Я вскочил с дивана и побежал, шлепая босыми пятками по старинному паркету, в коридор, к двери - то ли увериться в возможности невозможного, то ли наоборот.

Разумеется, железные входные двери были заперты на оба замка и на цепочку. Скорей по инерции, чем руководствуясь логикой, я заглянул на кухню: окошечко на лестницу было, как прежде, надежно зарешечено.

"Значит, это был все-таки сон", - подумал я и успокоился.

Днем я даже исхитрился и нашел рациональное объяснение этому сну. Цепочка рассуждений выглядела так. От жары и одиночества я сделался нервным, как старая дева, а от безделья зациклился на своих ничтожных ощущениях. Это отправной пункт. Ночью что-то звякнуло, мало ли что могло звякнуть. Будь я усталым или занятым своими мыслями, я б и не услышал, а тут услышал и начал себя накручивать, изучая крупицы сахара на столе и порядок расстановки чашек. И вот подсознание, утомившись от бесплодной работы Эго, выдало сон, объясняющий все странные звуки. Только и всего.

"Да, Рыжов, - сказал я сам себе, смеясь, - еще немного, и тебя самого отправят на Кульпарковскую. Брось всю эту фигню немедленно!"

Я бросил, и целых два дня прожил спокойно, и спал без снов - пока в ночь с пятницы на субботу, около полуночи, идя, пардон, в туалет, я не заметил полоску голубого света, снова выбивавшуюся из-под двери в кухню.

Даже во сне сердце мое забилось: я понял, что пани Эльжбета сдержала слово и снова пришла.

Я открыл дверь в кухню. Как и в прошлый раз, пани Эльжбета сидела на том же месте, но чашки возле нее уже не было.

И тут я смутился, сообразив, что я снова одет неподобающим образом. Но гостья словно прочла мои мысли, любезно сказав:

- Ничего, пан Сергей, не смущайтесь своего внешнего вида. Кто приходит в гости после полуночи, всегда застает хозяев в неглиже.

- Я переоденусь...

- Не стоит тратить на это время, садитесь!

Я сел - и вдруг ощутил холодное дуновение, словно где-то не закрыли дверь и потянуло сквозняком. Это длилось, впрочем, только одно мгновение. Пани Эльжбета выглядела не лучше и не хуже, чем в прошлый раз, и я вновь подумал, что она чем-то больна. У нее были такие худые, бледные пальцы, как у очень изможденного человека, и неестественно тонкие запястья. Ногти были какие-то синеватые - или это так казалось от голубого света лампы? Чем-то невероятно грустным повеяло от этой женщины, хотя она и попыталась сдержать слово и быть более интересной собеседницей: с усиленным оживлением она заговорила о Львове, о том, сколько новых одинаковых районов было построено, а центр города ветшает, и не лучше ли было бы потратить деньги на сохранение старой части Львова? А Стрыйский парк? Разве таким он был прежде?

- Вы любите Стрыйский парк, пан Сергей?

- Да, с удовольствием там гуляю.

- Раньше это было такое романтическое место... По крайней мере, для меня! Я гуляла там с Павлом - это мой муж - когда он был еще моим женихом.

- Пани замужем?

- Уже вдова. Павел погиб в 39-м, - по лицу пани Эльжбеты пробежала тень. - А пан? Отчего пан не женат?

Вопрос был, конечно, слишком личный и не слишком вежливый, но я понял, что пани Эльжбета задала его, желая отвлечься от мрачных воспоминаний и отчасти мстя за ту боль, которую я причинил ей своим необдуманным вопросом. Впрочем, она тут же поправилась:

- Простите, я не имею права спрашивать.

- Нет, отчего же? Хотите, я расскажу вам одну историю?

- Любовную?

- Да. Может, вы поможете мне разобраться в том, что случилось.

- Конечно, помогу. Я рада буду хоть в чем-то быть полезной пану.

И я, на мгновение заколебавшись, словно прыгнул в моста в воду и подробно, как умел, рассказал случайной гостье, которую видел второй раз в жизни, историю любви, историю о девушке по имени Роксана. Пани Эльжбета слушала с необыкновенным вниманием, которое, честно говоря, здорово меня стимулировало: ведь никто не любит рассказывать равнодушному и зевающему собеседнику.

- ... И вот я даже не знаю ее адреса в Киеве, - закончил я свою повесть, - не знаю, увижу ли я еще ее когда-нибудь. Но почему так вышло? Что я сделал не так? Или она меня не любила?

- Любила, пан Сергей, - грустно сказала пани Эльжбета и вздохнула. Похоже, моя история ее затронула по-настоящему. - Но вы не переживайте так. История ваша печальна, но пан еще так молод! Вы еще встретите большую любовь, я уверена.

- Значит, все из-за меня.

- Не вините себя. Пока мы живем, мы видим только одну сторону луны, и потому во многом ошибаемся.

- Вы ходите сказать, что наше видение жизни несовершенно, а раз так нельзя себя обвинять? Но нестерпимо думать, что все могло бы быть иначе...

- Но вы же не знали об этом.

- Теперь знаю, но ничего нельзя изменить.

- Да, пан Сергей, да! И это самая страшная мука, это ад! Полное зрение ты обретаешь тогда, когда можешь смотреть только во мрак, а полное знание когда оно уже бесполезно. О, какая тоска, пан Сергей, какая тоска! Я не узнаю квартиры, где прожила всю жизнь, от меня в ней ничего не осталось, только чемодан, старый желтый чемодан! Я блуждаю по улицам, смотрю на окна, и знаю, что из сотен тысяч людей, живущих за этими окнами, никто не помнит обо мне!

Пани Эльжбета обхватила голову своими худыми руками, точнее, сдавила ее, закрыла глаза и задрожала, словно в ознобе.

- Что с вами? Вам плохо?

- Нет, нет. Простите меня, пан Сергей. Я веду себя безобразно, и порчу вам настроение. Вы прощаете меня?

- Да, безусловно, о чем речь...

- Спасибо. Пан добрый человек. И я знаю, что если я попрошу что-то у пана, пан исполнит. Не переживайте, это мелочь, самое малое, что может сделать человек. Помните обо мне.

- То есть?

- Просто вспоминайте меня иногда - и все.

- Только это?

- Да, только это.

И я, дурак, пообещал. Пообещал искренне, от всей души.

Словно вдохновленная моим обещанием, пани Эльжбета начала рассказывать о себе, да с такой откровенностью, какую из мужчин может ожидать от женщины разве что личный врач. Она рассказала, что долго не выходила замуж за своего Павла из-за сопротивления матери ("Он был не шляхтич, моя мать не могла этого пережить"), что сделала два аборта ("За это меня и покарал Бог"), что за ней ухаживал один богач, уехавший перед войной в Аргентину, и что выйди она за него, все было б иначе ("Но он был такой толстый, как свинья, и совершенно лысый! Я не могла бы полюбить такого!"), что с Павлом они жили очень хорошо и что на последнее Рождество он подарил ей котиковую шубу. В комнате, где теперь кухня, жила ее прислуга, Христина. Ей не повезло: она попала на улице под облаву и была отправлена в Германию на работу, на военный завод, где и погибла во время бомбежек союзников. "Мы разминулись всего на год. Бедная девушка!"

- И в итоге всех пережил чемодан из свиной кожи, - грустно пошутила пани Эльжбета. - Но и он никому не нужен. Пану нужен желтый чемодан? Нет? И мне, к сожалению, тоже. О, скоро три. Как я не хочу уходить! Надеюсь, я немного развлекла пана своей болтовней?

Если сперва я и воспринимал рассказ Эльжбеты как развлечение, то чем дальше, тем сильней мной овладевала тревога, природу которой я не мог понять. Но что-то здесь было определенно не так! Я не успел разобраться в своих ощущениях: настало время прощаться.

...Проснулся я поздно, с тяжелой головой, и в первые минуты после пробуждения не помнил о второй серии странного сна. Но зайдя наконец в кухню, я мгновенно все вспомнил - и сел. Мне отчего-то стало необычайно тошно и захотелось проветрить помещение.

Я вдруг испытал страх - леденящий страх кошмара - но впервые я испытывал его не ночью, во сне или сразу после пробуждения, а днем, спустя несколько часов спустя сна. Но разве это был кошмар? Что такого страшного было в этом сне - кроме повторения ситуации?

Повторяющиеся сны мне снились и раньше, например, когда я был студентом, часто повторялся сон, что я вытянул на экзамене билет, в котором не знаю ни одного вопроса -обычный кошмар отличников. Снились мне и настоящие кошмары, один я помню до сих пор, хотя он снился еще когда я учился в университете: словно в университетском туалете маньяк на моих глазах перерезает горло однокурснице Андросенко. Я даже отчетливо помню глаза этого маньяка: белые, безумные, какие-то нечеловеческие. Но здесь что-то другое, что-то не то.

Я принялся метаться по кухне, а поскольку ее скромное пространство не оставляло места для судорожных метаний, то очень скоро напоролся боком об угол стола, выругался и сел. И тут я заметил, что у меня дрожат руки.

Поскольку дрожание рук для меня крайне нехарактерно, я ощутил нешуточную тревогу - уже от этого симптома. Что со мной происходит? Уж не схожу ли я и впрямь с ума, но с какой стати?

Справедливо решив, что ключ к моему необычному душевному состоянию заключается все-таки в моих снах, я принялся лихорадочно вспоминать и анализировать наш диалог, точнее, реплики пани Эльжбеты, анализировать как нечто реальное.

Итак, мне дважды снилось, что я разговариваю в кухне с какой-то женщиной по имени пани Эльжбета. Сам разговор ничем необычным не сопровождался. Сама пани Эльжбета, кроме бледности, измученного вида и худобы ничем особым также не отличалась. Ах да, еще эти ее выщипанные брови... Она говорила, что она бывшая владелица квартиры, что здесь она прожила лучшие годы, что мужа ее звали Павел, что у нее была горничная Христина, которую угнали в Германию. Немцы угнали в Германию горничную... но когда же это было? Львов был освобожден в сентябре 1944 года. Значит, горничную могли угнать только с 1941 по 1944 год. Странно, но для снов характерна нелогичность. Хотя почему нелогичность? Ее муж погиб в 1939. Видимо, его призвали в польскую армию. Значит... Значит, пани Эльжбета жила в квартире еще до войны, хотя на вид ей больше 35 никак не дашь при всей ее изможденности.