыбаются и, возможно, пакостят другим людям и рушат их жизни.

А это было невозможно. Невообразимо.

Солнце было высоко и светило ярко. Кругом была тишина, все было залито жестким светом[30]. У Доджа во рту был неприятный привкус. Он еще не ел сегодня. Он проверил телефон в надежде, что звонила Нэт, но пропущенных вызовов не было. Они разговаривали позавчера. Это был неловкий разговор, полный пауз. Додж знал, что Нэт соврала, сказав, что не может больше разговаривать, потому что ее отец попросил ее помочь.

Додж сделал круг возле закусочной Дот, машинально проверив, видно ли сквозь грязные окна его маму. Но солнце светило слишком ярко, превращая всех в тени.

Он услышал смех, доносящийся из дома. Положив руку на дверную ручку, он остановился. Если его мама дома, она не даст ему покоя. С тех пор как он пришел домой с больничным браслетом на руке[31], его мама стала вести себя очень истерично – косо на него посматривать и каждые пять секунд с пристрастием допрашивать о том, как он себя чувствует. Как будто она боялась, что он даже пописать не сможет без риска для жизни. Ко всему прочему новость о Малыше Келли распространились по всей закусочной, поэтому, когда мама Доджа не допытывалась, есть ли у него температура, она сплетничала об этой трагедии.

Но потом смех раздался снова, и Додж понял, что смеется не мама, а Дэйна.

Она сидела на диване, ее ноги были укутаны в одеяло. Рики сидел на складном стуле напротив нее. На кофейном столике лежала шахматная доска. Когда Додж вошел, между ними было всего несколько дюймов.

– Нет, нет, – говорила Дэйна в перерывах между хихиканьем. – Офицер ходит по диагонали.

– По-диаг-он-али, – повторил Рики с сильным акцентом и съел одну из пешек Дэйны.

– Сейчас не твой ход! – Она поставила свою пешку обратно и снова засмеялась.

Додж прокашлялся. Дэйна подняла глаза.

– Додж! – крикнула она. Они с Рики оба отдернулись друг от друга на несколько дюймов.

– Привет. – он не знал, почему они выглядели такими виноватыми. Не знал он и того, почему сам чувствовал себя неловко, будто он прервал их во время чего-то гораздо более пикантного, чем игра в шахматы.

– Я просто учу Рики играть в шахматы, – выпалила Дэйна. На ее щеках был румянец, а глаза сияли. Она выглядела лучше и красивее, чем последнее время. Доджу показалось, что она даже накрашена.

Вдруг он разозлился. Он из кожи вон лез, чуть не умер, а она сидит дома и играет в шахматы с Рики на старой мраморной доске, которую мама подарила Доджу на его одиннадцатилетие и которую он таскал за собой всюду, куда бы они ни переехали.

Как будто ей все равно. Как будто Додж не играет в Панику только ради нее.

– Хочешь поиграть, Додж? – спросила она. Но он точно знал, что она спросила просто из вежливости. Впервые Додж посмотрел, действительно посмотрел на Рики. Разве он мог серьезно говорить о женитьбе с Дэйной? Ему, должно быть, двадцать один, максимум двадцать два года.

Дэйна никогда за него не выйдет. Черт, да парень ведь едва говорит по-английски. И если бы он ей нравился, она сказала бы Доджу. Она всегда все ему рассказывала.

– Я зашел попить, – ответил Додж. – И снова ухожу.

В кухне он налил стакан воды и не выключал воду, пока пил, чтобы заглушить звуки доносящегося из соседней комнаты разговора. О чем, черт возьми, они разговаривают? Что у них общего? Когда он выключил воду, голоса вдруг резко затихли. Черт! Додж чувствовал себя так, будто бы незаконно проник в свой собственный дом. Он ушел, не попрощавшись. Закрыв дверь, он тут же услышал их смех.

Он проверил телефон. Наконец он получил ответ от Хезер. До этого он написал ей: «Есть новости?»

Она ответила просто: «Игра окончена».

Додж почувствовал тошноту, подкатывающую к горлу. И тогда он понял, что ему придется сделать.

Додж был в доме Хэнрэхэнов всего раз, два года назад, когда Дэйна все еще была в больнице – в двух словах, тогда казалось, что она больше не проснется. Додж не вставал со стула рядом с ее кроватью. Только чтобы сходить в туалет, покурить на парковке и купить кое-что в столовой. Наконец, мама Доджа убедила его пойти домой и отдохнуть.

Он пошел домой, но не отдыхать. Он зашел только для того, чтобы взять с кухни мясницкий нож и бейсбольную биту из чулана вместе с парой старых лыжных перчаток, которые, насколько он знал, никто из членов его семьи никогда не носил.

Ему понадобилось какое-то время, чтобы найти дом Рэя и Люка на велосипеде, в темноте, в полубредовом состоянии от жары, недостатка сна и ярости, которая душила его, как змея, обернувшись вокруг его горла. Но в итоге он добрался до места – это было темное двухэтажное здание, которое могло неплохо выглядеть разве что лет сто назад.

Теперь оно напоминало человека, чья душа была высосана через задницу, – разрушенное и отчаянное, дикое, с широко раскрытыми глазами, провисшими в середине. Доджа охватил приступ сожаления. Он подумал о крохотной квартирке на заднем дворе закусочной Дот, о том, как его мама ставит нарциссы в старые банки из-под солений на подоконниках и каждое воскресенье драит стены хлоркой.

Потом он вспомнил, зачем пришел. Он оставил велосипед у дороги, надел перчатки и достал из рюкзака биту с ножом.

Он стоял, приказывая ногам двинуться. Быстрый стук в дверь, крик. Блестящий в темноте нож, свист от бейсбольной биты, машущей в воздухе. Ему нужен был Люк, и только Люк.

Это будет нетрудно. И быстро.

Но он не смог. Он стоял там, его ноги онемели и были тяжелыми, бесполезными. Ему показалось, что прошло несколько часов, пока он не начал бояться, что больше никогда не сможет двигаться – что он так и будет стоять в оцепенении, в темноте.

В какой-то момент на крыльце загорелся свет, и Додж увидел крупную женщину. Ее лицо напоминало сочный фрукт. Она была босая, в мешкообразной ночной рубашке, напоминающей палатку. Она внесла свою тушу на крыльцо и закурила сигарету. Мама Люка.