Как тут не вспомнить Грибоедова: «Из огня тот выйдет невредим, кто с вами жизнь прожить сумеет, подышит воздухом одним, и в нем рассудок уцелеет…»[41].

20

Странный посетитель появился в этот день в краковском морге. Мужчина благородного вида, необычайно бледный, одетый во все черное. Он дал сторожу золотой — монету, которую тот держал в руках лишь однажды в молодости, когда плавал матросом на паруснике «Скат», пока не спился и не был списан с судна.

Своим видом посетитель напомнил сторожу старшего помощника капитана «Ската» по кличке Вурдалак. У того было такое же бледное, бескровное лицо и бордово-красные губы. Взгляд его тоже не сиял добротой: когда сторож попытался задать незнакомцу какой-то вопрос, тот так посмотрел на него, что слова у служителя морга застряли в глотке.

Страх пробрал его до печенок, и в мгновенном порыве он даже подумал было пожертвовать этот золотой церкви, но вовремя опомнился…

Прежде такие люди сюда не забредали, ибо в морг свозили всякого рода нищих и бродяг, а также тех горемык, которые умирали в больницах для бедных и подлежали захоронению за счет средств городской казны.

Сторож знал, что накануне в больнице умерла от родильной горячки какая-то бродяжка, вот за ее телом и приехал господин, который дал ему золотой.

Еще накануне, когда скромный служитель морга с помощью возчика больницы укладывал труп умершей рядом с другими телами, он обратил внимание на то, что усопшая была молода, совсем девочка, и вот поди ж ты, умерла без покаяния, и похоронить по-человечески ее некому.

Выходит, зря печалился. Нашелся у нее какой-то родственник — иначе зачем платить ему бешеные деньги за какой-то труп? — так что теперь нищенка уйдет в мир иной как полагается…

Если честно, то за такую пустяковую услугу хватило бы и медной монетки, но, раз дают, надо брать, это охранник усопших усвоил еще в раннем детстве.

Странный посетитель приехал на черной карете безо всяких гербов, и сторож подсмотрел, что гроб, в который положили умершую, был такой богатый, каких прежде ему не доводилось видеть. Бедный работник морга едва шею не свернул, разглядывая, как в него кладут бродяжку и закрывают крышкой с позолоченными ручками, бахромой и прочими финтифлюшками, с какими хоронят богатых.

Он, конечно, не мог знать, а если бы и узнал, то никак бы не связал эти два события: вскоре после случившегося в морге происшествия по Кракову разнеслась весть, что молодая жена Станислава Поплавского, которую он привез из России, скончалась при родах.

Этому никто особо не удивился. В последнее время на званые вечера князь Станислав ездил один, объясняя любопытным, что его жена недомогает.

Будь княгиня полькой, свет насчет князя непременно отозвался бы неодобрительно. Развлекаться, когда жена недомогает, не очень прилично.

Но княгиня была русской, а эту нацию поляки особо не любили. Слишком часто в истории пересекались интересы двух государств, а теперь к тому же Россия диктовала свои условия вольнолюбивым полякам.

Женщины-польки, в отличие от своих мужчин, не так живо интересовались политикой и к русской жене князя относились ревниво лишь потому, что полагали: не стоит полякам искать себе жен на стороне, и потому знали кое-какие подробности из жизни Поплавских. Например, о том, что рожала княгиня раньше срока, врача привезти не успели, и потому при пани Елизавете оказалась одна экономка, а что она могла сделать там, где и врач оказался бы бессилен?

Впрочем, как ни странно, ребенка — у княгини родился мальчик — удалось спасти. Так что Станислав лишился жены, но обзавелся наследником.

Это тоже послужило предметом обсуждения света. Станислав остался один с грудным ребенком на руках. Конечно, он возьмет сыну кормилицу, но разве сможет она присмотреть за малышом так, как это сделает женщина благородная, пусть даже мачеха.

Потому как раз в этот момент краковский бомонд занимался тем, что подбирал Поплавскому новую жену, о чем он мог только догадываться…

Врач, приехавший на следующий день после смерти княгини, констатировал, что умерла она от естественной причины, и выписал свидетельство о смерти, так что никаких кривотолков по этому случаю не возникло. Разве что подивились, почему Поплавский не обратился к своему домашнему врачу, который к тому же проживал гораздо ближе к замку, а привез другого, из Кракова. Пан Завадский, конечно, известный врач, только чем мог помочь его приезд умершей княгине? Не иначе, странности Поплавского объяснялись свалившимся на него несчастьем.

Малыша эскулап нашел вполне здоровым и даже присоветовал кормилицу, которая накануне потеряла месячного ребенка.

Князя жалели. В Обществе давно уже ходили слухи о болезненности княгини, и кое-кто высказывал опасение, что она может родов не перенести. Так и случилось.

— Она из Петербурга, — качали головами знающие люди. — Город стоит на болоте. Люди потому и рождаются слабыми, болезненными.

Наиболее язвительные говорили, что княгине не подошел польский климат.

Были в Кракове и люди, например Ева Шиманская и вся ее родня, которые не просто жалели Поплавского, но и радовались случившемуся. Теперь, когда сама судьба освободила князя от уз брака — ясно же было, что он женился на русской княжне по расчету! — Станислав наконец может выполнить свое давнишнее обещание и жениться на Еве Шиманской, с которой в свое время поступил не слишком благородно.

Если бы Станислав участвовал в этих рассуждениях, он бы непременно уточнил, что никакого слова Еве он не давал, что она приняла его молчание за знак согласия, а непроизнесенные слова вовсе не могут считаться обязательством.

Шиманские послали соболезнование Поплавскому одними из первых и между строк намекали, что помогут ему справиться с горем, потому приглашают посещать их в любое время, как своих старых друзей.

То, что происходило в замке на самом деле, знали лишь посвященные: Станислав, Василиса и сама Лиза. Причем в последний момент князь заколебался, правильно ли он поступает, слушая жену и подвергая опасности не только ее жизнь, но и жизнь будущего наследника.

Оказалось, что волновался он напрасно. Лиза родила сына без особых осложнений — даже схватки продолжались у нее всего около часа, что вообще было редкостью. Ей помогала одна Василиса, но наготове стоял запряженный конь, на котором в любую минуту мог помчаться за врачом Казик.

Даже в течение этого времени Станислав, по его собственному выражению, чуть не поседел, вышагивая у двери, за которой рожала Лиза, и тщетно прислушиваясь, когда из-за нее донесутся крики княгини. Он совершенно точно знал, что женщины страшно кричат при родах. Ему еще помнились вопли рожавшей Марыли. Но Елизавета Николаевна во всех отношениях была женщиной на других непохожей…

Слава господу, все обошлось, и Станислав вместе с Казиком отправился в Краков, чтобы отыскать для похорон подходящий труп. Надо сказать, и здесь ему повезло. Умершая женщина была молодой, светловолосой, так что ему оставалось лишь пригласить в замок врача, который княгиню при жизни не видел…

В день похорон в замок неожиданно приехала уйма народу. Словно весь краковский бомонд решил проводить в последний путь русскую княгиню. Прислуга сбилась с ног.

Станислав делами не занимался, потому что должен был играть роль горюющего супруга, так что вся тяжесть проведения похорон легла на плечи Василисы и Казика.

К счастью, из поместья Янковичей приехала Жозефина с дочерью и воспитанницей, и эти энергичные женщины взяли на себя прием гостей и следование церемонии, благодаря чему впоследствии в Кракове говорили, что похороны княгини были очень пышными и достойными.

Умершая лежала в гробу под вуалью, и мать Теодора единственная захотела посмотреть на лицо Лизы.

Василиса едва успела перехватить ее руку. Она мягко отвела Жозефину в сторону и сказала:

— Лучше этого не делать. Родильная горячка, она никого не красит. Вам потом станут сниться кошмары.

— Я хотела проститься с Елизаветой Николаевной, чтобы потом рассказать сыну… — Жозефина вытерла платком глаза. — Теперь можно, как говорится, открыть уста: мой сын любил княгиню Поплавскую.

Он сходил по ней с ума. Я даже не представляю, как расскажу ему о ее смерти…

— Разве Теодора сейчас нет в Польше? — спросила Василиса.

— Вы не знаете, — прошептала Жозефина, — мой бедный сын сидит в тюрьме…

— Не может быть! — воскликнула пораженная Василиса; занятая своими переживаниями, Лиза совсем позабыла рассказать ей об этом. — А за что могли посадить в тюрьму такого порядочного и благородного человека, как Теодор?

— Увы, — опять заплакала Жозефина, — он участвовал в каком-то обществе, которое призывало к восстанию за свободу Польши.

— Как же об этом узнали австрийские власти?

— Среди товарищей Теодора нашелся предатель.

Анонимным письмом он сообщил о времени и месте встречи, где молодые патриоты Польши собирались, чтобы обсудить судьбу родины… Как бы то ни было, он жив, а женщина, которую он любит…

— Успокойтесь, пани Янкович, прошу вас, все мы смертны…

— Да, да, простите, Василиса, я сейчас возьму себя в руки. В конце концов, я приехала, чтобы помочь Станиславу, а не проливать слезы!

Приглашенный на похороны священник осведомился:

— Умершая была католичкой?

— Католичкой, — твердо сказал Станислав; на этот раз он не покривил душой.

Умершая бродяжка была католичкой.

Когда во время небольшой передышки Василиса подошла к князю, который сидел в гостиной в трауре и только кивал на соболезнования друзей и знакомых, он вдруг спросил ее:

— Бог не покарает меня за это?

— Бог — вряд ли, ведь вы сделали все, чтобы одну из отверженных душ похоронить достойно, но законные власти вполне могли бы найти в ваших действиях нарушение закона, — честно ответила она.

Игнаца оставили в доме на болоте вместе с Лизой. Впрочем, он настолько был увлечен устройством оранжерейных посадок на новом месте, что, казалось, ничего вокруг не замечал.