— Поздороваться можете, а вот в шахматы с ним садиться не советую, — сказала Лиза. — Все равно сыграть не успеете, потому как соберемся мы быстро, за десять минут. Лучше нас в санках обождите.

— В санках? Ни за что! Я хоть и верю молодым девицам, но чувство времени у них совсем другое, нежели у точных часовых механизмов. Чему равняются их десять минут, никому из мужчин не ведомо… Как говорится, мороз невелик, а стоять не велит. Эдак отморозишь все, что есть… Собирайтесь, а я, пожалуй, на кухню загляну, да у Гектора рюмашку водочки спрошу. Тогда и ждать будет не в пример веселее…

Галицкий ушел, а Аннушка обратила к подруге недовольное лицо:

— Ты что, Лизок, десять минут взяла? Да за это время я и шляпку не завяжу.

— Я тебе помогу, — сказала Лиза. — И соберемся мы не за десять минут, а за пять, чтобы утереть нос этому противнику эмансипации. Или тебе не чудится в его речах некая насмешка над несовершенной женской природой?

— Чудится, как не чудиться! Только маменька говорит, все мужчины в своих оценках одинаковы, так что умные женщины на их измышления внимания не обращают, но не упускают случая поводить за нос всезнаек в брюках и умеют тихой сапой, если надо, настоять на своем…

— Маменька у тебя женщина выдающаяся, — согласилась Лиза.

— Она-то выдающаяся, да я супротив нее… — тяжело вздохнула Аня. — Видела, как я долго в отчуждении продержалась? На своем настоять не могу, отходчива и незатейлива. Такие, наверное, мужчинам быстро наскучивают.

— Ничего, может, сила твоя именно в слабости, — сказала Лиза, но Аннушка ее не очень поняла. Как может быть силен слабый?

Обе подружки были красавицами.

Аннушка — смуглолицая, с большими черными глазами, по-южному горячими, с темно-каштановыми густыми кудрями, которые живописно выбивались из ее прически, несмотря на все усилия горничной.

Волосы Лизы, светло-русые, тоже вились, но укладке не противились, а серо-зеленые глаза, в зависимости от освещения меняющие свой оттенок до чисто-зеленого, глядели подчас излишне серьезно. Или, по утверждению некоторых молодых людей, холодно. Но в целом ее лицо, с бело-розовой кожей, сияющими глазами, прямым точеным носиком и чуть припухлыми алыми губками, точно магнитом притягивало мужские взоры.

Словом, обе подруги, каждая своим обликом оттеняющая красоту другой, радовали глаз стороннего наблюдателя молодостью и свежестью.

Лиза все-таки на своем настояла, и меньше чем через десять минут обе девушки, закутанные в меха, выпорхнули на крыльцо. Граф Галицкий, сидя на облучке санок, лишь развел руками в притворном изумлении. Вороной конь, в санки запряженный, нетерпеливо перебирал стройными ногами.

Граф усадил девушек, обернув их ноги медвежьей полостью, и заливисто свистнул:

— Паш-шел, Блэк!

Имя, выбранное коню самим Галицким, говорило о его некоторой образованности — например, знании английского языка. Или нескольких слов, достаточных для того, чтобы черное назвать черным.

Французский он знал получше, потому что бонны его с детства были француженками.

Вообще же, как говорил Пушкин, мы все учились понемногу чему-нибудь и как-нибудь. Это относилось к Галицкому в полной мере, но ничуть его не печалило. Он не любил себя обременять. Ни знаниями, ни размышлениями на эту тему.

К тому же знания — такая эфемерная вещь! Кто оценит их глубину и множественность? Демонстрировать свою ученость всем и каждому? Нет уж, увольте! С этой точки зрения Аннушка ему в качестве спутницы жизни вполне подходила — девица без особых претензий на образованность. Он даже удивился ее высказыванию насчет уложения Петра: неужели умные книги читать принялась?

Впрочем, Галицкий догадывался, кто ее таинственный просветитель. Лизонька Астахова. К ней бы в женихи он не сунулся, не дурак! Небось эта начала бы его в лупу, точно букашку какую, разглядывать: что сказал, как сказал, о чем подумал? Сплошное напряжение души и нервов такая женщина!

Конечно, нынче она не станет свою ученость показывать. Нынче в ней детское играет: быстрая езда, залихватский кучер. Ишь, сидит безмятежная, ничего не боится, только глаза поблескивают в предвкушении острых ощущений…

Санки промчались по Петербургу как ветер. Причем Роман, как заправский кучер, кричал на прохожих:

— Па-берегись!

Наконец санки миновали последние домишки окраины и вырвались на наезженный тракт.

Галицкий крутнул ус и слегка тряхнул вожжами.

Блэк, умница, тут же шаг ускорил и теперь почти летел над слепящей на солнце глаза снежной равниной.

Раскрасневшиеся на морозе девушки повизгивали, хохотали, заражая Галицкого своим весельем. Аннушка кричала:

— Тише, граф, опрокинете!

Настроение у него было — лучше некуда, впереди виделась долгая, полная приключений жизнь… Нет, Аннушка вполне устраивала его своей беспечностью и веселым нравом. И, насколько он мог судить, легко поддавалась воспитанию, какое граф хотел бы видеть в своей жене. Вот только от дурного влияния бы ее оградить. Подружки. Чересчур дерзкой и самостоятельной.

Почти полгода провела Елизавета за границей вместе с отцом, и все это время он не спеша прибирал к рукам свою будущую невесту. То есть Галицкий хотел такую власть над Анной Гончаровой приобрести, чтобы по одному его слову она беспрекословно исполняла бы любое пожелание своего господина и повелителя. И безо всяких женских глупостей вроде истерик и упрямства.

Теперь вернулась Елизавета, и Аннушка на глазах переменилась. Стала строптивой, гордячкой. Вон какой пустяк чуть ли не в катастрофу возвела!

Галицкий опустил вожжи, и Блэк сразу перешел на шаг. Почувствовал, что в быстрой скачке более нет необходимости. Один к одному — молодой хозяин! Тоже не любит зря утруждаться!

— Отчего вы. Роман Сергеевич, так меня не любите? — вдруг среди всего этого веселья спросила его Лиза.

Галицкому стало не по себе: неужели на его лице явственно все написано или юная Астахова еще и мысли читает? Нет, конечно, такое невозможно, но ощущение открытости перед нею, прямо-таки душевной обнаженности, осталось.

— Что вы, Лизонька, — отшутился он, — разве ж можно такую красавицу не любить?

Может, правдивы слухи об их семейке? Ее папенька настолько славится своими чудачествами, что кое-кто его и впрямь побаивается. И это еще мягко сказано. Болтают о нем чуть ли не как о колдуне, чернокнижнике…

Стоит только поверить этому, как и Лизонька предстанет в неблаговидном свете… Несмотря на ее красу, древний род и немалое приданое, найдутся ли охотники связать с нею свою жизнь?..

Лиза про себя улыбнулась удивлению и даже некоторой ошеломленности от ее догадки. Тут не надо ни мыслей читать, ни особым физиономистом быть.

Не такой уж хороший актер Роман Сергеевич, чтобы умело прятать свои чувства. На его лице прямо-таки написано, что он боится, как бы Аннушка от Елизаветы независимости не набралась. Проступают в Галицком замашки восточного владыки — женщина только для утех и продолжения рода…

Да и мало кто из мужчин придерживается иного мнения. Просвещенная женщина в княжне горестно вздохнула, а юная девушка напомнила, что выехала Лизонька развлекаться, а не философии предаваться.

— Граф, вы обещали нам про охоту на волков рассказать, — напомнила Аннушка.

Галицкий заставил себя вернуться мыслями к юным девам, которых вызвался развлекать. Но успел все же подумать: «А почему Астахова так часто занимает мои мысли?»

— Не знаю, слыхали вы или нет, но в Покровском волки съели женщину с ребенком.

Понесло его! От досады, что ли? На себя самого.

Кто его тянул за язык с этой волчьей охотой? Ведь не состоялась, хоть и не по его вине…

— Какой ужас! — передернулась Аня. — А как же после этого вы не боялись… Неужели вы. Роман Сергеевич, ездили один?

— Один… А если точнее, с поросенком.

— С поросенком? — не могла успокоиться Аня. — Но зачем вам поросенок?

— Зачем? — хмыкнул Роман. — Затем, чтобы он визжал — и на его визг волки явились…

— Ну и как, явились? — поинтересовалась Лиза.

Галицкий вполне бы мог живописать подобную картину, тем более что в прошлом году он присутствовал на такой охоте. И впечатления были еще свежи. Но он не хотел выставлять себя героем там, где никакого геройства у него не получилось. Отвлечь от этой охоты девиц или поведать о том, чего не было?

Вот, пожалуй, еще одна причина его раздражения княжной: в ее присутствии он говорил почему-то не то, что хотел, и действовал не так, как ему было свойственно…

— Какой вы, граф, отчаянный! — продолжала восхищаться Аня. — Это ж надо, сам к волкам в пасть отправился! Они же могли вас растерзать!

— Наверное, граф не с голыми руками поехал, ружьишко взял, немецкое, пристрелянное…

Именно потому Галицкий и выбрал целью своих матримониальных планов Анну, а не Елизавету! Астахова-то молодая чересчур независимая. Нет ничего в ней женского, слабого, тонкого. Даже восхищения его доблестью. Все норовит своей холодностью испортить. Ее не столько интересовало то, какой опасности он подвергался, сколько волки, которых он ждал. А ведь могла бы хоть из женского кокетства повосхищаться. Ей — никакого труда, а ему приятно…

Хуже всего то, что волки поросенком не соблазнились, хотя Роман в поле их следы видел. И на поросячий визг не явились.

Получилось, граф зря проездил. Вроде и похвалиться нечем, но в глазах Аннушки он прочел такое восхищение его храбростью, такую гордость, что посчитал за лучшее на вопрос Лизы и вовсе не обращать внимания. До чего зловредная барышня! Ехидство сквозит в каждом ее слове!

Впрочем, до срока ссориться с нею не стоило, потому что юная княжна имела на его будущую жену довольно сильное влияние.

Галицкий еще некоторое время покатал подружек по полю, полихачил, слишком круто забирая на поворотах. Все хотел добиться вскрика или визга от заносчивой княжны. Но если кто и визжал, пугался, молил о пощаде, так только Аннушка. У Лизы, кажется, и губы не дрогнули. То есть дрогнули, но в смехе, а не в испуге. Крепкий орешек!